Фата-моргана

— Я ведь сказал тебе сидеть внизу. Шаги стихают, и Бакалавр оборачивается за секунду до робкого скрипа двери. В потёмках ему мерещится иное: не то фарфоровая кукла на шарнирах, не то одна из этих степных выдумок. Ещё один шаг — и тени отступают, позволяя свету жадно вцепиться в напуганное лицо. Одолеваемое мерцанием ламп, всё это — кукольные глаза, шарниры, швы и языческие очертания — оборачивается Кларой. Та сжимает ладони в замок у груди и упрямо молчит. — Возвращайся, — повторяет Бакалавр, не отводя взгляда — так, на всякий случай. Опыт показывает, что с этой самозванкой лучше держать дистанцию, чтобы не кончить, как заражённые из Собора. — Выйдешь к утру — и только с сопровождением, сразу к Инквизитору. Клара переступает с ноги на ногу: и в глаза не смотрит, и ближе не идёт. Вместо этого мёрзло жмётся ближе к двери, а лестничная темнота, вторя движениям, послушно льнёт к её ногам. Нелепый призрак. Бакалавр проводит ладонью по лицу, отгоняя сонливость. Должно быть, совсем уж зверствовать сейчас ни к чему. Дьяволёнка отловили; из «Омута», как с тонущего корабля, никуда не денется. Что-что, а такие чудеса ей точно не властны. — Вели Еве накормить тебя, если хочешь. Стоит надеяться, что хоть лёгкое послабление заставит Клару вернуться. На долгие беседы времени у Бакалавра совершенно нет. Время остаётся только на подготовку рапорта перед завтрашней встречей. Орф или Карминский — теперь уже не имеет значения. Важно собрать воедино все факты (не факты — гипотезы; сплошь и рядом одни гипотезы) и предоставить Инквизитору полный отчёт. А после — будь что будет. Строки дробятся на буквы прямо перед глазами, рассыпаются по полу, скачут в угол и разбухают тенью — ещё одной, медленно ползущей к чужим ногам. Бакалавр встряхивает головой, и всё возвращается на место. — Так ведь нет Евы. Голос Клары в тишине звучит неожиданно громко, будто исходит не из дверного проёма, а откуда-то из глубин собственной головы. Чушь. — Как это — нет? Усмехнуться ему удаётся почти искренне. Полоумная воровка умеет говорить загадками, это известно из многих источников. Вот только Бакалавр прекрасно слышит, как Ева — там, внизу — перебирает босыми ступнями, как шуршат складки её одежды в такт задумчивому, ничего не означающему напеву. Ежевечерний ритуал — неоткуда в нём взяться тайне. — Нет — и всё. Отвлечённый звуками с нижнего этажа, он не замечает, как Клара неожиданно оказывается посреди комнаты. Рука сама собой тянется к ящику стола: привычка держать оружие поближе в последние дни дала сбой. Всё нервы. — Глупый ты, Бакалавр, — осторожно роняет Клара, покачиваясь на пятках из стороны в сторону, вперёд-назад. — Из всех — самый глупый, потому что злой, и из-за злобы этой дальше носа собственного не видишь. Из стороны в сторону, вперёд-назад. — Тебе бы всё виноватого искать. А что если нет его, виноватого? Взгляд она тоже поднимает как будто бы слишком резко. Бакалавр щурится в ответ и собственного не отводит. Пальцы небрежно касаются гладкого дерева, но ящик не открывают; вместо этого переползают обратно на колени и застывают там клубком из подогнутых фаланг. Оружия при Кларе нет. Опасаться нечего. — Что ж, — начинает он неторопливо, как можно небрежнее откинувшись на спинку стула, — если нет виноватого, то тут, верно, какой-нибудь фатум замешан? Божественное вмешательство? — А ты не смейся надо мной, не обманывайся. — Клара качает головой, ещё теснее сжимает ладони друг с другом и продолжает: из стороны в сторону, вперёд-назад. — У тебя правда простая: найти источник, разворошить и изничтожить. Кончить смертью — хоть чьей-нибудь, да только непременно смертью. Губы её уже почти не шевелятся, голос всё тише. Бакалавр хмурится, когда она подплывает ещё чуть ближе, склоняет голову набок с любопытством, будто заранее усмехаясь ответу. — Таков расчёт. За гибелью одного следует расцвет другого. У любой битвы есть победитель и проигравший, как у всякой болезни — свой источник. Клара шире раскрывает глаза: мутные, почти незнакомые; как будто и вправду Бакалавр поймал не ту. Как будто и вправду перепутал воровку с чудотворницей или святую с чумой; чёрт их разберёт. — Значит, у тебя всё по одному закону работает. Но, как-никак, не по тому, не по правильному. Чья-то ладонь ложится на плечо, ощупывает связки, перебирает пальцами сплетения мышц, и попытка рывком подняться на ноги ни к чему не приводит — только резко начинает кружиться голова. — Тебе бы всё бороться, всё грызться да ядом плевать. Вот только противника, Бакалавр, ты себе избрал не по силам. Чуть ниже со скрипом прогибаются тонкие кости (из стороны в сторону, вперёд-назад), земляной запах заползает в лёгкие, заполняет до самых краёв, и прикосновение холодных губ ко лбу — последнее, что чувствует Бакалавр. Всё последующее становится не то началом, не то завершением тяжёлого сна, в котором бояться нечего. В этом безбоязненном сне за его спиной высится хрупкая Башня, а вокруг то и дело мелькают детские лица. Сквозь мирное молчание пробивается смех, и только на собственных руках Бакалавр видит кровь: вязкую, тёмную, всё глубже и глубже заползающую в линии на ладонях. Чей-то голос велит сжать руки крепче, не выпускать — мол, жертва-то драгоценная, — и кланяться девочке-чудотворнице за спасение, за дарованную Городу жизнь. Кровь заполняет его целиком: тонкой струйкой сползает с уголков рта, забивает желудок мерзким смрадом, грузным сгустком тянет к земле — и он кланяется против собственной воли, против собственного задушенного кровью крика, из стороны в сторону, вперёд-назад. А когда Бакалавр просыпается, Евы действительно нет. Мёртвая тишина обволакивает «Омут», особенно крепко сжимает кольцо на первом этаже, медленно подбирается ко второму. Ни звука ни раздаётся рядом. Только тускло горит на столе знакомая лампа и сильный жар пронзает голову, а где-то глубоко в памяти всё ещё звучит заливистый детский смех.