Выдыхай.

Что на самом деле знала Кюблер-Росс, когда писала о своих чертовых пяти стадиях?

Это случилось не с нами // Denial

Он живет. Внушает себе мантрой каждый день новую первую заповедь, едва открывает пустые глаза; мир больше не объят огнем, все в нем выжжено дотла, досуха, остался только пепел, что свежей раскопанной землей с кладбища сквозь пальцы просеивается. Живет. Функционирует на автопилоте: берется за те дела, на которые прежде и внимания бы не обратил — сочтя то ли выдержками из учебников по праву, до того избитые примеры, то ли не стоящими потраченного на них времени: для присуждения статуса «виновен» бесчестным арендаторам подходил любой государственный юрист, — исправно приходит к отцу Лантому с повинной опущенной головой, побитой собакой пытается не броситься на крышу, где запах ее крови въелся в бетон размазанными грязными пятнами. «Ты в порядке, Мэтт?» Фогги не обмануть: состояние мнимого благополучия чует, подкрадывается со спины осторожно, хочет лезвие, застрявшее меж лопаток, пробившее легкое, вытащить, он ведь лучший друг, по-другому не может, не простит себе. Безучастные кивки Нельсону не сдались; зубы сжимает, видя показное упрямство. Мэтт Мердок — твердолобый сукин сын, законсервировавший себя в отрицании случившегося. «Хочешь об этом поговорить?» Вслух — равносильно чистосердечному, наизнанку перепрошивающему «она не вернется». Да и что может сказать о женщине, которая выпотрошила без остатка с усердием, достойным лучшего из мучителей, бросив разлагаться от жалости к самому себе — не к ней, зачем сочувствовать мертвым, ведь им больно уже не будет — и без шанса на прощение? В карминовом мареве она бесчестно рядом; наяву, в нуаре прогнившей Адской Кухни и призраком не осталась. Первый и единственный раз он почувствовал ее слезы, когда водил пальцами по застывшему лицу. — Я не знаю, сколько она рассказывала тебе о времени в пансионате, да и говорила ли вообще, но больше всего Электра не любила жалость. — Коллин чувствует себя лишней, пришедшейся не к месту, сидя на диване в квартире Мэтта; здесь должна быть не она. Сдвигается на самый край, обеими ладонями обхватывает кружку с едва теплым зеленым чаем. Не греет совсем, могильный холод все внутренности свел изморозью. Мердок молчит, Винг к нему не оборачивается — не вынесет зрелища. Гостям в обители защитника Адской Кухни не рады. Оставляет чашку нетронутой, когда поднимается, чтобы уйти. Мэтт окликает у порога: — Коллин… спасибо, что зашла, но не стоило. Ложь для других выходит увереннее, чем самому себе.

Клянусь Богом, лучше бы тебя не существовало // Anger

Это называют разбитым сердцем? Так полагается чувствовать? Единица измерений другая. Легче было неистовствовать и обвинять, пока она дышала. Самоуверенно бросала «я справлюсь в одиночку» и рвалась в самое пекло, не позволяя себе думать даже о том, что любой шаг станет последним; разъедающий изнутри яд впрыскивала в сгиб локтя каждым «твоя вера — пустое»; и он послушно разлагается от ее токсина, а эта резаная рана все больше и больше, и края у нее подрытые, неровные, загнивающие. — Я и не знаю, на кого мне стоит больше злиться: на нее или на себя, что позволила действовать в одиночку. Переложить вину на чужие плечи, оказывается, затея дурная. Слышать сострадание и сожаление в голосе Коллин равносильно сильному удару по голове, на пол осесть хочется. Мэтт не думает, что в додзё ему станет легче, духовные практики давно не помогают, мысли слишком прочно врезались в сознание. Но здесь он знает: одиночество — еще одна ложь. Смерть не только его подкосила. — Когда она уехала десять лет назад, — рассказывать об этом Винг отчего-то проще, чем некогда Франклину, она не осуждает, а внимательно слушает, держа привычную дистанцию. И все же рядом. Больше по старой привычке Мердок изучает чужой пульс; в знакомой — единственно верной — тональности сердце не сокращается, но участившийся ритм дает ясно понять: боль нуждается в том, чтобы быть высказанной, обличенной в слова, выплеснутой. Хотя бы так. Потому и продолжает. — Первую неделю сильнее всего на свете мне хотелось не спросить, почему, а позвонить и сказать «иди ты к черту». Чтобы убиралась и даже не думала после вернуться. Коллин пальцы сжимает в кулаки, короткие ногти в мякоть ладоней впиваются. Ей чувство по-своему близко. — Фогги говорил, что так чувствуешь себя, когда тебя бросают. Оставила рубец последним напоминанием, как он и предрекал, потому что первые романы хорошо никогда не заканчиваются. — Ты и представить не можешь, сколько раз я мечтала сказать ей те же слова. Остановилась после нескольких десятков голосовых сообщений, которые так никто и не прослушал. Дождь безразлично выстукивает свой равнодушный ритм ледяными каплями по карнизу. Мертвых ненавидеть нельзя. Дьявол Адской Кухни и Дочь Дракона преступают еще один негласный закон.

Дай мне еще один, всего один, шанс // Bargaining

— Не думаю, что это правильно. — у Мэтта ладони широкие, теплые; кладет руку на плечо Коллин, слегка сжимая его. Винг подавляет настойчивое желание увернуться от этих до тошнотворности понимающих прикосновений. Разве так позволено, чтобы от самых простых человеческих жестов прошибала крупная дрожь? Между ними нет ничего, кроме общего горя. Даже дружбы, наверное, нет: Электра — точка пересечения, занявшая одно из тысяч мест на городском кладбище, связующее звено. Вот и все. Вот так просто. Только теперь Коллин начинает понимать, почему «он самый светлый человек из всех, кого я знаю» из уст Начиос звучало почти оскорблением. В адрес самой себя. Полна горькой досады была до краев; отогретая в чужом тепле, ледяная броня давала уродливые сколы и трещины, являясь глазам во всем несовершенстве. — Не приходи сюда так часто. — Мердок и хочет сказать, что телу, которое в земле покоится, вовсе наплевать, с какой периодичностью посещают место ее упокоения — он позволяет себе надеяться, что Электра действительно обрела мир в разгар войны, развязанной ею же, — но слова поперек горла ему встают, до судорог дерут изнутри. Они оба ведь взрослые люди, прекрасно понимают: не вернуть ни слезами, ни мольбами, ни даже попыткой занять место в гробу. И оба отчаянно — низменно — жаждут совершить невероятное, обмануть неподкупную смерть. Мэттью медленно убирает руку и разворачивается. Единственная женщина, которую позволил себе полюбить — звучит так, словно у него был выбор — душу вытряхнула и забрала с собой на поклонение к дьяволу на шесть футов под землю. Коллин задерживается немногим дольше, просто для того, чтобы поправить принесенный букет. Совсем простой — не из тех, что Электре вручали при жизни. Ее сопровождали пышные благоухающие пионы, ядовитые в своей нежности лилии, безликие, надменные по-королевски розы с изящным колючим стеблем и аккуратные ранункулюсы в композиции. Никто никогда не дарил орхидеи. Кроме Мэтта; и сейчас мраморно-белая ветвь с пылающими багряными внутренними лепестками оставалась свежим напоминанием о случившемся, зияющей раной. За шанс все исправить Винг согласна расплачиваться бессмертную вечность. А это, если подумать, чертовски много.

Остановится время? // Depression

Круг замыкается. Уроборос — символ то ли бесконечности, то ли хаоса, а может и все вместе; цикличность происходящего из опостылевшей рутины становится безликой величиной. То, от чего прежде зубы сводило — должная обыденность. Все вернется рано или поздно на круги своя; безразличие — лишь одна из стадий. Дьявол Адской Кухни для преступников — начиная с мелких сошек, заканчивая Фиском и его сворой бешеных псов — превращается в миф, городскую легенду. И теперь даже заключенные за решеткой не знают, существовал ли он на самом деле. Или выдумали воспаленные умы, заскучавшие от осознания собственной безграничной власти? Костюм надежно спрятан под замком. Так не то чтобы правильно и совсем не надо, так — его способ решить проблему и больше никогда не подниматься на ту крышу.

Прости // Acceptance

Мэтт никогда не просил у нее прощения. Даже когда действительно следовало бы; не хватало ему сил выдохнуть простое «прости», выцедить откровением из расправленных легких со свистом, положить к ногам и смиренно ждать — удара или ласкового прикосновения теплых пальцев, он и сам не мог определиться, в чем нуждался сильнее. Электре стоило извиняться многим чаще: за то, что веру его ставила под сомнение, за то, что мировоззрение рушила, калечила мастерски подобранными словами мнимую стабильность, которую он едва обрел, когда сумел проститься с ней после ее трусливого побега без «чао, Мэттью» и номера для связи или «проваливай» напоследок. Для последнего «иди к черту». Но и она обходилась без этого; улыбалась без намека на раскаяние, цепляла каждый раз заново, била по уязвимым местам и сама же эти раны зализывала после. За то и прощал, наверное. Карен говорила: «прости, что кофе остыл, эти очереди с ума сводят». Виновато смотрела чистыми светлыми глазами, когда видела сбитые кулаки, стесанные до мяса, следы тупых ударов на лице и слышала непроизвольные короткие вздохи-хрипы сквозь стиснутые зубы — сломанные ребра напоминали о себе упрямой болью. Карен Пейдж — по всем канонам из числа «хороших девочек», правильных, что по выходным исправно посещают воскресные проповеди, а после пекут пирог по рецепту любимой бабушки из Аризоны. Электра Начиос противоречила всему, что он искал в жизни и мечтал обрести, извращенная американская мечта; врывалась в существование беспардонно, словно ей можно — только ей и позволял — обнажала зубы в хищной улыбке, чтобы после клыками в его плоть на живую без предварительной анестезии впиться. Карен любить не получалось; к той, другой, мертвой, руки сам молитвенно протягивал. — Коллин, — Мердок стоит у входа в зал, не зная, стоит ли делать следующий шаг; сомнениями путь его исчерчен, но чувствует, что сейчас приходит туда, где и должен быть. Сэнсэй оборачивается к гостю. Они не виделись с того самого дня на кладбище. — Прости, мне не стоило говорить тебе, как ты должна обращаться к ней. И если… — Я понимаю, не надо, — перебивает Винг и кивает; одергивает себя — зачем, когда он слепой, — подходит к Мэтту, отложив шест бо. Колеблется. Но все же обнимает с заминкой, крепко и без ответных ожиданий. Они ведь не друзья. Мэттью руки за ее спиной смыкает машинально, с коротким импульсом «так правильно» к коре мозга. — Я тоже по ней скучаю.

Каждая из пяти стадий — марафон на готовность вытерпеть муки адские.