Дурная дрёма

Даниил просыпается за час до рассвета. Ужасно болит голова. Кажется, что-то стучится в её тонкие стенки, пытается пробить дыру и выбраться наружу. У чего-то — щетинистые лапы и десятки улыбчивых ртов. Ощущая в горле горький вкус желчи, Даниил поднимается. Он болен. У него бессонница. Лоб горит от жара, но вспомнить, где искать в темном доме термометр, невозможно. Все равно кончились антибиотики, а комната кажется незнакомой. Даниил засовывает руку под подушку — нашарить дневник, зажечь свечу, прочитать пару записей, сделать новую — и обмирает от липкого, стылого ужаса. Дневника нет. С ним — университетских заметок, обрывочного наследия Танатики, короткого письма от А., приглашения от Исидора, и всех тех двенадцати дней, которые он провел в этом сумасшедшем городе. В дневнике записан каждый шаг, каждое движение, каждое открытие. На его страницах — письменные свидетельства невозможного, в которые приходится верить, потому что записаны они собственной его твердой рукой. Логические выкладки. Подтверждения чуда. Постоянный монолог, который он скрупулезно заносил на страницы, даже когда нельзя было выкроить и минуты. Даниилу кажется, что он потерял самого себя. Ему хочется позвать... кого-то, кто поможет ему, но он забыл имя, забыл даже лицо. Только то, что этот кто-то бывал в этой комнате, приносил ему холодное питье, заглядывал через плечо, изредка плакал. — Здесь жил кто-то испуганный, - бормочет Даниил под нос, но голос кажется глухим и слабым, а темнота — живой и внимательной. Хочется немедленно её разогнать и, нашарив в кармане зажигалку, Даниил подносит слабый огонек к газовому рожку. Кто-то, кто бывал здесь, вставал на цыпочки, отворачивал лицо, чтобы не обжечься, приглушенно ойкал, когда разгорался огонь. Даниил силится вспомнить, кто это был — мужчина или женщина, взрослый, ребенок или старик — но не может. На самом деле ему и не хочется вспоминать. Что-то неприятное связано с этим кем-то, и, выбросив его из гудящей головы, прямо в мятой рубашке и несвежем белье, Даниил отправляется на поиски дневника. Спускается по лестнице — была ли она такой длинной? - заглядывает в шкафы и шкафчики, ищет под ванной и под кроватями, гонит от себя ужасную мысль: это кто-то из Города забрался в дом, пока он спал, это кто-то из Города утащил его заметки, это кто-то из Города стучит сейчас в окно. Но его дом стоит наособицу от остальных, рядом нет даже высоких деревьев, которые могли бы дотянуться до стекла, а значит это просто ветер или больное его, разыгравшееся воображение. Нужно выйти наружу, проверить. По ночам страшно туда выходить. Даниил покрепче сжимает зажигалку и идет к двери. Та уже предусмотрительно открыта. Он сам, наверное, снял засов, отомкнул замок, просто забыл об этом. В последнее время память у него никуда не годится. Он даже забыл, каким высоким, каким чистым бывает небо снаружи, и как холодно босым ногам, если ступаешь ими по осенней голой земле. Нужно было обуть хотя бы тапочки. Нужно было надеть плащ или повязать на шею шарф. Нужно было позаботиться о себе, но он так спешил убедиться, что Город не обступил его обиталище, не стиснул стенами, не сделал своей частью, что совсем не подумал об этом. Ступни колет сухая, подмерзшая трава. Даниил бредет по кругу, обходит дом, как часовой, и на мгновение обмирает, увидев у пруда девочку. Та сидит, подперев голову кулачком, и смотрит в темную, стылую воду. «Какие кудрявые у неё волосы, - думает Даниил. - Какие черные глаза». Ей, должно быть, холодно. Ей, должно быть, страшно. Что она здесь делает одна, такая маленькая, и почему она не плачет? Когда он подходит, девочка поднимает на него смешливые темные глаза и тянет навстречу руки, как для объятия. Наклоняясь, чтобы поднять её с земли, согреть, прижать к себе, Даниил чувствует ветер и слышит шорох: словно взлетела разом стая маленьких черных птиц. ...Весна и молодое солнце греет озябшую Степь. Сегодня большой день — впервые в году выгоняют на пастбища быков, и все, кто может ходить, идут их провожать. Сам Старшина откроет для них Бойни. Сама Мать Настоятельница напутствует добром. И пусть уцелели немногие, среди них родившиеся по зиме телята, которые впервые в жизни выйдут на вольные пастбища. А значит устоит Город. Устоит Термитник. И уж конечно, ничего не может случиться с вечной, великой Степью. ...Дрожит земля под копытами вожака стада. Качается солнце между его рогов. Даниил просыпается за час до рассвета. Ужасно хочется пить. Боль в голове усиливается, становится невыносимой. Слышатся странные, булькающие голоса — не разобрать слов, только смутную угрозу. Комната кажется пустой, единственная мебель — скрипучая кровать на колесиках. Даниил встает с неё, пытается различить контуры других предметов и не может. Он болен. Он устал. У него что-то с глазами, он почти не видит в темноте. Нужно зажечь свет. Убедиться, что всё в порядке. Нашарив в кармане зажигалку, Даниил подходит к газовому рожку. Зажмуривается, надеясь, что когда он откроет глаза, комната придет в порядок — в ней будет все, что раньше, исчезнут красные следы ладоней с картины над кроватью, сменятся безобидными бабочками. Он потерял дневник, он должен его найти. Почему так долго длиться ночь? Под ногами у него записка: знакомая линованная бумага, знакомый — его собственный — почерк. Надпись гласит «Если ты чего-то не видишь, это не значит, что этого нет». Такой записи в дневнике не было — Даниил помнит их все наизусть. Мог ли он написать это во сне? Когда-то, ребенком, он ходил во сне. "Сомнамбулизм" называется это отклонение. По утрам он просыпался с грязными ногами и знал, что выходил во двор. Иногда находил себя у закрытого окна или двери, иногда вещи оказывались не на своих местах. Если бы там просто было объяснить то, что происходит сейчас! Это просто лунатизм. Это просто бессонница. Убийственное сочетание, которое легко может довести человека до безумия. А вещи вокруг совсем такие, как раньше. С ними все в порядке — вот саквояж, вот микроскоп, вот тумбочка, в которой он держит запас еды на черный день. Вот оставшийся после одного из дней череп Исполнителя — незряче смотрят желтые стеклянные глаза. Даниил протягивает руку — взять, поднести к лицу, всмотреться — но его отвлекает стук. Где-то открылась дверь? Где-то разбилось окно? Кто-то из Города стучится в его дом? Он должен проверить. Он должен обойти комнаты, зажечь свет, посмотреть, целы ли стены, всё ли стоит на своих местах. Чей это был дом до того, как стал Даниила? У этого человека явно был странный вкус — с потолка свисает повешенная за шею кукла, смотрит глазами-пуговицами. Была она тут, когда он только встал с постели? Стараясь не думать об этом, Даниил заворачивает рожок и спускается по лестнице. Так спокойнее. Если он будет гасить за собой свет, Город не узнает, что он не спит. Если он будет освещать комнаты совсем ненадолго, никто не догадается, что он вообще дома. Наощупь он проходит в соседнюю комнату, затем в следующую, ему холодно, ему жарко, нужно убедиться, что дом герметичен, нужно было надеть шарф, нужно было обуть тапочки, нужно было взять свечу вместо зажигалки... Девочка стоит у ворот, держит в руках пучеглазую уродливую куклу. Пристально, угрюмо смотрит на Даниила без улыбки. «Какие черные у неё волосы, - думает он. - Какие черные глаза» Должно быть, ей холодно. Должно быть, ей страшно. Что она вообще делает посреди ночного города одна, с одним только тряпичным уродцем? Когда Даниил подходит, девочка взглядом, как дулом пистолета, упирается ему между глаз и протягивает куклу на вытянутых руках. Наклоняясь, чтобы принять этот странный подарок, Даниил чувствует ветер и слышит шорох: словно взлетела разом стая больших черных птиц. ...Лето и жаркое солнце прокаливает Степь до белого хруста. Шуршат на ветру пряные травы, идут среди них Невесты — держатся за руки, мягко переступают босыми ногами. Носок, пятка, носок, пятка, носок, замереть. Откидываются головы. Устремляются в небо взгляды. Распущенные волосы — в обычной жизни нельзя, но в обычной жизни и нагой не пройдешь по Степи — плещут по обнаженным спинам. Травы шумят, как море. Запах их дурманит, пьянит. Ломается линия. Разбивается в неровный круг. Поднимаются руки, как цветки раскрываются ладони. Невесты бьют в землю пятками, приникают к ней, взмывают к небу. Потом блестят разгоряченные тела, радостью пляски блестят глаза. Невесты зовут дождь. Он пойдет ночью, после полуночи. Даниил просыпается за час до рассвета. Ужасно хочется домой. Но чтобы попасть туда, нужно пройти по ночному Городу, дождаться поезда, купить билет. Есть ли у него деньги? Даже если бы были, у него не хватит сил снова выйти на покинутые чумой улицы, увидеть то разложение, гниль и слепую веру в пустую мистику, которые и составляют самую суть этого места. Дети с глазами столетних стариков. Причудливо одетая молодежь — девушки шарахаются, как от чумного, парни смотрят с непонятной жалостью. Измученные, испитые женщины. Грубые, не желающие отвечать на простое приветствие, мужчины. На ночных улицах можно встретить не только их, но и вещи куда худшие. Кроме того, Даниил болен. У него жар, у него бессонница, он просыпается уже третий, кажется, раз, а утро все никак не приходит, а руки у него дрожат. Рассвет помог бы ему собраться с мыслями, отогнать лихорадку. На свету все сразу становится понятным и простым, исчезают недомолвки, смутные тени, сумеречные призраки. На свету и представить невозможно, чтобы комната казалась такой огромной, а тишина в ней — такой обитаемой. Словно в ней столпилось целое сонмище невидимок: все смотрят на Даниила, все молча осуждают его за что-то, что он сделал и о чем предпочел забыть. Прошлому лучше оставаться в прошлом. Нужно включить свет, нужно занавесить окно хоть одеялом, нужно сделать вид, что его нет, что он никогда не приезжал, чтобы его оставили в покое, чтобы липкое ощущение чужого взгляда наконец прошло. Когда-то Даниил боялся выступать перед людьми. Давно, ещё ребенком — не то что выходить на сцену, но и поднимать руку в классе. Потом это забылось, но теперь возвратилось вместе с лунатизмом. Когда он зажигает рожок, на полу снова скомканный лист: «Это дурная дрема. Ты умираешь. А в Городе хотят, чтобы ты жил». Такого он точно не писал. Никогда не играл в эти игры разума, не обращался к себе на страницах, как к собеседнику. Считал это глупым. Где-то в глубине души боялся, что однажды случится именно это: страницы обратятся к нему сами, составив свое мнение обо всем. Почему же никак не наступит рассвет? И почему в комнате так мало вещей — это он всё убрал? Конечно, он. Больше некому. Никто не живет с ним в этом доме. Тот, кто бывал здесь, куда-то ушел и уже, наверное, не вернется. От него остались только картины и слабый запах тропических фруктов — этот кто-то любил цитрусовые, с удовольствием ел гранаты. Нужно проверить, что все так и остается: никого, кроме него, нет. И нужно найти дневник, иначе, если придет рассвет, он все равно не сможет уехать. Даниил выходит из комнаты в ванную — здесь была лестница? здесь вообще была ванна? - смотрит на облупившуюся эмаль, на сколотый кафель, на острые листья, выглядывающие из-за высокого бортика. Пытается открыть кран, но воды нет, только немного сухой степной земли высыпается ему на ладони. На полу следы, словно кто-то прошел здесь недавно — от двери к зеркалу, и куда-то делся. Куда деться в этом маленьком доме? Разве что стены размыл мрак, они больше не защищают, и теперь могут бродить внутри невидимки, смотреть, трогать, улыбаться, видя замешательство Даниила. Он опять забывает обуть тапочки, но какая разница? Каждая комната была освещена. Свет омыл стены, закрыл бреши в вылинявших обоях, осталось только обойти дом снаружи — а это быстро. Единственная тропа ведет вокруг, и вряд ли к ней вдруг присоединилась другая, ведущая в Степь. На дверной ручке — следы губ, словно их поцеловали глиной. Тихий, слабый голос что-то шепчет Даниилу вслед, это голос злого чуда, но какая разница, если ему все равно мерещится? Он болен. У него бессонница, у него жар. Он воображает вещи, которых нет на самом деле. Среди них девочка, которая сидит под деревом, гладит землю кончиками пальцев. «Какие светлые у неё волосы, - думает Даниил. - Какие светлые глаза». Должно быть, ей холодно. Должно быть, ей страшно. Что она здесь делает одна, осенью, в легком светлом платье, пусть и доходящем почти до пяток? Когда Даниил подходит, девочка поднимает на него грустные светлые глаза и протягивает на ладони мягкую влажную землю. Наклоняясь, чтобы взять у неё немного, Даниил чувствует ветер и слышит шорох: словно взлетела разом стая маленьких белых птиц. ...Осень и трава на кладбище пожухла — значит, самое время готовится ко сну. Прошлый год унес стольких, что многие лежат целыми семьями и к ним некому прийти. Часть была похоронена, где попало, пришлось переносить братские могилы, разбирать кости по слабым голосам. Часть вовсе сожгли, в землю вернулся только пепел. Чума — большая беда не только для живых, но и для мертвых. Но теперь все позади. Теперь у каждого свое место. Теперь последние дни перед зимой можно встретить, как следует. Горят на могилах свечи. Лежат последние гостинцы: теплое молоко, заботливо укутанное от холода, сладкое печенье. Скоро пойдет снег, укроет землю одеялом. По вечерам Хозяйка Мертвых садится на порог сторожки, укутавшись в шаль, и поет колыбельные — специальные, осенние колыбельные. Все её новые постояльцы пришли в свое время и их немного. Со всеми все будет хорошо. Даниил просыпается за час до рассвета. Ужасно трудно дышать. Но подняться страшно — комната кажется незнакомой, в ней обшарпанные обои и притаился в углу человек с белым овалом маски вместо лица. Если включить свет, он, наверное, растворится, но может и остаться, протянуть тонкие руки к горлу, невидимо улыбнуться, и тогда останется только бежать. А бежать некуда. Снаружи Город, из которого так редко ходят поезда и который со всех сторон окружен Степью. В Степи... танцуют Невесты... водятся местные демоны, там легко умереть и уж точно не дойти по ней даже до ближайшего поселения. Даниил закрывает глаза. Он не смотрит. Там ничего нет. Стены надежно защищают его, дом оберегает его, нужно немного подождать, взойдет солнце и кошмары уйдут. Медленно, на ощупь, он поднимается с кровати. Обходя угол по широкой дуге — давит, давит взгляд, кажется, шевельнулся воздух в такт движению — выходит из комнаты. Плотно прикрывает дверь. Кто-то шуршит внизу, в стороне от лестницы. Кто-то с крысиной головой и розовыми тонкими ручками, похожими на лапы. Переставляет чашки. Сует нос под крышку чайника. Шарит по полкам, то ли в поисках съестного, то ли в пустом любопытстве. Откуда он пришел — он, и тот, в комнате? Где-то в стенах брешь, через которую глядят стеклянные желтые глаза, и нужно закрыть её скорее, иначе придут худшие. Даниил не понимает, откуда знает их, но очень хорошо представляет: чумной с перемотанным тряпками лицом и кровоточащими ладонями, девочка с тонкими косточками, выглядывающими из-под короткой юбочки, слепленная из необожженной глины женщина, оставляющая липкие следы. И, может быть, придет вместе с ними большая желтоглазая птица, шагающая бесшумно и питающаяся падалью, приведет с собой длинношеее существо на копытцах и девушку с развороченными ребрами, держащую в руках собственное бьющееся сердце... Брешь Даниил слышит от порога, она расположилась в кухне и тянет из неё холодным ветром, скрипят в ней голые ветки, лает вдалеке собака и плачет, плачет ребенок. Никак не кончится ночь. Он обжигает пальцы, на ощупь зажигая рожок. Голова взрывается болью, под веками расплываются жаркие сиреневые пятна, но когда Даниил решается открыть глаза, комната выглядит, как раньше. Город, настойчиво лезущий в дом, отступил. Осталось только проверить, что ничего не изменилось снаружи — и можно будет снова лечь спать. Проходя мимо часов, Даниил видит, что стрелки на них застыли. Может быть, именно поэтому никак не придет рассвет и нужно дотянуться до утра самому, раз уж оно никак не хочет явиться? Даниил переводит стрелки, отмеряет час, другой, третий и ему становится легче с каждым оборотом. Наружу он выходит с легким сердцем — если сработает, эта бесконечная ночь наконец кончится, все, застывшее в безвременье двинется дальше, и солнце вспугнет этих, бесконечных, невозможных. Он опять забыл обуть тапочки, но это неважно — девочка сидит прямо на крыльце, подобрав под себя ноги и аккуратно расправив юбку. «Какие теплые у неё волосы, - думает Даниил. - Какие светлые глаза» Должно быть, ей холодно. Должно быть, ей страшно. Что она здесь делает одна, посреди ночи, с таким безмятежным видом, словно все идет по плану и вот так и надо? Когда Даниил закрывает за собой дверь, девочка поднимает на него почти прозрачные спокойные глаза и протягивает руки, как для благословения. Наклоняясь, чтобы принять его, ощутить её пальцы на висках, Даниил чувствует ветер и слышит шорох: словно взлетела разом стая больших белых птиц. ...Зима и Горхон скован льдом — в белых прожилках, синеватый, он легко держит детей, летающих по нему на коньках. Стоит в морозном воздухе звонкий гомон, дети играют в догонялки, в «Поймай ветер», в «Зимнюю кобылу», и нет на другом берегу Хрустальной Розы, которая могла бы отнять у них этот день и дать вместо него пустые мечты. Конечно, не она была плоха сама по себе. Плохо было то, что чудо пришло незваным и непрошеным, вывернуло жилы мира и чуть не переломило его пополам. Наверняка однажды оно повторится. Уже сейчас вожаки-мальчишки тянутся к несбыточному, уже сейчас можно найти в некоторых детях его ростки. Но если все пойдет, как должно, чудо вырастет, как дерево на удобренной почве, родится естественно и просто, будет продолжением мира, а не его погибелью. Вечером, раскрасневшиеся, проголодавшиеся, дети соберутся в доме своей Хозяйки и будут ужинать вместе, и будут слушать сказки, степные и столичные вперемешку. И все будет хорошо. Все уже хорошо. Даниил просыпается на рассвете, в комнате, обласканной солнечными лучами, и голова у него не болит. Поднимается с постели, подходит к окну и долго смотрит на Город снаружи: сумасшедший, засыпанный снегом, Город, в котором все будет хорошо, если верить его маленьким хранительницам. Это был очень странный сон. Даниил надевает плащ, повязывает шею шарфом. Проверяет под подушкой — дневник на месте, вырванные страницы аккуратно вложены под обложку. Спустившись по лестнице, долгое мгновение колеблется на нижней ступеньке — что-то в нем кричит, что выходить нельзя, что нужно закрыть двери, законопатить окна, дождаться удобного момента, чтобы незамеченным проскользнуть к Станции и уехать на первом же поезде. Но теперь уже слишком поздно. Поправив шарф, Даниил подходит к входной двери и одним движением открывает её нараспашку. Сам. Больше его не нужно звать и выманивать наружу. Они ждут на крыльце. Кудрявая Тая, укутанная в меховую шубку, насупленная Мишка, прижимающаяся к себе куклу, тоненькая Ласка, катающая в пальцах комочек мерзлой земли. Безмятежно улыбающаяся Капелла протягивает ему руку для приветствия, как взрослая. Как равная. Он принимает жест. Пожатие прохладное и легкое. — Вас чуть не убила Песчанка, - говорит она. - А если бы не убила Песчанка, убило бы поражение. Даниил кивает. Кто, интересно, поил его панацеей? — За тебя Артемий просил, - невнятно бурчит Мишка из-под воротника и Тая согласно встряхивает буйными кудряшками. Ласка добавляет едва слышно: — Ты принес мне лекарство. Капелла отпускает его ладонь. — Городу нужен хотя бы ещё один врач, - говорит она мягко и добавляет задумчиво, словно не до конца понимая: - И Старшина Бурах действительно просил. Даниил смотрит на них сверху вниз и думает о том, сколь многого стоит для них слово Артемия. О том, что нужно будет поблагодарить его при случае. О том, что если от Танатики кто-то остался, возможно, он сумеет выписать их сюда, где все возможно. О том, что несмотря на зиму — какой, интересно, сейчас месяц? - солнце удивительно теплое. И о том, что больше ему не нужно закрывать дом от Города, раз тот настолько настойчиво готов принять его в себя. ...Даниил просыпается за час до рассвета. Зевает, поворачивается на другой бок и засыпает снова — крепко и без сновидений.