Непереводимое. Сигюн.

Умирать так больно. Глефа выходит из его груди, разрезая болью ткань бытия, это убийственное лезвие длится и длится, вытягиваясь бесконечной тропой во тьму... А из этой тьмы выступила к нему - пугающая и манящая, с бездонными глазами, с неживой улыбкой, раскрыла руки в объятии: - Отдохни... отдохни наконец. Твое сердце жаждет тишины, а мои владения сумрачны, мои руки холодны, и беззвучны песни... Ты так устал, я дам тебе покой. - Отступись, девочка, - говорит вдруг над ним тихий голос, мягкий, как вода, и та, с мертвым лицом, замедляет шаг. - Он не твой. И боль гаснет, а тело становится легким-легким, и странная радость, никогда не испытанная прежде, поднимается в нем, поднимает его всего - над болью и страстью, над жаждой мести и прощением, над самой жизнью. Теперь не дышит он - смеется. А на зов его смеха уже мчится - грозная и прекрасная, в серебряной броне, с золотыми косами. Протяни руку - и поднимет в седло с неженской силой, умчит по небу. - Тебе ведома радость битвы, ты знаешь сладость побед и не признаешь поражений. Пойдем со мною - в златоверхом чертоге будешь пить золотой мед и сражаться вечно, но больше не сомкнется над тобой мрак забвения. - Оставь его, сестра, - звенит голос, будто сталью о доспех, и, вставая на дыбы, пятится конь, опускается протянутая рука. - Он не твой. *** Здесь горит очаг. Настоящий, с потрескиванием дров, с веселыми искрами, со вкусным, чуть коптящим запахом... Его не должно быть здесь, на борту "Геликарриера". И ее не должно быть: в длинном платье вместо униформы, с беспечно распущенными подле огня длинными волосами, рыжими, как само пламя. А еще здесь, в этой комнате, - Тор. Непривычно поникший, он и ожидаем - после всего того, что произошло с ними, - и не должен быть здесь, не должен быть - таким. Рыжеволосая снимает доспех молотоносца, касается пальцами свежей раны. Он устыдился бы зрелища, но не может отвести взгляда. Знает: то, что незнакомка делает сейчас, было и с ним самим. Хочет вспомнить, как это было, запомнить, понять. Он чувствует по напряженно сжатым губам Тора, по ее недобро суженным глазам понимает: между ними идет безмолвный спор, и это не спор любовников. "Кровь мидгардцев у него на руках. Его должен судить людской суд". "Людской?!" Недобрая насмешка против суровости, он почти физически чувствует это. "Ты доверишь его людскому суду? Разве не помнишь Мюнхен совсем недавно?.. Разве не помнишь, что было - не там и не тогда?.." Но непреклонен тот, кого зовут Другом людей. "Многие убиты. Очень многие". "Что здешнему Одноглазому до многих? Здесь его человек. Покажи его Фьюри. Расскажи, что он исцелен". "Я не могу ставить Фьюри условия. И ты знаешь почему". "Потому что ты ошибся, отпустив ее тогда. Ты и его хочешь отпустить? Теперь - по своей воле?.." Мгновение ярости гаснет, и запрокинута рыжая голова - вызов, склонена белокурая - вина и горе. "Страшен гнев Всеотца, но твари Пустоты страшнее. Ты знаешь сам, в Мидгарде от них не скрыться". Теперь Тор глядит на него, не на рыжеволосую. Горечь, гнев и немного колючей мальчишеской ревности растворяются без остатка, остается лишь печаль, такая непривычная в своей беспримесной чистоте. И он в своем полузабытьи, на пороге, успевает уловить, почувствовать миг, когда выбор уже сделан, а Тор еще не понял этого. Только задумчиво касается свежего узкого шрама на боку. У него теперь такой же - посередине груди. "Разве не ты пришел тогда вместе с братом в Ноатун - брать виру за Мимира? Разве устоит человек против древнего закона, если перед всеми спросишь его?" "Да, я спрошу. Перед всеми". Сын Одина расправил плечи. Нет, это не игра божества, для которого люди - лишь фигурки на доске для тафла, не предчувствие удачного размена, как у брата. Сознание собственной безусловной правоты. "Верни его, Тор. Ты из тех, кого послушают они все. А из тех, кого послушают, только ты по-настоящему этого хочешь". "Ты стала совсем такой же... как он". "Я такой и была. Поэтому он и назначил меня вирой за смерть Мудрого. Поэтому я приняла его кольцо". *** Вьется огонь в очаге, успокоенный, домашний. Струятся огненные пряди между костяных зубцов гребня, еле слышно льет песню голос из полусомкнутых губ. Голос, которому Фил Коулсон будет наконец в силах ответить и который принужден отвечать на банальнейший из всех его вопросов. - Кто ты?.. - Мое имя Сигюн. Скажет ли это тебе о чем-нибудь, сын Коула? Фил качает головой: увы, нет. Это потом, выпросив книгу у Селвига, он вспомнит имя и прочтет легенду, и ужаснется. Но в тот час... его собственные воспоминания страшили больше. - А кто были те... до тебя? - Голос невольно снижается до шепота. - Они приходили слишком рано. Но в свой срок ты познакомишься с одной из них поближе... Непременно познакомишься. - Она тоже понижает голос, в нем грусть и предостережение любопытству. - Локи более не угрожает твоему миру. А тех, кто будет грозить после него, ты сможешь победить. Ты вернешься к друзьям, они счастливы будут увидеть тебя. Зыбкой тенью тепла, неясным горячим шепотом - тающий образ: Мария... Пусть тает. - А ты? - спрашивает Фил чуть громче, чем следовало бы. - Я тоже буду. Когда ты оправишься от раны... - Он не заметил, каким ровным остался ее голос, не пожелал заметить, а потому следующие слова ожгли, словно крошево льда, брошенное в лицо: - И вернешься домой. Пламя в волосах, солнечный дождь на белой коже, колкие искры слов, а на губах - печальная горечь морской соли. Не твоя. *** Локи вернется. Не пожрет и не пленит его Пустота. Не набросится всею силой Мидгард и не закует бессмертного в людские цепи, а после - не ляжет к ногам, одурманенный, чтобы после навлечь гнев всех богов и сгинуть, погребая его с собой. Может быть, когда-то так было. Но не будет более. Сигюн стоит на краю Радужного моста. Мидгард уже далек, затерянный в бесконечности, но шумят, как вечное море, наполняют ее, как клад, сокрытый до срока, миллионы голосов и песен, мириады слов, рассеянные, как звезды: "...nizhnist', tritherotita, tenderness, comel'ta... Cafune".