Я буду твоими глазами

«И обернётся снежинка вдруг жар-птицей в руке твоей...» Песня из к/ф «Чародеи»              – Добрый день! – Гаранжин обвёл взглядом шеренгу баскетболистов, замерших в напряжённом ожидании. – Кому как! – Паулаускаса вечно тянули за язык. Стоя рядом с неисправимым литовцем, Алжан просто физически ощущал исходящие от него волны настороженности и тревоги. И он сам, да и все в сборной чувствовали то же самое: новая метла и всё такое… Не говоря уже о том, что Гаранжин точно начнёт с зачистки состава. И новый тренер не обманул: – К сожалению, да. Я составил список игроков новой сборной и заранее прошу прощения у тех, кого в этом списке не оказалось. – Ну, пусть капитан и прочтёт, – шагнул вперед Моисеев. – В общем, не держите зла. Остальные – до завтра. Пока Паулаускас по праву капитана сборной зачитывал новый состав, растягивая слова в литовской манере и привычно огрызаясь по мелочам, Алжан, кажется, не дышал. Он окаменел за спиной Модестаса и выдохнул только тогда, когда капитан сунул ему в руки листок: – Жар, себя прочитаешь! Алжан даже не пытался скрыть, что листок в его руках дрожит.

***

В этом году Москву завалило снегом ещё в ноябре. Алжану, не привыкшему к такой зиме, казалось, что небо поменялось местами с землёй и вообще слилось в одну белую нескончаемую круговерть. Но это ему даже нравилось: хорошо идти по улице, не различая, где верх, где низ, плыть в молочном мареве, думая о том, что ты сейчас такой же, как все. Вернее, все вокруг такие же, как ты, ослепшие от снега, неуверенные и беспомощные. И это не глаза твои виноваты, а насмешница-природа… В тот день как раз было снежно и безветренно. Холодные кусочки ваты лениво спускались на землю сплошной стеной, и Алжану опять казалось, что это не небо крошится вниз, а он сам поднимается ему навстречу. В этом ощущении полёта, невесомого движения вверх, было что-то по-детски волшебное и трогательное. И вот когда он замер, подняв лицо к ватному небу, на него внезапно налетело нечто белое и пушистое, с размаху ударив в грудь. Алжан едва успел подхватить этот ойкнувший снежный ком, из которого на него снизу вверх испуганно взглянули озёрного цвета глаза. – Простите! – девушка буквально висела у него на руках, не находя опору на обледеневшем, припорошенном снегом тротуаре. Алжан держал её, как невесомое облако, а в груди у него цветочным мёдом разливался обжигающий солнечный свет. Невероятно, непостижимо, но её так и звали – Света. Она носила белую шубку с глубоким капюшоном, из-под песцовой опушки которого постоянно выбивались вьющиеся льняные пряди. Белые сапожки и варежки лишали Алжана последнего шанса разглядеть её, когда Света бежала к нему после тренировки, но он чувствовал её, издали чувствовал и всякий раз уверенно шёл навстречу, как будто в её ладошках горел огонёк, а вокруг была непроглядная тьма. Но для него так оно и было. Они виделись каждый день, потому что по-другому Алжан уже не мог, потому что не представлял себе, как это – быть без Светы, своего ясного зимнего солнца. Она стала для него светом и теплом, в котором он так отчаянно нуждался. Они подолгу бродили по городу после тренировок Алжана или его возвращения с выездных игр. Шли в никуда, держась за руки, сквозь ласковый снег, который их подтолкнул навстречу друг другу. Говорили они или молчали, Алжану было не важно. Он держал холодную тонкую руку Светы в своей большой горячей ладони и чувствовал, всей своей истерзанной душой чувствовал, что в его мире, его пространстве наконец-то всё встало на свои места, всё идет так, как и должно быть. Он мог рассказать ей о чём угодно. Было странно и непривычно так много говорить, но ему это нравилось. Впервые в жизни. Оказывается, это может быть легко и приятно – говорить. Когда Света узнала о его проблеме со зрением, вокруг них сгущались мягкие рождественские сумерки в Сокольниках. Она поднялась на носках, коснулась кончиками пальцев его ресниц с капельками растаявших снежинок и ласково шепнула прямо в губы: – Теперь я буду твоими глазами. Слышишь? Я буду… Договорить ей Алжан не дал. Подхватил на руки и кружил, кружил, поднимаясь вместе с ней не в небо – к самым вершинам счастья…

***

Это было похоже на чудо, но с появлением Светы Алжан действительно начал видеть намного лучше. Рядом с ней он стал острее, тоньше чувствовать жизнь и замечать самые незначительные её детали, что уж говорить о щите и кольце на площадке. Дала ли результаты интенсивная терапия или всё встало на свои места, прежде всего в нём самом, – подобными вопросами Алжан не задавался. Он просто любил и грелся в лучах света, вернувшегося к нему после его падения во мрак. Жар и Снежинка. Так их называли ребята в сборной. С одной стороны, было понятно, почему она – Снежинка, а он – Жар. Она любила белую одежду, её волосы отливали майским мёдом, растворённым в тёплом молоке, а кожа её, прозрачная и тонкая, была прохладной, словно Снежинка постоянно мёрзла. А его называли Жаром с первых дней в сборной – тратить во время игры выдох на имя длиннее было бы безумием. Жар и Снежинка. Его тёмные волосы, кофейного цвета глаза, смуглая кожа и горячие руки и её медовые пряди, глаза-льдинки и хрупкие запястья как нельзя лучше соответствовали этим ласковым прозвищам. Но характеры… характеры и темперамент у них были с точностью до наоборот. Рядом с живой, смешливой и лёгкой, как облако, Светой Жар казался полуденной тенью, тихой заводью у журчащего ручья и мечтательно улыбался, глядя, как искрится и сияет его Снежинка. В сборной их любили и относились бережно и тепло. Мишико и Сако, восторгаясь Светой по-грузински открыто и непосредственно, постоянно вгоняли Алжана в краску. Ваня и Сашка умильно улыбались и понимающе переглядывались всякий раз, когда видели, как на крыльце Дворца спорта Жар подхватывает свою Снежинку и, не успев попрощаться с товарищами, машет им всем рукой и исчезает, растворяясь в своём счастье. Саша Болошев вообще стал их ангелом-хранителем и каждый раз, когда Жар опаздывал на тренировку или отлучался дольше положенного, проявлял чудеса изворотливости и выдавал Гаранжину такие версии отсутствия Алжана, что по ним можно было написать целый приключенческий роман. Паулаускас не походил сам на себя, донельзя довольный, что Жар теперь появлялся на вечерних «передозах» через раз и не терзал Сергея дополнительными нагрузками. И даже Серый, глядя на Жара и Снежинку, едва заметно улыбался кончиками губ и в глазах его мелькала оттепель. Впрочем, хитрющий Болошев напрасно старался выгородить нарушающего режим друга перед тренером: Гаранжин непостижимым образом знал всё про каждого из них. И про Снежинку он тоже, разумеется, знал. Но по какой-то причине его эта ситуация устраивала и он молчал, лишь изредка задавая Жару взбучку, да и то скорее для порядка, чтобы сборная помнила о дисциплине. Лишь однажды, во время особенно тяжёлой игры с бразильцами, когда из-за потасовки с площадки удалили Паулаускаса, а чуть позже из игры выбыл Серый и нервы у всех были на пределе, Гаранжин не сдержался и рявкнул Алжану: – Сколько у тебя зрение? Ну? – Минус четыре, – Алжан почувствовал, что падает. Падает в пропасть, из которой вроде бы сумел выкарабкаться. Гаранжин, казалось, не удивился, будто и это знал заранее: – А чего сразу не сказал? – В сборную хотел. – Мне такие глаза в сборной не нужны! – Гаранжин будто пощёчину дал. – Садись! Но на следующий день тренер вёл себя как обычно, и бессонная ночь Алжана растворилась в насыщенной череде переездов, тренировок и игр. Иногда при воспоминании об этом разговоре Алжан предполагал, что это Белов поговорил с тренером, и Гаранжин угомонился. А может, причина была совсем в другом. Во всяком случае, из сборной его не исключили, и он перестал об этом думать. Думал он только об одном – о своём зимнем счастье, а ещё о том, что теперь, когда он просыпался, ему больше не нужно было искать источник света где-то там, за окном. Его свет был рядом, грел его плечо тёплым дыханием и ласкал кожу мягкими медово-молочными прядями.

***

Они сидели на подоконнике в полной темноте. Алжан прислонился спиной к стене, а Света уютно устроилась у его груди, в кольце тёплых рук. Подоконник был широким, и места хватало всем: и Жару, и Снежинке и большому верблюжьему одеялу, согревавшему их обоих. С высоты девятого этажа звуки спящего города были не слышны, лишь изредка где-то отзывался сигнал припозднившегося автомобиля и мигали последними янтарными окнами соседние дома, погружаясь во тьму. Свернувшись калачиком, Света медленно водила кончиками пальцев по обнимавшей её руке Алжана, а он уткнулся носом в её затылок и дышал лавандовым запахом волос, стараясь надышаться и запомнить запах её кожи и шелковую мягкость прядей. Завтра утром сборной предстояло вылететь из Союза на серию игр. Впервые Алжан и Снежинка расставались так надолго. – С кем вы будете играть? – тихо спросила Света, касаясь твёрдых ладоней Алжана с сухими бугорками мозолей. – С югославами, потом с американцами. – Волнуешься? – Нет. – Совсем, ни капельки? – Совсем, ни капельки, – повторил он, наматывая на палец длинную медовую прядь. – У нас же есть Серый, Модя, Сашка и Ваня. И Балаш. – И ты у них есть. – И я. Света помолчала. Мимо окна пролетела какая-то птица, почти касаясь крыльями стекла. – Когда ты собираешься делать операцию? – После олимпиады. Там будет отпуск и достаточно времени, чтобы восстановиться. – Хорошо, – Света легко коснулась губами его ладони. – Тогда ты будешь видеть всё-всё и даже меня на трибуне. – Я и так всегда тебя вижу, – от невесомых ласковых прикосновений к коже ему становилось нестерпимо горячо. Лавандовый аромат обволакивал его и лишал ненужных мыслей. Где-то пробили часы, два или три раза. – Пойдём спать? – Света сонно ткнулась носом в сгиб его локтя. – Тебе вставать рано. Алжан осторожно поднялся с подоконника, стараясь, чтобы со Светы не сползло одеяло, и поднял её на руки. – Пойдём. Но не спать.

***

Матч с югославами они всё-таки выиграли, хотя победные очки пришлось отвоёвывать в жёсткой схватке на пределе возможностей каждого: и Серого, и Моди, и всего остального основного состава: на площадке бились все благодаря частым, непредсказуемым заменам Гаранжина. К концу игры Алжан настолько вымотался, что рухнул на скамью и, уронив голову на руки, просидел так, пока стадион не опустел. С самого утра ему было плохо. Тянуло и болело в груди, и казалось, что сегодня он хуже видит. Списать болезненное состояние на ночной перелет и игру в день прибытия не получалось: он чувствовал в душе необъяснимую тревогу, что-то не давало ему ни дышать, ни видеть, ни играть нормально. Что-то было не так... Посидев ещё немного, Алжан вздохнул и поднялся: нужно было идти. В раздевалку он вошёл последним, мечтая только об одном: принять душ, добраться до гостиницы и упасть на кровать. А завтра его никто не поднимет, пусть Болошев с утра хоть песни над ухом орёт: ему нужно выспаться и прийти в себя. Только прикрыв за собой дверь, Алжан понял – что-то случилось. В раздевалке стояла абсолютная, давящая тишина. Слышно было, как в душевой гулко ударяются о кафель капли воды. Все парни почему-то были ещё в форме, молчали и не двигались. Гаранжин сливался с тенью в углу, у сетки с мячами. Мрачный Паулаускас нервно кусал губы. Ваня Едешко беззвучно всхлипывал. Глаза Сашки Белова никогда ещё не были такими огромными и несчастными. Все отводили от Алжана взгляд, и только Сергей, тяжело поднявшись со скамьи, смотрел прямо на него. Смотрел так, что Алжану стало страшно. Болошев почему-то оказался у него за спиной, касаясь плечом, словно отрезая Алжану путь к бегству. А Белов подошёл к нему и, глядя прямо в глаза, с усилием произнёс: – Жар, держись… Он был готов услышать что угодно: что по какой-то нелепой причине им предстоит переигровка с югославами, что сборную расформировывают, что его отправляют в Ташкент, даже то, что его операция, назначенная после олимпиады, отменяется, да мало ли что… Но то, что он услышал, просто не помещалось в его сознании. Как тогда, в кабинете у врача, Белов положил ему на плечо свою тяжёлую руку и тихо, отделяя одно слово от другого, сказал: – Снежинки больше нет.