Полетай со мной

      Невысокого роста мальчик с растрепанными темными волосами буквально летел по дороге домой. Накануне прошла освежающая гроза, одна из первых, по-настоящему весенняя, от которой все вокруг терпко пахло кислородом, и настроение у Володи было просто отличное. Он спешил порадовать маму целый ворохом пятерок: по математике, русскому, истории древнего мира и физкультуре. В своем шестом классе Володя был одним из лучших учеников, хотя и пошалить любил, но старался не попадаться, потому что мама всегда расстраивалась, видя замечания в дневнике. А когда она расстраивалась, то не могла работать. В последние месяцы, правда, мама почти всегда была чем-то опечалена, почти не разговаривала с отцом, и даже с ним, со своим любимым мальчиком. Зато каждый день он видел, как она лежит на полу своей комнаты-мастерской, плавно водя руками вверх-вниз, словно изображала птицу. А на мольберте, всегда закрытая, стояла ее новая картина. Обычно мама была не против, что отец, Володя и Варя наблюдали за ходом работы и холсты никогда не закрывала. Но с этой все было иначе. Мальчик помнил, что как-то хотел из чистого любопытства заглянуть под ткань, но мама увидела и очень рассердилась: хлопнула по рукам, отдернула назад и запретила подходить к мольберту. Потом она, конечно, извинилась, но Володя так и не знал, что скрывалось под темно-серым покрывалом. До сегодняшнего дня…       Он помнил все так, словно это случилось вчера. Как бегом взбежал по ступеням, сел в лифт, потом выскочил на девятом этаже, на ходу вытягивая ключи из кармана. Открыл железную дверь (предмет гордости: тогда металлические двери далеко не все могли себе позволить), зашел в коридор и, не потрудившись развязать шнурки, скинул кроссовки. Из кухни в коридор выглянула Варя, вытиравшая руки фартуком: опять, видимо, творила свои кулинарные шедевры.       - О, студент пришел! – улыбнулась она. Несмотря на то, что Володе еще далеко было до университета, для Варвары он с первого класса был именно студентом. – Обедать скоро будем. Маме скажешь, хорошо?       Мальчик кивнул и, вытянув из портфеля дневник, пошел к мастерской. Но мамы там не оказалось. Странно. Зато картина на мольберте, наконец, была открыта. Володя решил, что сначала найдет маму, покажет ей пятерки, а потом попросит, чтобы она рассказала ему про картину. Должна же быть причина, по которой она не хотела никому ее показывать, даже ему. Мальчик вышел, закрыв за собой дверь, и прошел в свою комнату.       Окно было распахнуто настежь, заполнив пространство холодным весенним воздухом. Солнце весело посверкивало сквозь еще голые ветки деревьев во дворе, отражаясь в лужах. Мама в своей обычной рабочей одежде – старой, заляпанной красками рубахе, свободных брюках, тоже сплошь в цветных пятнах, босая – стояла на подоконнике. Володя замер: зачем она туда залезла? Помыть окно? Но для этого всегда приглашали знакомого Варвары, дядю Витю, который когда-то был монтажником, а потому не боялся высоты и спокойно мог вымыть открытое окно девятого этажа. Почему тогда мама на подоконнике?       - Мама?.. – тихо и нерешительно, словно боясь испугать ее, позвал мальчик. Женщина повернулась, и ее лицо перекосилось гримасой горечи.       - Прости, милый… - прошептала она. – Я не могу, мне так тяжело, они не дают мне покоя, я хочу туда, с ними…       - С кем? – не понял Володя. – Мама, пожалуйста, спускайся! Варя зовет обедать…       Но она лишь покачала головой. Мальчик стоял, боясь сделать хоть шаг: ему казалось, что, пошевелись он, мама тут же сделает что-то очень плохое. Его немножко отпустило, когда мама вдруг притянула к себе створки окна – наверно, сейчас спустится, и они пойдут обедать, все будет хорошо. Но темноволосая женщина и не думала слезать: прижавшись к стеклу, водила пальцем по поверхности так, что раздавался неприятный, скользкий визг.       - Свет так красиво бликует, - пробормотала она. – На крыльях тоже свет. В глазах свет… У меня не получилось, но ничего, я скоро увижу все сама. Нужно только добавить вот этих светящихся пятнышек…       Наверно, даже если бы он стоял ближе, вряд ли бы успел удержать ее. А тогда Володя остался на пороге и мог лишь беспомощно наблюдать, как мама, отклонившись, вдруг резко подалась вперед, локтями пробивая стекло, и в один миг исчезла за окном, как будто ее там и не было. В первый миг он ничего не понял, настолько внезапно это случилось. Но снаружи уже раздавались отчаянные крики, которые враз перекрыли веселое чириканье птиц, и, повинуясь непонятному влечению, мальчик подошел, толкнул створки, легко распахнувшиеся в стороны, и, не заботясь о том, что мелкие осколки стекла впиваются ему в ладони, перегнулся, выглядывая наружу.       С девятого этажа, конечно, мало что можно было разглядеть. Практически ничего. Сейчас он понимал, что это к лучшему: после падения с такой высоты человек мало похож на человека, и, учитывая его шоковое состояние, неизвестно, чем бы все кончилось. Может, он бы не психотерапевтом стал, а психбольным. Запросто. Мальчик увидел только странное красное пятно больших размеров, а вокруг него уже собралось немало темных маленьких фигурок. Кто-то по-прежнему кричал, слышался детский плач. Его вдруг резко отдернули от окна: это прибежала Варя; она тоже глянула из окна и, охнув, буквально взвыла, но мальчика не выпустила. Впрочем, это было лишним, потому что Володя словно оказался зажатым в одном временном моменте, и перед глазами все стояла мамина фигура, которая, будто бы по мановению палочки фокусника, то появляется, то исчезает, а вокруг нее искрится тысячами осколков разбитое стекло. Но если все это – только фокус, почему вдруг стало так больно, словно это не она лежит теперь там, на земле, а он?       Тяжело поднявшись с кресла, Владимир прошел в кухонную зону, открыл крайний шкафчик, достал бутылку виски и плеснул себе в стакан. Завтра тот день. Он никогда не называл его днем смерти матери или даже днем памяти, хотя каждый год, пока был в России, ездил на кладбище с букетом белых роз. Ни разу, кстати, не сталкиваясь там с отцом, который, если и бывал на могиле, то делал это в другое время, что, впрочем, маловероятно.       То, что у матери были симптомы душевного расстройства, Владимир узнал спустя два года после ее смерти. Когда отца вызвали с работы в тот день, Иван Иванович словно бы даже не удивился, хотя все время до похорон ходил страшно бледным, на поминках напился до беспамятства, бормотал что-то о том, что он сам во всем виноват, но когда спустя пару дней Володя попытался выяснить все обстоятельства, лишь отмахнулся. Мальчик, которому и без того было тяжело, увидел в этом первый знак безразличия; дальнейшие же действия отца – попытка продать картины, раздача одежды – только способствовали тому, что сын все больше отдалялся. Так они и страдали, каждый сам по себе. Владимир никогда не видел, чтобы Иван Иванович оплакивал потерю жены, а сам он до сих пор помнил, как рыдал на коленях у Лизы. Никогда больше в доме Корфов не отмечали день рождения Веры; на кладбище до старшей школы Володя ездил с Варварой, а потом уже сам, в гордом одиночестве. Следил за могилой, даже как-то ограду перекрашивал. А потом, когда ему было четырнадцать, получилось так, что его пригласила к себе в гости тетя Надя, жившая под Петербургом. Мальчик не особо хотел ехать, но Варя его уломала; к тому же, Володя вдруг подумал, что можно было бы попробовать узнать у тети то, что не захотел говорить отец. С этой молчаливой женщиной с короткой стрижкой, мало чем напоминавшей его маму, мальчик был не очень близок: она редко приезжала к ним, никогда не баловала подарками, и он часто ловил на себе ее обеспокоенные напряженные взгляды, словно она пыталась разглядеть в нем что-то опасное или плохое. И тут вдруг – взяла и позвала.       В маленьком домике тети Нади было очень тихо, но довольно уютно: повсюду какие-то безделушки, на кухне под потолком развешаны пучки ароматных трав, каждый день – свежие овощи с огорода. В отличие от младшей, творческой сестры, Надежда всегда была сама практичность. Замуж не вышла, детей своих не имела, работала бухгалтером в какой-то мелкой конторе. Правда, хобби у нее было странное: она увлекалась народной медициной и здорово разбиралась в целебных растениях. В один из своих приездов в Москву помогла племяннику составить гербарий для школьного задания по окружающему миру – единственный раз на памяти Владимира, когда с ее стороны проявилась хоть какая-то забота. Приехав к ней теперь, мальчик не мог не заметить, что тетя сильно сдала: похудела, под глазами темные, почти черные мешки, и волосы спрятаны под косынку, плотно завязанную на голове. Встретив племянника на вокзале, тетя долго на него смотрела, отчего Володе сделалось очень неуютно, а потом, удовлетворительно кивнув, повела за собой.       И вот, теперь они были на кухне, мальчик ел на удивление вкусный борщ с ароматным теплым черным хлебом, а тетя Надя сидела рядом, так и не сняв своей косынки.       - Спасибо, - наконец, сказал Володя, закончив есть.       - На здоровье, - ответила тетя. – Пойдем-ка в сад, Володя. Поговорить надо.       В саду под яблоней стояла скамейка. Опустившись на нее, тетя Надя спросила:       - Скажи, что ты знаешь о смерти своей матери? Иван тебе что-нибудь рассказывал?       Володя замер, потом резко повернулся:       - Он ничего не говорил мне. Я пытался, но ничего не узнал.       - Так я и думала, - сокрушенно покачала головой женщина. – Могу его понять… Но мне с этим камнем на душе жить неохота. И без того недолго осталось…       - О чем ты? – нахмурился Володя.       Тетя Надя помолчала, потом медленно начала.       - Вера с детства была больна. Эти… симптомы проявлялись у нее нечасто, но зато были ярко выраженными. Истерики. Просто до удушья. А потом полнейшая апатия. Тогда не было никаких клиник, где ее бы могли лечить должным образом, не насилуя сознание лекарствами. А на заграничное лечение мы бы никогда денег не собрали. Ситуация казалась безнадежной, но потом один врач посоветовал отправить Веру учиться рисовать. И отец пригласил к нам студентку академии, как сейчас помню, ее звали Дашей. Хорошая такая девочка. Она приходила сначала два раза, а потом и три раза в неделю. Вере понравилось рисовать, она часами могла сидеть за мольбертом, и Даша ее очень хвалила, говорила, у нее большой талант. Приступы поутихли, а потом и вовсе прекратились. Родители вздохнули с облегчением, потому что смогли отправить Веру в обычный класс. Училась она не то чтобы блестяще, но сносно. Всегда была такой тихой… А потом ее не приняли в академию, не понравились комиссии ее работы. И все началось по новой. Слава богу, нам удалось уговорить ее попробовать поступить в Московское училище живописи. Туда ее взяли. Я тоже хотела переехать в Москву, чтобы приглядывать за Верой, но она вдруг на меня обиделась, сказала, что уже взрослая, сама со всем справится. И у нее это почти получилось. Только влюблялась слишком часто, а парни этим пользовались, к тому же такая красавица. Вера страдала… Уходила в себя. А как-то под Новый год я приехала к ней, чтобы забрать на праздники к родителям. А она… Даже вспоминать не хочу, - дернула плечами тетя Надя. Она снова замолчала, потом вздохнула: - Ох, Володя, не повезло же тебе, не повезло…       - Не говори так, - зло бросил мальчик, сжимая кулаки. Он уже догадался, что мама пыталась уйти из жизни раньше, и ее трагическая смерть – не простая случайность. Намеренный шаг. Она сама так захотела. Но это невозможно! Она же любила его!       - Она любила меня, - повторил он вслух, чувствуя, как комок поднимается все выше по горлу, грозя вылиться слезами. – Она любила меня. Любила…       Худая длинная рука тети несмело обвилась вокруг его плеча, притягивая ближе. Они сидели молча, слушая щебет птиц в ветвях яблони. Потом, так же молча, вернулись в дом. И лишь за чаем Володя попросил тетю рассказать, что было дальше.       - А что дальше, - протянула Надежда. – Закончила она училище. Между прочим, к тому времени ее уже знали в определенных кругах. Встретила Ивана. Привезла его через пару месяцев к родителям, знакомиться. Они к нему как-то настороженно отнеслись: бизнес тогда, знаешь, не сильно в почете был, мало ли, что за дела велись, и как. Но Иван настойчив был и за Верой ухаживал, конечно, красиво. Ее, правда, больше подкупило то, что он ее ценил как художника: и с выставками помогал, и покупателей находил. И потому она, в конце концов, все ему рассказала про себя. А Иван в ответ взял и замуж позвал, - легкая, но печальная улыбка тронула губы Надежды. – Как мы тогда радовались! А когда ты родился – вообще полное счастье было. Жаль, бабушке с дедушкой толком не довелось тебя понянчить. Да и мне с этой работой не до того было. Приезжала бы чаще к вам, и тогда, кто знает, может, иначе бы все сложилось, в том числе и с Верой. Одного не понимаю: почему мне-то Иван ничего не говорил? Ведь не мог не видеть, что с ней что-то не так опять.       - Потому что ему было все равно, - с горечью ответил Володя. – Он картины ее продать хотел. Одежду раздал. Даже фотографии почти все выкинул.       - Ты не прав, Володя, - мягко возразила тетя. – Если бы ему было все равно, он бы, наоборот, плюнул на все, оставил на своих местах, выкинул из сердца и памяти. Нет, твой отец не такой. Просто переживает эту трагедию по-своему. Ты очень многое взял от матери; честно сказать, я даже боялась, что у тебя могут обнаружиться те же симптомы. Слава богу, что ошиблась.       - Почему он никогда не говорил мне об этом? – спросил Володя.       - Наверно, думал, что ты не поймешь… Или хотел, по возможности, оградить тебя от проблем. Жить с человеком, который постоянно ходит по краю обрыва, и ты не представляешь, в какой момент ему взбредет в голову прыгнуть, очень тяжело, я-то хорошо помню…       - Как ты думаешь, почему… почему она заболела?       - Не знаю, Володя. Это только врачи смогли бы определить, психиатры или психологи.       Остатки янтарного напитка, словно жидкое золото, переливались на дне толстостенного стакана. Владимир, устремив взгляд на горящую огнями столицу из огромного панорамного окна, вспоминал. Пожалуй, эти слова тети, умершей от рака той же осенью, чуть ли не в его день рождения, стали первым «звоночком» для выбора будущей профессии. И тогда же, летом, он впервые встретил Аню.       Мысли моментально перескочили на девушку. Владимир скучал без нее, виделись они в последнее время редко, потому что она восстановилась в академии и целыми днями училась. Ему не хотелось мешать, он знал, как много пение значит для Анны и с готовностью отступил в сторону. Но завтра, в этот день, они должны быть вместе. Поедут к маме – знакомиться. Почему-то Владимир был уверен в том, что поступит правильно, приведя девушку к могиле. Наверно, он просто наконец созрел для того, чтобы все ей рассказать. Удивительным образом с ней все вдруг становится таким прозрачным и простым, и все, что он себе напридумывал – про то, что любить глупо, про то, что ему это не нужно, про то, что жить лучше всего по правилам и в рамках, - все теперь казалось полной хренью. Владимир понимал, что сейчас, на волне эйфории, видит все в розовом цвете, и что никто из них не идеален, но не собирался выискивать в Анне недостатки, чтобы спуститься с небес на землю. Он рассчитывал на то, что со временем их любовь окрепнет настолько, что любые минусы будут казаться незначительными по сравнению со счастьем, которое он испытывает, находясь рядом с ней или просто думая о ней, как сейчас. Даже тяжкие воспоминания о прошлом словно становились чуточку легче. Они принимали боль друг друга, деля ее пополам; наверно, так поступают все настоящие пары.       Немного помедлив, молодой человек вытащил из кармана домашних штанов телефон и быстро нашел нужный номер.       - Да-а… - протянул в трубку ее сонный голос.       - Извини, я тебя разбудил, - сказал Корф.       - Ничего, я просто… - тут она зевнула. – Просто уснула за конспектами, представляешь! Столько всего наверстывать надо…       - А если я тебя попрошу завтра съездить со мной кое-куда? Выделишь для меня часик с утра?       - Конечно, Володь! – отзывается с готовностью. – Я скучаю без тебя…       - Я тоже, милая.       - Володь? А ты не сердишься?       - На что?       - Ну, что я так мало времени тебе уделяю. Просто у меня реально столько всего скопилось, и сессия не за горами, а программу по фортепиано я только начала учить, и еще…       - Аня, Аня, - перебил он ее, улыбаясь. Когда она волновалась, то начинала говорить быстро-быстро, словно скороговоркой. – Ну как я могу сердиться, когда ты так счастлива? Ты заплатила за это высокую цену, и я был бы последним козлом на свете, если бы дулся, как маленький.       - Я так рада, что ты меня понимаешь! А… еще… ну, я анализы сдала и обследование прошла. Все хорошо.       Корф был готов спорить на что угодно, что при этих словах Анна покраснела и закусила губу. С того раза им не удалось «повторить пройденное», но Владимир думал, что маленький, а все же опыт должен был как-то раскрепостить девушку. Однако она все равно умудрялась смущаться, и млела от каждого прикосновения. Впрочем, ему это только нравилось.       - Отлично. Я тоже давно уже все посдавал. Одна проблема…       - Какая? – тут же встревожилась девушка. Корф хмыкнул.       - Моя девушка – жутко занятая особа, посвятившая жизнь служению искусству, так что мне, бедному и страдающему, приходится смотреть, как ее пыл уходит в совершенно другую сторону, а не в мою спальню… - он явно паясничал, а потому Анна лишь рассмеялась.       - Я обещаю исправиться в ближайшее время, - сказала она. – Во сколько ты завтра заедешь?       - В девять. Успеешь собраться?       - Конечно. До завтра.       - Пока, - улыбнулся в трубку Владимир.