Меж листьев Изумрудного сна

Когда Иирун впервые оказывается в Сурамаре, все вокруг кажется ей необъяснимо знакомым, но одновременно же и чужим. Она скачет кошачьей тенью между зданиями, упивается скраденным со стола какого-нибудь аристократа вином, купается в полных магии колодцах и каналах, задорно мигает стражникам и уносится сломя голову от раскусившей ее маскировку воинов. И каждое действие, каждая вылазка, каждое долгое почти-парение над городом — сплошное и необратимое чувство дежавю. Оно разрывает Иирун изнутри грудную клетку, оно рождает в горле горькие комки слез, оно заставляет ограждаться от теплой Мюнуру, от родного Альдраана и даже от дорогой Эйлаан. Иирун бежит, сбивая лапы в кровь (как же она ненавидит города с их мощёнными дорогами), захлебываясь забивающимся в нос ветром, не разбирая дороги и не видя перед собой ничего, кроме взрывающего все ее суть марева, и однажды в конце очередного такого побега оказывается в захолустном домишке, забытом, кажется, всеми богами. И все было бы в этом домишке как обычно, все было бы в нем совершенно не примечательно, если бы не ломающее ребра тугое плачущее чувство вдруг бы не успокоилось. Иирун проскальзывает зорким взглядом по обветшалым стенам, цепляет глазами выцветшие картины, неловко прирыкивает на всполошившихся ее приходом шалдорай, чьи острые плечи и выступающие ребра наводят тоску и жалость, и вдруг натыкается на какой-то слишком родной, слишком знакомый пейзаж из окна в одной из маленьких комнат. Если повернуть голову налево, можно разглядеть шпили Цитадели, если взглянуть чуть правее, — то тут же помашет приветственно руками веселая Ираам, с самого утра пытающаяся запомнить, как не запутаться в ногах, исполняя ритуальные танцы, а рядом с ней качает головой травовласая Тиранда, и столько сожаления в ее лице, что Иирун готова рассмеяться: ну кто виноват, что именно ей досталась эта не самая завидная участь? Тренировать ее грубую сестрицу — это не с Малфурионом в чаще обжиматься! А если взглянуть направо, то можно заметить, как долгими вечерами солнце медленно закатывается в море, словно бы пожираемое им, и как птицы кричат над водой, как облака окрашиваются в легкий персиковый цвет, как волны с тихим шуршанием облизывают берег… Иирун вдруг замирает, смаргивая с ресниц дымку трепещущих воспоминаний. И в неверии оборачивается к испуганно прижимающимся друг к другу иссушенным детям, которые, как видно, здесь и живут. Они в ободранной одежде, кожа их так суха, что, кажется, вот-вот порвется о выступающие кости, в глазах нет и капли живительного света, и Иирун, чувствуя, как сердце теперь разрывается уже от жалости, медленно протягивает им несколько шариков маны. Она вновь смотрит на знакомо-незнакомый пейзаж, рождающий где-то глубоко внутри болезненную радость, и, встряхивая головой, выскальзывает из обветшалого домишка предзакатной тенью. Она еще вернется сюда. Завтра или же через сотню лет, одна или же с кем-то из семьи, за потерянной памятью или же просто полюбоваться пейзажем… Иирун с тоской смотрит на скрытый тяжелой листвой домик, затерянный на склоне между увесистыми камнями, и вновь мчится как можно скорее между фигурами шалдорай, между урнами и прилавками, подхватывая хвостом то чарочки с вином, то свежие фрукты, но нет больше в ее груди этого щемящего, разрывающего грудную клетку чувства потерянности. Впервые за тысячу с лишним лет.