Руины

Они встречаются в зеленовато-прохладной дымке догорающего апреля — высохший асфальт вьется серо-пыльной атласной лентой; маленькие солнца одуванчиков выглядывают из трещин навстречу брызжущим мягким лучам; тонкий и пряный аромат первой листвы смешивается с тяжелыми запахами металла, бензина и машинного масла, изнутри вспарывая легкие. Лаврова — вся такая воздушная, светлая, золотистая, тонкая, даже в траурно-черном платье стиля безнадежной монашки вплетается в пьяняще-легкое дыхание весны остро-сладкой волнующей нотой до охренения гармонично. Луч света в темном царстве, блядь.       — Тормоза стучат, — седеющий тип в коричневой кожанке с раздраженной галантностью открывает перед спутницей дверь — вежливая до зудения у скул Лаврова не удостаивает его даже благосклонно-благодарным кивком.       — Вы так галантны, Нил Александрович, — знакомая едкость режет слух айсберговой осколочностью.       — Всегда пожалуйста. Это что-то до издевки зеркальное — плавали, знаем — Черных с холодной иронией думает, что тормоз тут только он.       — У вас все порядке, насколько я вижу? Что ж, это радует. — Едва заметная улыбка скользит по губам без оттенка насмешливости, а глаза у Екатерины Андреевны — цвета талого льда, поймавшего блекло-весеннюю синеву.       — Ну типа да, — с ленцой цедит Черных сквозь судорожно сжимающиеся челюсти. Отработанно-острый взгляд Лавровой цепляется за примятые манжеты белой рубашки, и лед в глазах подтаивает еще на порядок — ее величество всегда умели делать выводы, исходя из деталей. Дедукция, чтоб ее.       — А это ваш... — Черных провожает взглядом скрывшегося в гараже старпера с налетом поблекшей голливудской супергероичности и все-таки давится рвущимися с языка определениями, предоставляя Екатерине, мать ее, Андреевне самой решить, что это за "ваш".       — Коллега, — лаконично и сухо — Черных в последний момент тяжело выдыхает ехидное уточнение: а горизонтальные совещания в постели и дискуссии с битьем посуды не прилагаются случаем?       — Рада, что у вас все хорошо, — мимолетно-прощальное прикосновение тонких пальцев жжет кожу на стыке запястья и светлой ткани — от участливой вежливости хочется взвыть. Лучше просто некуда, блядь.

---

      — Повтори, — звуки вязнут в гортани, пропитываясь мерзким привкусом сорокаградусного пойла и удушливым ядом отчаяния; смятые купюры летят на стойку оригами-журавликами; в прозрачном алкогольном море Титаниками барахтаются и тонут цветные вспышки диско-огней. Черных уходит из продымленной шумности после n-ой стопки — шатающийся, злой, пропитанный алкоголем до болезненно зудящих мыслей; какая-то незнакомая девка цепляется к локтю раскрашенно-надушенной липучкой. Черное платье и светлые волосы — этого на сегодня достаточно. Новые кожаные сиденья в недорогой, но приличной вполне иномарке поскрипывают порнографически-пошло; короткое платье летит на пол флагом сдающихся; светлые волосы мажут по лицу выгоревше-солнечными прядями, и о том, что его сейчас отпустит, Черныху почему-то совсем не думается. Светлая макушка с косым пробором склоняется похабно-низко — Черных думает, что всегда терпеть не мог крашеных. Стройные обнаженные ноги трутся о ткань джинсов с это-должно-быть-возбуждающе отработанностью, пока умелый рот скользит по напряженным плечам, оставляя ярко-красные разводы помады — Черных отстраненно думает, перед сколькими еще эти самые ноги "разводятся как мосты".       — Выметайся, — черно-шелковый комок платья и несколько купюр за "непроделанную работу"; резким рывком распахнутая дверь. Черных думает, что, быть может, именно в этот момент седеющий хмырь вытрахивает приглушенные стоны из тонко-изящного тела бывшего куратора — становится так тошно, что хочется что-нибудь разбить. Рожу ему или свою собственную башку, в которой о ней слишком много. Слишком грязного. Черных лупит сжатым кулаком по приборной панели — костяшки пронзает саднящей болью. Почти-привычной, почти-хронической. Сдавленно матерится.