Траурный этюд

«Что для одного — сокровище, то для другого — мусор». Так она говорила всегда: переставляла слова местами, улыбалась тонко и остро, склоняла голову набок и сверкала насмешливым прищуром. Виктор хорошо помнил эти глаза. Однажды утром Мария взглянула на него так же, а потом отказалась идти на похороны, не объясняя причин. Он, впрочем, не настаивал. Нина тоже не любила торжеств. — Что для одного — мусор, то для другого — сокровище, — мягко пояснила она вечером, когда Виктор не нашёл на месте вещей жены. Мария забрала всё: платья из тонкого шёлка, зеркало с трещинкой в углу, музыкальную шкатулку и, конечно, краски. Виктор не стал возражать. То, что принадлежало Хозяйке, после её смерти по всем правам переходило к преемнице. Здесь не в его правах было выносить приговор. Мария скрылась в своих покоях, и «Горны» стихли на долгие недели. Она не появлялась снаружи: ни затем, чтобы встретить утро невесомой прогулкой по Площади, ни затем, чтобы проведать отца. И Виктор тоже молчал, вторя странному трауру; то ли не хотел задавать вопросов, то ли боялся попасть прямо в цель. Вот только Городу отчего-то каждую ночь стали сниться кошмары. Не замечать этого было трудно, но Виктор старался. Отвечал осторожной тишиной на слова Ольгимского о Бойнях, по самое основание залитых кровью, смрадной, пахучей и липнущей к пальцам. Неловко пожимал плечами, снова услышав, как рассказывает Сабуров о неспокойных снах жены, о пауке, льнущем к живому, о жёстком коконе, медленно сжимающем что-то внутри. И даже певичка из «Верб» то и дело щебетала о невидимой кошачьей улыбке и лукавом взгляде алых глаз, всё высматривающих и примечающих. Виктор молчал вместе с «Горнами» — и только ночью не мог удержаться от беспокойной, торопливой вязи слов. Во сне к нему всякий раз приходила Нина. Она, как прежде, касалась его руки, звенела тонкой улыбкой и переставляла слова местами — свои и чужие, снова и снова. Просыпался Виктор всегда от прикосновения едко изогнутых губ. Изменения он заметил нескоро. Взгляд, привыкший к обстановке в комнате, уже давно выхватывал из знакомой серости какую-то деталь, но всякий раз забывал, откладывал на потом. Только однажды вечером Виктор различил, как сверкает со стены знакомый прищур в тяжёлой раме. Он пришёл к Марии в тот же день, без церемоний распахнул двери настежь, но сказать ничего не смог. Только склонил вымотанное, холодное лицо к своему плечу и закрыл глаза: «Не хочу верить, потому и видеть не могу». В нос тут же ударил терпкий аромат духов и масляный запах краски. — Я ведь для тебя хотела, отец. Для тебя и сны сплетала, потому что нет её, смерти. Нет — и всё. А остальное — совсем не моих рук дело. Ему бы засомневаться тогда, оттолкнуть от себя измученную Марию, не поверить. Какая же здесь вера, если новая Хозяйка нащупывает силу слишком быстро, слишком властными движениями врывается в самое сокровенное — чужие сны. Но Виктор промолчал. Провёл ладонью по волосам, бережно перебирая пряди, затворил все двери как следует и только под конец, уходя, решился на просьбу: — Не нужно больше. Мария улыбнулась ему в ответ, раздвинув губы в тонком, подозрительно знакомом насмешливом изгибе. Когда завершился траур, то и кошмары подошли к концу. Напоминали о них только несколько мазков по тугому холсту; хватило на каждое четырёхстенье в Городе. Легенд о тех днях так и не сложили. Никто и вспомнить не мог, откуда в доме взялось это диковинное полотно с птицей, уносящей добычу в крепких когтях, или с виднеющимся далеко-далеко за дымными разводами замком. Знали только, что уносить картины никак нельзя. Что для одного — мусор, то для другого — сокровище. Ни громадный паук, ни окровавленные Бойни не являлись никому во сне. Не приходила и Нина. Только каждый раз, устраиваясь за столом, Виктор уголком глаза подмечал знакомый профиль и чувствовал, как медленно подступает к голове лёгкая дрёма. А Мария, отходя ко сну, никогда не тушила свечей.