Пятый округ

Эссиорха приговорили к «крыльям ангела». Мефодий сам придумал этот способ казни: руки приговоренного разводили, а затем палач вспарывал ему спину вдоль позвоночника так, что ребра расходились в стороны – как крылья. В самом начале своего правления Мефодий любил устраивать показательные казни. Дафне приходилось присутствовать, и она научила себя смотреть. Тела корчились в агонии, и она относилась к этому как к чему-то неприятному, но неизбежному. Так мясник забивает скот, а потом разделывает туши. Так препарирует тела врач. Ее мутило от этого, но это по силам было перетерпеть: тела оставались всего лишь телами – дух очень скоро освобождался от них и отправлялся туда, куда ему суждено было попасть. Смотреть-то Дафна научилась, а вот слушать так и не смогла. Тело ли плакало, стенало, молило о пощаде? Неужели тело издавало все эти чавкающие, скрипучие звуки? Ей казалось, что они исходят из самой души – из самой что ни на есть живой, мягкой сердцевины. А Эссиорх умирал молча, словно чуял, насколько нестерпимы ей эти крики. Накануне он признался: он состоял в связи с Дафной, и теперь она носит его ребенка. Поклялся на своих крыльях при сотне стражей мрака. Тогда ей стало ясно – раз Мефодий добрался до ее хранителя и вытряс признание, значит, он доберется и до нее. Он захотел откреститься от ребенка, и в глубине души она знала, почему это произошло. У стражей мрака не бывает детей. А если так все-таки случается - значит, свет еще не до конца покинул стража, или, быть может, решил вернуться туда, где его и не было. Это ясно, как божий день, - мраку не нужен такой повелитель. Только этого недостаточно - просто заставить Эссиорха признаться и казнить его. Если слуг мрака можно провести, то обмануть сам мрак невозможно. Палач раскрывал грудную клетку ее хранителя, и ребра хрустели, как сотни стеклянных осколков под сапогом. На землю капала темная кровь. Эссиорх молчал – и толпа тоже умолкла, боясь пропустить его стон. Дафне показалось, что это оглохла она сама. Но смотрела она пристально, честно, а нерожденная девочка внутри нее бесновалась, больно толкала то в печень, то под дых. Это ей, Дафне, следовало бы бежать, спасаться, но она стояла смирно. Зато ее дочь пыталась выбраться и сучила ногами в невесомости. - Достаточно, - услышала она свой голос. - Что, ангел мой? - переспросил Мефодий. - Я думаю, этого достаточно, - она взглянула на него, и внутренности захолонуло от страха. Ей-то грезилось, что он замахнулся и сейчас ударит ее, но Мефодий смотрел на нее почти ласково. – Прикажи убить его. - Ты можешь сделать это сама, - улыбнулся он. – Ты – моя королева. Издевается, смеется над ней? Чего он хочет от нее? Чем дальше – тем меньше могла она его понять, прочесть. Мефодий удалялся от нее во мрак, и разглядеть там что-либо было уже почти невозможно. Порой свет выхватывал что-то: блеск глаз, позу, отзвук шагов или смех – то, что осталось от того, прошлого Мефодия, то, что заставляло ее сердце биться чаще, а руки – дрожать от нежности. И ее любовь принимала эти жалкие подачки: питалась крохами, росла, ширилась, пока не материализовалась и не захватила ее полностью – маленькой девочкой в утробе. Он смотрел на нее снисходительно, а она – не могла вздохнуть от нахлынувшей нежности, пока, наконец, не вскрикнул Эссиорх. Тогда она вывернулась из-под этого взгляда и зашагала вниз. Толпа откатывалась от нее, как море во время отлива. Дафна шла вперед, и сердце стучало все сильнее: не Эссиорха хотелось ей спасти – а отойти подальше от Мефодия. И только достигнув помоста, на котором мучился ее хранитель, она поняла. Она, опальная королева, спускается, чтобы спасти своего любовника. От таких королев избавляются. Толпа заулюлюкала, ожидая ее жеста. Палач в маске из черного бархата взирал на нее сверху вниз. Эссиорх тоже смотрел на нее: его зрачки, казалось, заняли всю радужку, на губах играла кровавая пена. Пузыри лопались с тихим свистом. Самое жуткое – он смотрел с пониманием, как будто знал наперед, что она собирается сделать, хотя сама Дафна еще не ведала. Она застыла перед помостом, придавленная этим пониманием, как гранитной плитой. Однажды, когда она гостила у Эссиорха, он исподтишка сделал несколько набросков в своей тетради. Вот – Дафна пьет молоко из кружки с отколотой ручкой. Вот – сидит на подоконнике, обхватив колени, вот – руку тянет куда-то. Она тогда притворилась, что рассердилась, но на самом деле, ей сделалось страшно: на рисунках была не она. Эссиорх изобразил кого-то другого. Настоящая Дафна стоит сейчас посредине площади в Тартаре, и настоящей Дафне нет дела до того, умрет ли Эссиорх в муках или просто умрет. Ей хочется уйти, скрыться, забиться, словно животное, в нору, и там произвести на свет своего ребенка. В темноте, в сырости, в узости стен. В безопасности. Она плюнула в сторону своего хранителя, но слабый плевок упал на подол ее платья. Стражи мрака взорвались воплями восторга, а Эссиорх еле заметно кивнул. Малышка внутри нее толкнулась пару раз и затихла. Дафна нашарила глазами ворота и направилась туда, считая про себя шаги – чтобы не ускориться, не дать себе убежать. Она оглохла и почти ослепла: все, что ей было доступно – только дорожка их желтых как масло плит. Только вот то холодом, то мурашками свербело между лопаток. Это Мефодий смотрел ей вслед. Сразу за воротами ее вывернуло. Ее рвало несколько минут – желчью, болью и бессильной яростью. Потом стало легче. *** Около дверей в покои Дафны недвижно стоял исполинский голем: глаза его светились фиолетовым, а от доспехов исходило еле заметное белое сияние. Лука – такое имя Мефодий дал ему в тот момент, когда вдохнул некое подобие жизни. Такое, на которое был способен мрак. Кивок головы – и Лука распахивает двери настежь. В комнатах Дафны царит лиловый сумрак, и туман – туман ли? – висит неподвижной дымкой. Ни дуновения, ни звука. - Лука, за мной, - тяжелые шаги по деревянному полу. Мефодий нащупал взглядом дверь, которая вела в зимний сад, зашагал туда; следом, грузной тенью, проследовал Лука. А воздух будто сопротивлялся – он был густой и тяжелый, и белесый, словно облако в горах. За дверью стояла Дафна: она обернулась, когда он вошел; тихо зазвенел стеклярус на ее светло-сером платье. В руках Дафна держала лейку – самую дешевую, пластиковую, синюю лейку, а вокруг нее вились цветы. Тусклый вьюн, сизая лаванда, мелкие ирисы, похожие на бабочек. Здесь, в Тартаре, всему не хватало света, но вот эти цветы (и его ребенок) прижились. - Я же просил тебя больше не копаться в земле, - мелочное какое-то, досадное раздражение кольнуло под ребра, когда он снова увидел ее руки, черные от земли. Мефодий не ожидал от себя такого сиюминутного и потому живого чувства, поэтому замешкался, поддался иллюзии. На мгновение показалось, что достаточно будет просто швырнуть горшок-другой об пол, увидеть ее мимолетные слезы и уйти. - Чем прикажешь заниматься? – ее лицо перекосила усмешка, - Полеты здесь под запретом, спасать – некого. Тут даже дышать нечем. А растения – помнишь? – ночью вырабатывают кислород. Он сделал еще несколько шагов и остановился лишь тогда, когда почувствовал ее выпирающий живот. На ее макушке, видная даже в светлых волосах, лунными нитями залегла седина, глаза тоже поседели, сделались жемчужно-серыми, и было в них нечто, что заставляло его верить – она поймет. - Ты мне больше не нужна, - эти слова встали поперек грудной клетки комом липкого, тяжелого снега. – Ты и твой ребенок. Она мигнула от изумления, покачнулась, но голос прозвучал твердо: - Мефодий, это наш ребенок. Он ждал этого – ждал ее убеждений, мольбы. Поэтому уверенно стянул перчатку со своей левой руки. - Помнишь? – он выставил перед ней свою обезображенную, лишенную пары пальцев ладонь. – Это были мои пальцы, но я отрубил их, когда это понадобилось. Я тогда поклялся, что отрублю без сожалений все, что будет мне мешать. - Испугался, значит? – Дафна вскинула светлые брови. – Решил, что они не потерпят наследника, зачатого от темного стража? А вот этого – нет, этого он не ожидал, и снежный ком внутри превратился в холодную ярость, которая, впрочем, оказалась так же невыносима. - Лука! – окрикнул он. За дверью раздались шаги. - Нет, сделай это сам, - Дафна вцепилась ему в рукав, и он с силой выдернул руку, отшатнулся от нее. – Куда же ты? Арей разве не учил тебя отвечать за свои поступки? - То, чему он меня учил, больше не имеет смысла, - он развернулся и сделал шаг к двери, но внезапно тело пронзила такая боль, что он забыл, как дышать. Волосы! Она посмела тронуть его волосы! Мефодий повернулся и ударил ее по лицу наотмашь. Голова, словно игрушечная, мотнулась в сторону. С содроганием он взглянул на ее руки – в каждой ладони Дафна держала по пряди его волос, на пол капала алая кровь. Его кровь. Сука! - Призови меч, трусливый ты ублюдок, - сквозь пузырящуюся на губах кровь прошептала она. Багровые и коричневые пятна перед глазами заслонили собой весь мир, но он успел увидеть ее глаза – глаза зверя, загнанного в угол и готового обороняться. На ощупь, не видя ничего, кроме бешеной свистопляски, он схватил Дафну подмышками, поднял высоко – это был так дьявольски легко, что он расхохотался, - и швырнул в стену. В воздух взметнулась почва, горшки, бледно-зеленые листья растений, - и через мгновение все это засыпало Дафну. Она свернулась в клубок, закрыв голову и живот. Волосы - все в земле и ветках – разметались по полу, и он вдруг явственно ощутил на ладонях их податливую мягкость. Ярость схлынула, и на мгновение сознание накрыла невозможная, оглушающая легкость – как дуновение ветра, как глоток игристого вина, струящийся по венам. Эти самые волосы он, бывало, подолгу расчесывал после ночи любви: сажал Дафну спиной к себе, брал гребень и с самых кончиков, поднимаясь вверх, бережно водил по прядям. А лицо – он любил обводить овал ее лица ладонью, а потом целовать. Она жмурилась, смеялась и целовала его в ответ… Теперь страшно взглянуть, что стало с лицом. Он протянул было к ней руки но, обнаружив, что они ходят ходуном, спрятал ладони в карманы. Мефодий развернулся и зашагал к двери, возле которой ждал голем. - Королева отправится в пятый округ, Лука, - зачем-то сказал он бездушной груде глины.