Out Of The Blue

      Авиакатастрофа. Что может быть банальнее и страшнее? Когда телевизор мигает в темноту синеватым экраном, и в пустоту льется поток роковых слов, ставших обыденностью, остается лишь смотреть, не мигая, и не верить, что все происходит на самом деле.       А потом было «все, как обычно», если столь страшные вещи вообще можно причислять к рангу обыденности. Бумаги, переговоры, бюрократия, цветы, которые некуда принести, пафосные фразы и опущенные в землю глаза на ничего не выражающих лицах, солнце, что светило вопреки всему, и две даты, разделившие его относительно счастливую жизнь на набившее оскомину «до» и «после». Одиночка. Чудак. Инфантил. Вдовец. Одинокий и забытый собственной жизнью, некогда гениальный композитор.       Туомас не ждал слов утешения. За долгие годы попыток выбраться из гнилых вод мутного болота, в котором он упорно тонул, он слишком привык к тому, что все только делают вид. Опускают глаза, бормочут одни и те же фразы, сочувственно вздыхают, а после — исчезают насовсем. Так было и так будет. А в доме пусто, лишь воет в пустоту позабытая собака, которой так и не удалось заменить предполагаемого ребенка, да напоминанием о роковом событии служат фотографии, вещи, наброски и наполовину записанный вокал для последней песни.       Туомасу пусто и безразлично. Когда умерли родители, рядом была Йоханна, единственная, умевшая обходиться без ненужных слов. Она просто была рядом, в то время, как те, кто клялся в вечной дружбе, так же навечно исчезли. Теперь ее нет. Больше нет. И он не знает, как двигаться дальше. Времена склонной к самоубийствам юности давно позади, потому Туомас понимает, что пройдет год, за ним другой, и станет легче. Он найдет в себе силы продолжать писать музыку, из которой уже слишком давно ушла душа, возможно, даст несколько концертов, переступит через отвращение и позовет обратно не-друзей. Но все это будет после. Через шесть месяцев, двенадцать, двадцать четыре. Пока же он сидит в темноте и пьет — это лучшее, из того, что он умеет.       Она приехала через неделю, вошла без стука в незапертую дверь и осуждающе встала в дверном проеме. Словно и не было этих пятнадцати лет.        — Прости, у дочки выпускной в музыкальной школе, потому, как только смогла.       Это и выделяло Тарью из всех: она не лгала и не пыталась сохранить лицо. Правда и только правда. Дочка важнее старых привязанностей, потому и растянулось ожидание на целых семь дней, но она приехала, не могла иначе.        — Опять пил.       Констатация факта. Тарья не могла промолчать, и Туомасу противно от себя самого. Он должен был это услышать.        — Пил, но в доме чисто.       Тарья заглядывает в холодильник и качает головой: пусто.        — Поехали.        — Куда? — морщится на солнечный свет Туомас, а Тарья равнодушно раскрывает жалюзи, сгруживает в посудомойку посуду и осматривает шкафчики в поисках съестного.        — В супермаркет. Или ты ждешь, что я начну читать тебе проповеди о том, что пить плохо?        — Нет, но…        — А что «но», Туо? — Тарья перекидывает через вытянутую руку полотенце и выжидающе смотрит, — Ты и сам все понимаешь, сейчас встанешь из-за стола, к которому прирос за последние несколько дней, вздохнешь и признаешься мне в том, что все-таки любил ее, свою жену, не мог не любить. Любил странно, по-своему, но вы прожили вместе более десятка лет, так и не завели ребенка, ты завидуешь мне, хотя когда-то готов был удушить собственноручно, и тебе стыдно, грустно и вообще хреново. Так?        — Так, — цедит в тишину зимнего утра Туомас и бьет кулаком по столу.        — Ради этого ты меня и позвал. Когда не стало родителей, Йоханна утешала тебя и жалела, а потом ты случайно столкнулся со мной в Мадриде, и мы до утра просидели на балконе твоего номера, а потом разъехались каждый по своим турам, но ты вспомнил, для чего надо жить. Потому я и приехала сейчас, не дожидаясь, когда меня вызвонит Марко и сообщит о том, что тебя пора спасать. Спасать тебя надо было еще в юности, но мы оба упорно ломали дрова и ничего не замечали.        — Скажешь, что я так и не вырос?        — Нет, — качает головой Тарья, — Вырос, научился сам справляться с жизнью, но всем нам порой нужен кто-то, кто просто побудет рядом, нажарит картошки и расскажет простые новости на ночь. Ради этого ты так цеплялся за Йоханну: она поддерживала в тебе жизнь, учила понимать для чего надо жить и отбирала бутылку. А музыка давала ей, жизни, смысл. А теперь тебе больно, страшно и пусто.        — Но ты же приехала.        — Я не могла иначе. Из всех своих друзей ты вновь выбрал именно меня — полноватую девочку, живущую по-соседству, что когда-то так отчаянно мечтала петь.        — И что будет дальше?        — А дальше, Холопайнен, ты оторвешь задницу от стула и сходишь в душ, пока я приведу в порядок твою кухню. Потом мы поедем в супермаркет, купим еды, вернемся домой, и я нажарю тебе картошки с лососем. Мы будем разговаривать до утра, и ты заснешь у меня на коленях. А потом… Что у тебя там? Недописанный альбом? Мы пошлем к черту всех наших и закроемся в студии. Ты позвал меня, и я приехала.       Туомас сидел и слушал, и понимал правильность ее слов. Где-то в душе мутным терпким клубком ворочалась старая, как мир, их связь друг с другом, которая оказалась неподвластной ни времени, ни былым обидам, ни новым связям и созданным семьям.        — Ты всегда появляешься из ниоткуда.        — Потому что именно в этот момент я больше всего тебе нужна, — заявляет Тарья и хлопает Туомаса по спине мокрым полотенцем, — Давай-давай, топай в душ, и поедем отсюда.        — Тарья, я…        — Знаю, спасибо потом скажешь, как придешь в себя, и альбом выпустим. Иди уже!       Деревянная дверь с шумом запирается, отрезая от Туомаса весь остальной мир, но на кухне орудует Тарья, и он знает, что в это утро, наполненное отчаянием и скорбью, она вновь придала его жизни смысл.