Терпкий Ты

      Я слышала две вещи сейчас: ветер за окном и сомнение в своём внутреннем голосе. Ветер был пронизывающим до костей. Март заступил на свою должность, но от весны было лишь одно название. Пасмурно, ветрено, холодно, сыро. Одна лишь грязь и тающий снег были признаками приближающегося тепла. В моей голове было так же пасмурно, ветрено, холодно и сыро, а тающая уверенность в правильности своих прошлых поступков, слов, убеждений означала скорое принятие решений.       Прошлым вечером было два варианта развития событий: вернуться к друзьям с маской на лице, что всё прекрасно, или же броситься за Грановским, обрывать его телефон звонками и уверять, что поцелуй был театральной постановкой одного актёра. Для первого мне банально не хватило сил. Собрать после такой эмоциональной встряски себя в кучу казалось чем-то неосуществимым. Для второго мне не хватало того же, но ещё, наверное, правильной мотивации. Мне казалось, что вот сейчас его лучше не трогать. Моя слепая уверенность в том, что он просто мной играл, немного рассеялась. Я не хотела видеть очевидного — ему было тоже тяжело. Просто скрывал он это хорошо. Поэтому я ссылаюсь на то, что плохо себя чувствую, и сбегаю на такси домой. Мне было в тот момент всё равно, что подумают.       «Сейчас его лучше не трогать» растянулось не надолго. Уже на следующий день я решила его тронуть. Меня не покидало ощущение, что работал таймер. Вот если не сделаю что-то сейчас, то потом уже шанса не будет. Конечно, всё это было ерундой, но перед глазами всё равно маячили песочные часы, в ушах звенело «Я бы тоже влюбился», а в памяти был Грановский, который уезжал после представления, которое устроил Артём.       И я решаюсь. Решаюсь встретиться с Матвеем Константиновичем и выпить ещё чашку ромашкового чая. Второе — осуществимо, первое кажется абсолютной утопией. Мой внутренний голос сомневается и бьёт тревогу. Вероятность того, что он меня захочет видеть после вчерашнего, была ниже Марианской впадины.       Пишу о том, что хочу встретиться и поговорить. Пишу место назначения — возле главного памятника центрального парка. Пишу время — семь часов вечера. Пишу, что мне жаль за вчерашнее, и стираю.       По-прежнему холодно, ветрено и сыро. Только теперь ещё и темно. Успеваю десять раз пожалеть, пока жду. А жду долго — может, час. По ощущениям — все три. Людей вокруг не много, и удивляться нечему. Меня бы тоже здесь не было. Но так случилось, что вот она я.       Осеннее пальто, рассчитанное на такую погоду, не греет. Шапка и шарф не греют. Надежда, что он всё-таки придёт, тоже не греет. Потому что спустя час и тринадцать минут она гаснет, как свеча.       Я не чувствую обиды. Я не разочарована. И плакать сейчас начинаю не я, идя вдоль безлюдной аллеи.       — Признаюсь, я не хотел приходить, — раздаётся позади меня голос Грановского, и я резко останавливаюсь, разворачиваюсь и смотрю на него, как на второе пришествие Христа. Он стоит в метре от меня. В своей шапочке, утеплённой мехом джинсовке и черных джинсах. Руки в карманах, а брови нахмурены. — А когда всё-таки решился, был уверен, что тебя здесь уже не будет.       Наверное, мною двигал точно не разум. Склоняюсь к тому, что это было сердце. Потому что по-другому объяснить то, что я почти сразу же бросилась его обнимать, не могу. И это ощущалось настолько правильным. Обвиваю его шею руками, прижимаюсь всем телом и пытаюсь отнять немного тепла и самого Грановского для себя. Потому что не хватало. Потому что скучала. Потому что хочу выслушать. Потому что хватит бояться, Матвей Константинович.       Он стоит какое-то время в бездействии, пытаясь прийти в себя после моего приступа нежности. А потом я оказываюсь в кольце из его рук и чувствую, как он прижимает меня к себе всё крепче и крепче. Настолько, что болят рёбра. Но мне плевать, потому что это было так нужно.       — Когда-нибудь ты сведёшь меня в могилу своими ухажёрами, Темникова, — говорите вы, кладя свой подбородок мне на голову. — Или их.       — Ревнуете? — говорю куда-то в область шеи и немного отстраняюсь, но руки оставляю на месте. Стоять на носочках так долго, чтобы обниматься, было немного тяжело. Вы смотрите на меня и одной рукой вытираете оставшиеся слёзы, после чего возвращаете её обратно на талию. И от этого я рассыпаюсь на кучу маленьких сердечек.       — А ты как думаешь? Не хочешь объяснить?       — Хочу. Сразу после вас. Вы мне тоже задолжали.       — Ты мне тоже кое-что задолжала, причём давно. Пора бы рассчитаться по долгам       — Что же?       — На «ты», помнишь? Мы на «ты».       — Я попробую.       Вы, то есть, ты. Будет сложно отучить себя называть тебя так в своей голове. Ты опять поднимаешь руку, но на этот раз чтобы дотронуться до моего холодного носа. А сам хмуришься и съёживаешься. Ты опять без шарфа, и мне это жуть как не нравится. Кожа покраснела от ветра, и хочется обвить тебя собой с ног до головы и согреть.       — Ты замёрзла, — осуждающе произносишь, будто я сделала это без твоего разрешения, что заставляет меня улыбнуться.       — Неудивительно, я ждала тебя больше часа. — А такое чувство, что всю жизнь.       — Пойдём в тёплое место. Тебя нужно согреть.       «Я уже согрета вами».       Ближайшее к парку кафе достаточно уютное и практически пустое. Ты усаживаешь меня возле окна, сам садишься напротив и заказываешь нам кофе. Твоя кожа на лице гладко выбрита. Губы немного потрескались от холода. Волосы, торчащие из-под шапки, которую ты предпочёл не снимать, лезут на глаза. Улыбаешься так мило, и я не могу отвести взгляд. Отвести взгляд и мысли от того, как же ты красив.       — Меня начинает смущать, что ты так пристально смотришь и не отвечаешь, Темникова. — Твой голос насмешлив, но глаза не смеются. — Обычно разговор предполагает наличие ответа со стороны оппонента.       — Прости, я…       — Ты прости, — перебиваешь меня и кладёшь локти на стол, немного придвигаясь корпусом вперёд. — Я не всегда знаю, как поступать правильно. Не всегда уверен в том, что делаю. А когда дело касается тебя, то всё становится хуже некуда.       — Ты не уверен в том, что чувствуешь ко мне?       Мой вопрос тебе кажется донельзя глупым, и ты усмехаешься. Мне он таким не кажется.       Кофе обжигает язык. А твой язык обжигает меня.       — Ты мне нравишься. И это единственное, в чём я уверен. Я пытался выбросить тебя из головы всеми возможными способами, но ты это место облюбовала. Это всё сложно, Настя.       Отводишь глаза и тяжело вздыхаешь. Я смотрю прямо на тебя и дышу спокойно.       — Скажи мне, в чём проблема? Потому что в моей голове всё просто — я нравлюсь тебе, ты нравишься мне.       — Мой отчим — настоящая заноза в заднице. Не знаю, догадалась ли ты, но он занимает важную должность в министерстве образования. Думаешь, как меня взяли преподавать в таком молодом возрасте? Потому что он подсуетился. Единственным его условием было — не трахать своих студенток.       От последнего я морщу нос. Представлять его с другими студентками противно и совсем не хочется.       — Он воспитывал меня лет с трёх. Мать вышла замуж сразу через год, после того, как умер отец. Я был своего рода проектом. В меня вкладывали слишком много денег. И когда встал вопрос о высшем образовании и моей дальнейшей занятости, он был уверен, что я сделаю так, как хочет он.       — А твоя мама?       — Она любит его как сумасшедшая и в жизни не перечила. Смысл в том, что материально я зависел от него. Либо я получаю образование, которое хочет он, либо вообще никакого. Я учился в Вестминстерском университете Лондона и получил диплом в области международных отношений.       Тогда какого черта он преподаёт у нас?       — Понятное дело, что во время учёбы я влюбился. Это было всё настолько серьёзно, что мы готовы были оформить отношения официально. Он об этом узнал, подсуетился, и ту девушку исключили. Она посчитала меня виноватым в том, что всё пошло к чертям, и так оно и есть.       — Но ты ведь не при чём, — возражаю я и прихожу в ужас от того, насколько его отчим бесчеловечен. — Он ведь растил тебя с самого детства. Зачем он это сделал?       — Потому что это мешало мне сосредоточиться на карьере, по его мнению. А теперь представь, что он сделает с тобой, если до него дойдут хотя бы малейшие слухи. Даже заграницей он нашёл, за какие нитки нужно дёрнуть, чтобы сломать человеку жизнь.       — Подожди, международные отношения — это далековато от преподавания в университет.       — Это и есть то, чем бы мне хотелось заниматься. Он пошёл на уступки, но со своими условиями.       — И что теперь?       — Теперь? Теперь, Настя, ты мне расскажешь, что произошло вчера.       — Ничего не произошло. Артём — мой друг, и единственный, кому я рассказала о нас. Он решил, что заставит тебя таким образом ревновать и спровоцирует на… Ну, на что-то. — Отчего-то стыдно, и я опускаю глаза в стол. Кофе уже остыл. Посетителей совсем не осталось.       — У него получилось. Но если он решит сделать это ещё раз, то я сломаю ему челюсть, — произносишь ты с улыбкой и кладёшь свою руку поверх моей, легонько сжимая.       Сейчас ты сжимаешь не только мою руку, но и все мои чувства к тебе. Сегодня наконец-то улыбаюсь по-настоящему, а не по принуждению.       В этот вечер я жалею о двух вещах: о том, что не купила ромашковый чай, и о том, что парень Заряны — мой сосед. Моё сердце не переставало учащённо биться с тех пор, как Грановский окликнул меня в парке. Мне нужно было море успокоительного. Ещё бы хотелось поцелуй на прощание. Но выходящая из моего подъезда подруга даже не подразумевает, что портит всю малину.       Матвей держал меня за руку всю дорогу до дома. Не знаю, как Заряна не заметила Грановского, но меня окликнула. Всё же хорошо, что фонари у нас работали с перебоями, а деревьев была тьма тьмущая. Поэтому на прощание я получаю лишь сжатие своей конечности и обещание написать.       Но даже это не портит мне настроение. Я улыбалась во все тридцать два. Наша сегодняшняя встреча — это настоящий глоток воздуха после того, как тебя топили в воде.       Я благодарна себе за то, что решилась сегодня встретиться. Благодарна ему за то, что всё-таки пришёл и повёл себя, как взрослый мужчина. Но больше всего меня распирает от благодарности к Артёму. Этот его поцелуй послужил своеобразным пинком под зад для нас обоих.       — Вторая иллюзия — дионийская. О вечности, неразрушимости индивида, неучтожимости лежащего в основе вещей стихийного порыва, — вещала Большова со своего места на кафедре.       Пресловутая преподаватель по философии рассказывала сейчас о главных иллюзиях, дающих оправдание нашему существованию, которые описывал Ницше в своём сочинении «Рождении трагедии из духа музыки». Собственно, это было и оправданием того, что почти весь поток дружно сопел у неё на паре. Но Дарина Анатольевна своей речью упивалась, пытаясь вклинить туда как можно больше заумных терминов. Здорово, конечно, что вы такие знаете. Но ведь образованность человека чаще всего проявлялась в способности объяснить сложные вещи простыми словами. А у вас будто Мамай прошёл.       Лично я слушала с удовольствием, потому что так пара летела быстрее. Летела пара и мои мысли прямо к следующей лекции с Грановским. Мне хотелось поскорее его увидеть. Мне хотелось, чтобы он вдруг не спрятал голову в песок снова. Мне хотелось то самое изумрудное платье, быть на каблуках. Мне хотелось ему понравиться.       Грановский приходит с опозданием на десять минут. За это время успеваю расстроиться, обидеться и образумить себя. Окидываете взглядом аудиторию и останавливаетесь на мне.       — Неужели вы решили почтить нас своим вниманием, Темникова? — усмехаешься, и я расслабляюсь.       — Соскучилась по вам,— отвечаю ему с той же интонацией, но понимаю, что с такими фразами можно легко выдать себя, поэтому решаю заткнуться.       — Останешься после пары. Долгов накопилось у тебя прилично.       «С удовольствием их отдам, Матвей Константинович».       — Сегодня мы поговорим с вами о стилистических особенностях слова. Самойлов, — окликаешь моего одногруппника, — делаю акцент на слове «поговорим», что подразумевает под собой и ваше участие. Открывай свои веки и конспект.       — Матвей Константинович, а чего это Темниковой можно спать на паре, а мне так зразу «открывай конспект»? — взбучился Самойлов.       — Ты свой лимит сна исчерпал ещё в первом семестре. Но если сейчас объяснишь мне, в чем разница между сленгом, жаргоном и арго, то можешь спать до конца года.       Ответом послужила тишина, и вся группа начала смеяться с несчастного Самойлова, который с обиженным лицом открыл свою тетрадь.       — Так я и думал. Что ж, начнём со стилей речи.       Видимо, Грановский решил сегодня испытать наши правые руки на прочность, потому что строчили мы много и без перерыва. Иногда мне кажется, что он немного садист.       После звонка все выходят из аудитории со скоростью черепахи, в то время как я мысленно их всех представляю Сониками и жду, когда же они перейдут на турбоскорость.       Как только дверь с хлопком закрывается, Грановский отталкивается от своего стола и подходит вплотную. Одну руку он кладёт на талию, вторую на шею, поглаживая большим пальцем скулу. Нужно ли уточнять, какой эффект это на меня производит?       — Я запрещаю тебе приходить в таком виде на мои пары, — говоришь ты почти шёпотом, неотрывно смотря мне в глаза.       — Тебе не нравится?— отвечаю так же тихо, обвивая его шею руками.       — Это и есть корень проблемы, Темникова. Мне настолько нравится, что не могу сосредоточиться ни на чём другом, кроме как твоих коленях.       — У тебя фетиш на колени что ли?       — У меня фетиш на тебя всю.       — И что мы будем с этим делать, Матвей Константинович? — Мой тон и слова тебе приходятся по вкусу. Хватка на талии становится крепче. Наши тела соприкасаются почти везде, кроме наших лиц.       — Всё, что пожелаем, малыш.       И вот тогда чувствую сполна, что означает нужные губы, нужный человек. Ты слегка прикусываешь нижнюю, проводишь по ней языком, а потом вбираешь в себя, нежно посасывая. Это полностью затуманивает мозг, и я приоткрываю рот, чтобы углубить поцелуй. Получается влажно, бесстыдно и пошло со стороны. Но чёрт, мы оба этого долго ждали.       Делаю то, что мне так давно хотелось — запускаю руку в твои волосы и слегка оттягиваю. Твой стон прямо в губы и эрекция меня немного отрезвляют, потому что кто-то из нас должен это остановить. Нужные губы, нужный человек, но с местом и временем — мимо.       Отстраняю лицо и жадно хватаю воздух.       — Дверь незаперта. Для нас это слишком легкомысленно, — мой голос охрипший, а губы напухли от поцелуев.       — Предлагаешь закрыть дверь? — Твоя улыбка развязная, и мне хочется сказать тебе «да». Но голос разума говорит, что это слишком безответственно.       — Предлагаю не торопиться. Просто обними меня, и я пойду на следующую пару.       Ты меня обнимаешь ещё крепче, чем тогда в парке. И в моей груди груди разливается тепло.       — Я не знаю, что из этого получится, но давай попробуем.       Речь совсем не о «торопиться», а о нас в целом. Нас. Мы. Я пробую эти слова на вкус, и они мне нравятся. Нравятся до дрожи в коленках. До бабочек в животе. До головокружения. До потемнения в глазах. До мурашек по коже.       — Давайте, Матвей Константинович.