Руины

Черных возвращается три года спустя — к руинам несостоявшегося прошлого, к туманной беспросветности будущего, перекроенно-перебитый бесцветными месяцами заключения и вымотанный гребаной неизвестностью. Три года — бесцельные, тягуче-бесконечные, пахнущие отвратительным духом зоны и безысходности. Три года, которых-вовсе-могло-не-быть, если бы он оказался умнее. Но он оказался в дураках.

---

Кафешка — отнюдь не из разряда дешевых, с безупречно-белоснежными скатертями, удобными стульями и неуловимым налетом состоятельности. Черных с усмешкой вспоминает убогую университетскую столовку с застоявшимся запахом борща и шаткими столиками; устраивается поудобнее — расслабленный и насмешливый; крутит в пальцах ключи от машины. Он теперь многое может позволить себе. У него теперь — бабки, вполне приличный автомобиль, небольшая, но собственная квартира, костюм с иголочки и простуженный цинизмом в начальной стадии взгляд. А главное — перспективы, обязательства и понятия, и рушить все это хрен-знает-зачем по просьбе своего бывшего куратора нелепо как минимум. У него теперь есть почти все. Почти все, но не она, едко жалит досадливой мыслью, когда с наигранной бесцеремонностью оглядывает Лаврову в невзрачно-опостылевшей форме — фирменные шмотки на идеально-тонкой фигуре на порядок круче смотрелись бы.       — Это шанс, вы же понимаете? Екатерина Андреевна смотрит убеждающе-просительно, мягко, но настойчиво — серо-синие омуты обдают осенней дождливостью, ожиданием и надеждой.       — Вас могут убрать, когда вы выполните задание. — Спокойно-обыденно добивает контрольным выстрелом неоспоримых аргументов — у нее их в запасе еще добрый десяток найдется, если не больше.       — Крысой стать предлагаете? — Ухмылка жжет пренебрежительным холодом.       — А вы, я смотрю, неплохо в эту среду вписались, — уголки губ в нервически-горькой усмешке вздрагивают, но глаза у Лавровой — гребаный лед полной невозмутимости. — Их все равно посадят, рано или поздно. С вашей помощью или без. Только вам-то это зачем? На легкие деньги повелись?.. Всю жизнь себе искалечите, — у Екатерины Андреевны ладонь аристократично-узкая и лихорадочно-горячая, а во взгляде, будь он немного наивнее, увидел бы беспокойство и сожаление. — Помогите нам. Отсидите чисто формально, чтобы у ваших "коллег" претензий не было, и...       — На свободу с чистой совестью? — саркастически цедит Черных. Какой-нибудь месяц назад он бросился бы в любую авантюру, ей предложенную — как в стылое море с головой, до самого дна без вероятности вынырнуть. Какой-нибудь месяц назад он захлебнулся бы этой скупо-сдержанной вроде-как-нежностью и типа-сочувствием, плещущими из сине-стальной строгости глаз. Какой-нибудь месяц назад он и мечтать не смел, что она к нему прикоснется. Какой-нибудь месяц назад. Не сейчас — когда игра в рулетку со смертью затянула и затянулась. И плевать, что на кону — целая жизнь. Всего лишь жизнь. Рисковые мальчики хотят все и сразу.       — Лучше, чем на кладбище, не находите? — Жестко сжимает губы, отворачивается, а у него этот проклятый вопрос срывается против воли — так, что словами подавиться хочется.       — А вы что, за меня волнуетесь? По-королевски прямая спина застывает как будто бы, и много бы он отдал, чтобы увидеть ее взгляд в это мгновение.       — Решайте сами, — голос сквозит отстраненной морозностью. И вежливость извечная тоже дает неожиданный сбой — Лаврова уходит не попрощавшись и на вопрос не подумав ответить. Хотя бы ехидно, хотя бы что-нибудь. Хотя бы самой себе.