Друг мой Торин

      Их называли друзьями, и это было правдой. Отчасти. Это была не вся правда, она не помещалась в это слово, как Луна не поместится в озеро, хотя в нем вполне можно уместить далекое отражение. Они назывались братьями, и это тоже было правдой. Отчасти. В это слово помещалось больше того огромного, неназванного, чем они были друг для друга. Можно ли было их назвать родными душами? Они чувствовали один другого, улавливали мысли, иногда одновременно начинали говорить после длительного молчания, да еще тысячу мелочей было, чтобы заметить это.       Двалин провел рукой по свежему рубцу, оставшемся на лбу Торина после ранения. Кожа уже застыла и кровь перестала течь, заливая лицо.       Они были вместе почти всю жизнь, расходясь по своим делам иногда, ненадолго, не больше чем несколько месяцев кряду, иной раз бывало и на полгода. Но в такие дальние походы Двалин отправлялся, зная, что Торин на тот момент из Синих гор носа не собирался высовывать, что он будет в безопасности… хотя, когда это его друг считал нужным себя беречь? Вот и…       Двалин перехватил Торина так, чтобы не уронить при спуске. Пусть он и весит немногим меньше самого Двалина, пусть ступени, ведущие вниз, и покрыты ледяной коркой под предательским снегом, он сам вынесет его отсюда.       Он вспомнил один из тех раз, когда уже нес Торина на руках, раненного, и кровь так же бежала из груди, стекая на его, Двалина, ладони. Помнил, что тогда она казалась горячей, обжигающей, совсем не похожей на выстывшие на морозном воздухе холодные капли, мерно стекающие сейчас в его ладонь.       Какие-то недоноски из человеческого отребья напали на Торина тогда, успели огреть по голове из засады, когда он возвращался вечером из кузницы. Хорошо, били они не в полную силу, такого удара должно было бы хватить на то, чтобы вырубить человеческого мужчину, но гном, на свою беду, оказался покрепче. Он успел выхватить меч и начать отбиваться, двигаясь, увы, куда медленнее из-за удара. Торин достал некоторых из них, успел располосовать брюхо и отсечь кисть, все-таки это были простые ушлепки из трущоб с ножами и дубинами, не воины. Но они кинули ему какой-то хлам прямо под ноги, и когда он запнулся, ударили кинжалом в грудь.       Когда Двалин, который отчего-то решил в этот день пойти навстречу Торину, чтобы посидеть в кабаке перед сном, дошел до переулка, эта шайка как раз била гномьего королевича ногами со всей силы, зло смеясь и приговаривая ехидные ругательства. Он помнил, как в ярком лунном свете белело бесчувственное лицо его друга, залитое наполовину кровью из раны на голове. Следующее, что он помнил, было то, как он на бегу врезался в гомоняющую толпу, словно таран в хлипкие ворота. Их было много больше, двенадцать, может и четырнадцать, но это не сильно помогло им простив яростного гномьего воина, со звериным криком начавшего разить их мечом, с каждым ударом мстя за своего узбада*, и не думающего о том, что и его может постигнуть та же участь. Нет, в этот момент Двалин думал лишь о том, чтобы поскорее убить их всех, тогда они не донесут, не станут мстить другим гномам, живущим в этих краях, и тогда он сможет скорее заняться ранами Торина, возможно, умирающего в этот самый момент у него за спиной.       Очень скоро все было кончено. Двалин догнал подонков, пытающихся сбежать, и с наслаждением разрубил им хребет.       — Позор умереть от удара в спину, трус, — прошипел он на ухо последнему, завалившемуся на колени и беззвучно, по-рыбьи, раскрывающему рот разбойнику. Бегом вернулся к Торину, по дороге быстро прикончив раненных, стонавших в луже собственной крови и требухи, и жалея лишь о том, что это отнимает у него время. Но по-другому было никак нельзя — если на шум сбегутся люди, приканчивать бандитов будет поздно.       Он упал на колени рядом с Торином и быстро разорвал рубаху на груди. Рана выглядела погано, была в опасной близости от сердца, да и та, что кровоточила на голове, могла доконать кого послабее. Двалин наскоро зажал их, перебинтовывая кусками рубашки, попытался поднять раненного на ноги, закинув его руку себе на плечо.       Торин сквозь зубы застонал.       — Идти сможешь?       Тот приоткрыл залитые кровью веки и Двалину не понравился его мутный взгляд.       Торин попытался встать, но резко зашипев, чуть не завалился на землю — один из мерзавцев перебил ему ногу.       Все еще тяжело дыша после недавней стычки, Двалин нагнулся, широко расставив ноги, и подхватил раненного под спину и колени. Было тяжело, неудобно нести, но он сам не заметил, как проклятый переулок остался далеко позади, из всей дороги он помнил только раскисшую грязь под ногами, которая норовила разъехаться и дать ему возможность упасть вместе с ношей, тяжелое дыхание Торина и повязку, окрашивающуюся темным.       Он успел донести его до лекаря, успел до того, как стало совсем худо, и до того, как где-то там, далеко, кто-то наткнулся на изрубленные тела и поднял переполох. В доме лекаря ярко зажгли свет, быстро посметали все со стола, накрыли чистой скатертью, забегали женщины, подогревая воду и проглаживая тяжелыми утюгами бинты.       Двалину, привыкшему все чаще самому перевязывать свои раны на поле боя, причем не особо обращая внимание на чистоту бинтов, и затягивая узел зубами, было немного неловко от такой суеты, но самое главное — это спасало Торина, а значит, все остальное было неважно.       Сюда бы сейчас этого лекаря с его родней и учениками.       Идти по ступеням было неудобно, после каждого шага он ожидал, что нога вот-вот поедет на льду, и он упадет, всей тяжестью приложившись об края, вот только это его сейчас заботило меньше, чем желание не допустить, чтобы и Торин упал с ним. Он почувствовал, как крепкие пальцы взялись за его предплечья, удерживая, хоть немного помогая, и тепло их рук словно проникло под кожу, растопило корку на глазах. Двалин моргнул и теплые капли сползли по щекам.       Сколько времени прошло с того часа, как Торин взлетел по этим самым ступеням, обезумевший от потери Фили, пытающийся догнать и защитить его младшего брата? Сердце больно рванулось в груди. Как там Кили? Он давно потерял его из виду, и на льду возле Торина, лежащего на багровом снегу, его тоже не было.       — Кили? — он дернул голову к Балину.       Тот покачал головой.       — Ори, Оин и Бофур пошли искать его. Глоин и Бифур заберут Фили.       Балин должен был сказать «тело Фили», но не смог. Тяжело терять молодых, а тех, кого полюбил с младенчества, тяжелее стократ.       Треклятые ступеньки кончились, наконец, и Двалин ступил на пожухлые останки травы, кое-где прикрытой снегом. Он шел, вроде как бездумно, сосредоточившись на том, чтобы просто переставлять ноги, но временами, все же, поглядывал на наскоро забинтованную рану — кровоточит ли? Сухая трава под ногами шелестела совсем не так, как тогда, очень давно, в степи на границе с лесом. Молодой еще совсем Торин деловито окапывал место под костер, сам же Двалин приволок подстреленную косулю. Шли они тогда уже две дюжины дней, стараясь избегать людных трактов, и разило от них так, что Двалин сильно опасался, как бы ветер не донес его ароматы до всех окрестных зверей, распугав добычу. Кроме того, он никогда особо не любил стрелять из лука, пусть это и необходимо было для охоты.       — Наконец-то, и где тебя только носило? — Вроде как раздраженно спросил королевич, да только в уголках губ таилась усмешка.       — А что, хозяюшка, заждалась? — В тон ему ответил Двалин и ухмыльнулся еще шире, когда Торин яростно сверкнул на него глазами. — Дай только освежую, а то, гляди, замараешься.       Не было на свете лучше средства спихнуть грязную надоедливую работу на потомка рода Дьюрина, чем проявить снисхождение или усомниться в нем.       Вокруг раздалось бряцанье металла. Двалин огляделся, оторвавшись от вида бледной как мрамор кисти, болтающейся при каждом его шаге. Ему хотелось, чтобы этот выматывающий душу путь наконец кончился, и в то же время ему хотелось бы идти так вечно, лишь бы не увериться окончательно в том, что надежды больше нет.       Гномы, отдыхающие прямо на поле недавнего боя, раскинувшись вповалку, поднялись. Лица их стали хмуры, а головы опустились в прощальном приветствии. Не часто доводилось воинам гномов видеть своего короля, когда Махал уже был готов принять его душу в своих Чертогах.       Двалину сделалось еще горче. Это ради них всех, ради своего народа Торин жилы рвал, надеясь вернуть им вновь процветание и защиту родной горы. Они все почитают его, имя его будет произноситься с величайшим благоговением всеми, кто жив сейчас и это почтение они передадут своим детям, внукам и правнукам. Но какой смысл в этом всем? Пустые слова, которые не способны подарить и минуты жизни тому, кто этого заслуживает! Выхолощенная память, лишенная главного — того, кто лучше бы жил обычной размеренной жизнью, чем рвался погибнуть героем. И все же Двалин знал — по-другому Торин бы не смог.       На секунду его взгляд уперся в гнома, сидящего к нему вполоборота. Он спокойно курил свою трубку, еще не потревоженный молчанием, воцарившимся над лагерем гномов, и дым клубами подымался над длинным носом, путаясь в волнистых полуседых волосах.       — Так и знал, что далеко мне не уйти, как не плутай, — усмехнулся Торин, и выдохнул дым, на мгновение спрятавший с глаз и его лицо, и не самый чистый придорожный трактир, в котором Двалин нагнал его.       Как много слов он заготовил, чтобы обрушить на своего друга, который, не будучи беспечным, вдруг решил совершить такую глупость, как путешествие людскими селениями в одиночку. И все они, казалось, выдохлись под его спокойным взглядом.       — Ты какого хрена один попер? Давно тебя по голове не привечали да за шкирку не поднимали, дурака кусок!       — Ушел, значит, надо было. — Постарался отрезать посуровее Торин, да только Двалина таким было не пронять.       — "Надо так" — это когда мы где найти тебя знаем, — приблизил к нему разъяренное лицо лысый гном, топорща бороду, — когда не нужно трусить путников на предмет, видели ли они гнома с обкорнанной бородой в пути, — его уже несло, и он понимал, что жестоко оскорбляет друга, но остановиться было уже не в его силах. — Ты знаешь, на сколько миль окрест нужно разослать следников, чтобы отыскать тебя? Делать нам больше, что ли, нечего?       — А никто не просил за мной идти. Сказал же — сам иду, сопровождающих не надобно!       Он помнил, как тогда сощурился, как внутри все клокотало от злобы и желания крушить все, что под руку попадется, пусть это будет даже и челюсть его узбада.       — К бабе какой, не ровен час, тропинку протоптал? — Он помнил, как злоба заполняла его, выплескиваясь через край едкими, как кровь дракона, словами. В любое другое время только бы радовался, что его не в меру практичный друг делами такими увлекся, глядишь, и женку бы взял, наследников бы наплодил, угомонился чуток, но сейчас сама мысль о бабе, не думающей о том, что дальние дороги кишат орками да их человечьими прихвостнями, наполнила его желчью.       Скулы Торина Дубощита медленно, словно их хозяин пытался задержать этот процесс, стали наливаться багрянцем. Со злости ли? От смущения?       Сейчас его лицо стало белее лунного камня и таким же бескровным. Пусть бы он хоть исходился по своим таким нужным походам, движимый этим своим проклятым родовым долгом, лишь бы не было так тихо.       Гном, куривший трубку, очнулся от своих мыслей, потревоженный чьим-то толчком в спину, обернулся, оказался совсем не Торином, и скорбно склонил голову.       Громада вновь Одинокой горы нависла над Двалином. Вот и приметные уступы, мимо которой совсем недавно мчалась колесница, вот и вытоптанная земля, покрытая смерзшимися лужицами алой и черной крови. Только ли ему сегодня оплакивать потерю? Отчего же ему кажется, что нет под Солнцем горя тяжелее его, разлуки болезненней?       Вот и они, врата Эребора, те, которые словно бы только что покинул их маленький отряд, устремившись на врага. Словно стоит только попасть в след павших друзей, еще не затоптанный обороняющимися и нападающими, чтобы ощутить ту воспламенившую сердце ярость, что горела в них, неся вперед.       «Без доспехов, душа нараспашку. Ах, дружище, я бы сам убил тебя за это, не будь ты…»       Плач и громкие вопли горя заполонили свод, стоило ему лишь ступить внутрь горы. Здесь не было женщин, которым еще предстояло рыдать над родными сердцу мужчинами, но воины не считали зазорным оплакать свои потери… и наибольшую из них.       Двалин шел медленно, понимая, что еще немного, и придется выпустить свою ношу, чтобы Торином занялись другие гномы, и что это последняя помощь, которую он может ему оказать, последняя дань тому, что связало их, проросло в души.       Он заходит в главный зал, все еще заполненный обломками колонн, сметенных драконом тогда, сто пятьдесят лет назад, когда обоим им посчастливилось выжить. Ему показывают, куда положить короля, и он впервые немного растерянно оглядывается на брата Балина, стоит ли? Правильно ли?       Тот кивает и Двалин опускается на колени, трепетно, как больное дитя, перекладывая тело друга на холодные камни.       Руки его покрытии алым и багровым, и черным. Кровь, вытекшая из ран того, кто был ему так дорог, застыла на его руках и одеждах, но стереть ее, вымыть, было бы кощунством. Балин вдруг шумно вздохнул и зарыдал навзрыд, как тогда, при Азанулбизаре, когда в куче мертвых нашелся их отец, Фундин, с выпученными застывшими глазами и исколотым телом.       Двалин нехотя перевел взгляд, не готовый сейчас к новым потерям, и наткнулся на своего воспитанника Фили, самого разумного из двух Ториновых племянников, которого успели перенести с того места, куда Азог отшвырнул его безвольное тело, проткнутое насквозь. Он видел его смерть, и был готов к его похоронам, хоть это и заставляло еще одну рану в сердце истекать кровью. Но Балин, шатаясь, побрел не к светловолосому королевичу. К его младшему брату, также лежащем на этих камнях, чье почти детское наивное лицо белело теперь сквозь черные волосы, как снег на земле.       Слезы воина — это нечто слишком личное, то, чем Двалин не был готов делиться с чужими ему, пусть они и были его сородичами. Вот только потерять разом всех тех, кто был очагом его сердца столько времени, было нестерпимо, и он опустился на колени, спрятав изуродованное множеством ран лицо в ладонях.       «Прости меня, Торин, друг мой, брат мой, мой король, за то, что не сберег жизнь твою и мальчишек, пусть и вопреки вашим наказам. Прости и знай, что сколько бы мне теперь не довелось лет прожить, не будут они счастливее прежних».