bts — spring day
— Эльза, счастливого Рождества! — машет варежкой на прощание Астрид, одногруппница с занятий по рисованию, выдыхая целое облако пара, которое тут же принимается незамысловато виться, переплетаясь с морозным воздухом. Светловолосая забавно морщится от снежинки, случайно приземлившейся ей на нос, но всё равно кивает головой в ответ, спеша засунуть пальцы в карманы зимней куртки. Преподаватель сегодня ожидаемо сжалился над учениками, когда в приготовленном специально для него печенье с предсказанием обнаружил жалобное «отпустите нас домой пораньше». Возмущался, правда, как-то наигранно, коротко улыбнулся и почему-то дал задание на каникулах нарисовать «счастье». — Счастливого Рождества! — вопит Разенграффе и искренне улыбается, посылая воздушный поцелуй. Снег, теснённый золотыми едва заметными нитками, таял на ресницах, искрился в прядях волос и трепетно замирал на влажных малиновых губах. Прикрыв от удовольствия глаза, светловолосая полной грудью вдохнула морозный скандинавский воздух. Сочельник в этом году пах жарким из свинины, хвоей и совсем немного — мёдом. Счастье? Что для Эльзы это «счастье»? Наверное, счастье — это тёплый плед цвета карамели, ненавязчивый вересковый аромат, кружка макиато из ближайшей домашней кофейни и нужные люди рядом. Счастье — это бескрайнее поле гречихи, когда пальцы утопают в её цветках, а солнце печёт и ласкает щёки; ты смеёшься и бросаешься вперёд в сладостном самозабвении, удивительно довольный и уверенный, что горе — оно далеко отсюда, оно до сюда не достанет. Счастье — это запах мокрого асфальта летом и дождь, тёплый, как глинтвейн, капли, рассекающиеся на тысячи брызгов от соприкосновения с кожей, твой лимонный сарафан, промокший насквозь, слишком широкая для твоего запястья фенечка и велосипед. Джек — это тоже счастье, кружащее голову сочетание противоречий. Тот, кто внушает, что смерть прекрасна. Проще просто мазнуть по холсту кистью и сказать, что это — счастье, чем выразить всю многосложность и субъективность такого призрачного понятия. Но, тем не менее, домашнее задание нужно было сдавать и отвечать за вакханалию, творящуюся в голове, тоже. Часы в подготовке к застолью летели практически незаметно, пока Эльза покупала в ближайшем магазине фрукты на десерт, пряча голову в вороте куртки от холода, развешивала на окне в гостиной мишуру, тёрла сыр и отправляла в духовку замаринованные рёбрышки. Папа то и дело появлялся на кухне, вертелся и мешался, разглядывая приготовленные блюда, а мама только смеялась и подталкивала его к двери, изображая самый недовольный вид на свете. Где-то в глубине комнат время от времени просыпался его телефон, отзываясь поздравлениями и наилучшими пожеланиями, потом ещё два раза — звонками-сообщениями о том, что гости выехали из Бергена, отчего девушку невольно пробило на мелкую дрожь. зай, мы выехали, будем к одиннадцати Короткая смс-ка высветилась на сотовом, когда светловолосая поднималась в свою комнату, чтобы по указанию матери принести свечи — чуть ли не главное украшение стола. Оранжевые, зелёные, даже фиолетовые, восковые и парафиновые, продолговатые и фигурные, ароматизированные и обыкновенные — каких только ни хранилось в запасах семьи Разенграффе, видимо, на чёрный день. Доставать их Эльза откровенно говоря ненавидела, так как стоило потянуть на себя нужную коробку, и сверху обязательно сваливался то ли ёлочный шар, то ли мишура, то ли пластмассовая маска ведьмы, утаскивая за собой ещё и кучу фотографий, помятых и пыльных. И отец, услышав бумажный и не только шквал, считает грехом не вставить своё извечное саркастическое «молодец» откуда-то с первого этажа. Обречённо вздохнув, девушка оглядела уже традиционный образовавшийся на полу беспорядок, когда в нос ударил фруктовый аромат свечей. Пообещав себе прибраться чуть позже, она отвлеклась на текст короткого сообщения, и сердце тут же дёрнулось, пока где-то в лёгких своими колючим беспокойством царапался шиповник, и трепетом распускались нежно-розовые цветы.хорошо, жду <3
И она правда ждала. Целый год, целые триста шестьдесят пять дней терпеливо и смиренно ждала, попутно занимаясь собственной жизнью. Поступила в институт в Дании, решила, что всё наконец наладится к лучшему, и карие глаза, клеймившие сердце, отпустят на волю открывать для себя новый мир, не испачканный безнадёжностью и отчаянием. Месяц за месяцем вела дневник, где записывала самые сокровенные мысли и желания, куталась в шарф холодными весенними днями, засыпала в тёплом свитере, наблюдая за звёздами, перечитывала «Цветы для Элджернона» и забывала обо всём в ожидании оттепели, ведь никогда не способна была согреться: зима для неё наступала даже в августе. Она неторопливо отпускала прошлое, за которое цеплялась словно за спасательный круг, выращивала фиалки на подоконнике и морально настраивалась на новую жизнь. А теперь снова зима, главная эльзина точка невозврата — после неё всё вновь поднимется со дна, закрутится и завертится, как на адской карусели. И в который раз придётся начинать с самого начала. Хотя, ждала Эльза гораздо дольше. За шесть лет вообще много всего успевает произойти. Вот ты, к примеру, закончил школу и поступил в университет, отрастил или отрезал волосы, в сотый раз успев пожалеть. Влюбился, охладел, замутил дешёвую интрижку и в итоге оборвал все связи с человеком или осознал, что осень — самое прекрасное время года, вдыхая влажный октябрьский воздух; расстался со страхами, завёл новых друзей или избавился от одиночества. Вырос, наконец. Испытал первый бэдтрип, увлёкся антидепрессантами или прочитал серию книг про Гарри Поттера, или случайно заинтересовался известной группой айдолов и неожиданно осознал, что выхода нет, ночами пропадая в очаровательных улыбках и очередных голосованиях. За шесть лет можно прожить ещё одну маленькую жизнь. И Эльза прожила. Доказала, что может быть сильной. Да только ни черта это никому не нужно, когда в разговорах родителей ненароком проскальзывает «Джек сдал сессию» или «Джек заканчивает университет», потому как всё нажитое самообладание уверенно летит в тартарары, уступая место пожирающей суете. И нервному смешку, подло сорвавшемуся с подрагивающих губ. Когда начинаешь по пальцам пересчитывать года, перелистывать собственную биографию и вытаскивать оттуда всякие приключившиеся мелочи, понимаешь, что шесть — это очень много. Пальцев шесть, Эльзе восемнадцать, а человек в сердце почему-то всего один. И он считает, что мятные глаза очень красивые. А девушка только надеется, что где-нибудь вне млечного пути у них на двоих одна фамилия. И мятный шоколад. Битый час проходит за psp, когда девочка начинает зевать, потирая глаза от синеватого света экрана. За стеклянной дверью балкона — тихая тёплая ночь и лёгкий ветерок, то и дело покачивающий листья вечно зелёной пальмы под убаюкивающее звучание вечерних цикад. В погруженном во мрак номере слышны лишь постукивания кнопок приставки и приглушённые крики героев занимательной игры (от которой Эльза уже успела утомиться). Покой. Никого из взрослых. Отдалённая музыка, доносящаяся с первых этажей, исполненная страстью горячий испанских песен. Тим, такой же сонный и круглолицый, и оттого милый. — А Джек придёт? — осторожно интересуется светловолосая, главным образом опасаясь быть заподозренной в том, что в их года обычно называли «втюхался». Но глупый маленький мальчик не поймёт. Как всегда. Ни сейчас, ни даже когда-нибудь потом. — Ты хочешь опять заставить меня ему звонить? — не отрываясь от игры, друг вогнал лежащую рядом девочку в краску. «Вообще-то было бы неплохо», — подумала Разенграффе, но в конечном итоге промолчала, оставляя глубокий досадный вдох расплываться в воздухе невидимым облаком. В свои восемь она чувствовала себя ужасно взрослой. Такой, что пора бы уже замуж (желательно за старшего брата того несмышлёныша, который рядом только пыхтел от натуги, пытаясь нанести сокрушительный удар противнику). И летние майки с фламинго из пайеток, очки в толстой красной оправе казались очень модными, по крайней мере достаточно для того, чтобы Он оценил. Однако тот самый Он не ценил ни французских косичек, которые сплетены были исключительно для него, ни перламутровых бледно-сиреневых теней на ужине в ресторане! Ничего! — Привет, малышня, балду валяете? — Джек появляется в проёме балконной двери, успешно преодолев препятствие между двумя номерами в виде невысокой перегородки снаружи. Девочка втягивает воздух и тут же садится на кровати, выставляя напоказ ожерелье с крошечным игрушечным мишкой — самое ценное своё украшение. Сердце снова беспокойно стучит. При Нём всегда так стучит, будь Он в чёрной футболке или белоснежной бандане — стучит и стучит, как заведённое. Парень присаживается на мягкую простынь постели и с полуулыбкой уставляется на экран, почти соприкасаясь лбом со светловолосой. Эльза смотрит на него с таким неприкрытым восхищением в глазах, будто рядом возникло божество, заливая комнату собственным светом. Именно так светловолосая сейчас себя и чувствует на самом деле, ведь Он оторвался от приставки в соседнем номере и сам соизволил прийти к «мелким»! Небесное благословление, не меньше. Джек наблюдает за игрой всего несколько секунд, затем откидывается спиной на одеяло, молчит. Неожиданно карие глаза принимаются внимательно изучать девичье растерянное лицо с несвойственным им покровительством. Разенграффе с силой глотает накопившуюся слюну и напряженно дышит. — Эльза, у тебя такие красивые глаза, — спустя какое-то время его голос мягко утопает в темноте. Ощутимая дрожь прокатывается по позвоночнику светловолосой. Туда и обратно. Вдох-выдох. Хочется улыбаться. И она улыбается: искренне, тепло, как улыбаются осчастливленные дети. Красивые глаза. Её несчастье. — Ты обязательно найдёшь предназначенного, — Джек на оттененной простыни находит эльзины пальцы своими. — Обязательно. Уверен, он рядом. Присмотрись. Но, к сожалению, в вымученной улыбке светловолосой парень так и не смог прочитать полную капитуляцию моральной слабости. Подросток так и не смог понять, как сильно она хотела бы иметь карие глаза. — Тебе пора переодеваться, — воскликнула Сильвия, когда до полуночи оставалось всего два часа. Избавившись от фартука, Разенграффе растерянно кивнула, чувствуя, как сама всецело превращается в один оголённый нерв. Холодное, липкое и неприятное волнение растекалось по венам, застывало в коленках и принималось циркулировать вместе с кровью, отчего на месте практически невозможно было устоять: хотелось дёргать ногой, кусать губы и часто дышать, лишь бы куда-нибудь выплеснуть неизвестного рода энергию. Пушистый свитер жемчужного цвета всё ещё хранил резкий аромат одеколона, которым был пропитан магазин, когда девушка покупала его несколько дней назад. Стоило сейчас открыть шкаф, как этот запах немедленно впорхнул в комнату; он не исчез и после того, как Эльза использовала собственные духи, прекратив натягивать белоснежные узкие джинсы. Монолог с самой собой перед зеркалом во время того, как светлые пряди доводились до нужной кондиции плойкой, был не очень уж и содержательным. Эльза тормозила, причём жутко, выпадала из реальности, жалостно поблёскивая глазами, и если бы внутри билось не сердце, а какой-нибудь блок питания, то точно бы выкинула «ошибку 404». Потому что не знала куда себя деть, как себя вести, как лучше выглядеть. И помаду какую выбрать она тоже не знала, долгих полминуты переключаясь между бардовым и бежево-серым, будто делая самый важный выбор в собственной жизни. За небольшим окном ванной размеренно шёл снегопад, над городом стояла мягкая ночь, до того красивая, что на ум ненароком приходили строчки из «oh holy night», которую обычно крутили в кафе перед Рождеством. И хотя бы только это делало ночь с двадцать четвёртого декабря на двадцать пятое исключительной. — Привет-привет, как добрались? — едва различимо доносится снизу, когда Разенграффе отрепетированно улыбается отражению: сдержанно и обворожительно. Кровь в венах мгновенно стынет. Кислород одним рваным выдохом выходит из лёгких. «Нет-нет-нет, пожалуйста, нет», — жалобно морщится светловолосая, слушая возню в дверях дома. Слишком рано. Так не вовремя. Она не готова. В ушах, кроме громкого баса дяди Алексиса, стоит звон такой силы, что девушка не сразу даже различает голос тёти Сильвии, уже о чем-то препирающейся со своей дочерью. Лицо в зеркале, прежде уверенное и самую малость дерзкое, теперь нещадно расплывалось чёрными пятнами перед глазами, пальцы ожидаемо холодели, а в груди надувалось, увеличиваясь в размерах, беспокойство. И перед восемнадцатилетней студенткой вновь в растерянности хлопала ресницами маленькая девочка в платье цвета шампанского с лилиями. Смелости хватило ровно на то, чтобы дойти до лестницы, дальше — колени дрожат. Собрав всю волю в кулак, Эльза делает несколько шагов вниз, пытаясь ровно дышать. Каблуки изящных туфлей-лодочек нарочито громко стучат по деревянным ступеням, невольно привлекая внимание. «Сейчас, ну же, подними голову сейчас, Боже, оторвись от пола, ты ждала этого шесть (!) лет, ну?» — всплывает в мыслях, и сердце тут же с завидной скоростью откликается на цифру, какую-то чудовищную цифру проведённого в разлуке времени, заходясь в неконтролируемом темпе. И отчего-то вдруг невыносимо хочется сбежать, когда в поле зрения возникает кусочек заснеженного чёрного пальто. От себя, наверное. От неконтролируемого желания застрелиться при одном только виде своей неизлечимой болезни — живой и всё такой же идеальной. — Ну нет… Твою мать, ни черта ты не взрослая, Эльза Разенграффе! — злобно шепчет девушка и трусливо поворачивает назад, решая, что спокойствие ей гораздо дороже. «Дороже чего?» — логично образуется в абсолютном вакууме рассудка вопрос. Дороже чего? Дороже бессонных ночей в наивных мечтах о парне, который на другом конце страны, занят и любит кого-то иного? Дороже кривых улыбок на прогулках с молодыми людьми, когда так хочется уйти домой, потому что в голове лишь очередное «нет, не то»? Дороже, черт возьми, чего?! — Погодите, Эльза сейчас спустится, — улыбка отчётливо слышится в голосе матери, и девушка со всей силы зажмуривается, уже представляя, как её имя сейчас пройдётся раскатистым эхом по всему дому. Но женщина видимо слишком занята радостью от приезда гостей, чтобы заставлять дочь здороваться по главному правилу этикета. К слову, светловолосая такому раскладу вещей несказанно рада, потому что несколько минут в расслабляющем одиночестве собственной комнаты позволяют ей наконец дать себе мысленную затрещину, что желание увидеть друзей спустя год сильнее страха показаться нелепой. Перед Джеком, конечно. Этот страх Разенграффе хранила с самого детства. К тому времени как Эльза спускается, в прихожей уже никого нет. Она опасливо смотрит по сторонам, по звуку пытаясь предугадать, долго ли ей осталось жить, всё же проходит в гостиную, и внутренности в эту секунду будто совершают сальто. Взгляд впивается в два пустующих места, пока девушка в аварийном режиме анализирует ситуацию: Джека и Эдвина в зале нет, так что можно спокойно выдохнуть и слегка сгорбиться. Пока. — Здравствуйте. — Сердце стучит где-то у самого горла, отчего девушка неуверенно улыбается, приказывая самой себе встать ровно и выглядеть как можно лучше. Она видит Тима, уже семнадцатилетнего и такого подросшего за год, что внутри трепетно сжимается что-то тёплое, сжимается и тут же разливается светом необъяснимой материнской любви, ведь Тим, её маленький, забавный и круглолицый Тим наконец-то вырос. Виктория чуть ли не визжит от радости и накидывается на светловолосую с обещанными объятиями, пока та внимательно разглядывает экстравагантный вечерний образ подруги. Уже такой не детский. — У меня слов нет, — отзывается дядя Алексис, — просто красота неземная, а не девушка у вас выросла. И смотрит так по-отечески, что никто даже не думает сомневаться в искренности его слов. Эльза смущенно улыбается и занимает место рядом с младшей дочерью семьи Франтсен. В груди неотвратимо разливается чувство абсолютной правильности ситуации, потому что так, по мнению девушки, и должно быть. Рождество для Разенграффе всегда было самым настоящим чудом: потому что объединяло старых приятелей — три замечательные семьи под одной крышей, и атмосфера вмиг становилась такой уютной, домашней, что разного рода вечеринки с большим количеством алкоголя казались до невозможности глупыми и невесёлыми. — Эльза, ты реально очень классно выглядишь, — восторженно произносит Виктория, в ответ получая лишь робкое «ой, ну что ты». — Вообще-то это смешно на самом деле, но как провели год? — Хреново как-то, — привычно отвечает Тим, почесав затылок. А Разенграффе смотрит и налюбоваться не может: они все выросли. Так неизбежно, скоро. Навсегда. — Потому что ты преследовала меня в школе, хотя я тебе говорил, что не стоит. Нет, Эльза, послушай, идём мы с другом по коридору, и тут эта выруливает откуда-то и почти прыгает на меня всей своей тушей. Это нормально?! — С каким другом? С тем длинным, который под два метра? С которым вы в туалете целуетесь? — Виктория неистово смеётся над собственной шуткой, пока светловолосая снисходительно переглядывается с парнем, и на двоих у них всего одно чувство — испанский стыд. Но так было всегда, и студентка это любит. Это отчего-то согревает. — Как много нового можно узнать о себе, если с тобой пообщаться, — выдыхает брюнет и уставляется в маленький экран телефона. «Ты — самое дорогое, что у меня есть в жизни» — Эльза краем глаза успевает заметить вырисовывающуюся строчку в блоке набора сообщения и даже не имеет желания вмешиваться. Она смотрит на юношу с глубокой любовью и невольно улыбается: уже больше не маленький Тим завёл девушку. Время почти физически ощущается песком в пальцах — так беспощадно утекает, рассыпается и исчезает в бездонной пучине прямо на глазах, и его бы остановить да насладиться моментом в полной мере, но таков закон жизни. Время не щадит никого. Да разве давно они снимали любительский фильм ужасов, изображая из себя всяческую нечисть, и издавали утробные звуки, чтобы испугать жертву? Ещё полчаса, проведённых в компании Тима и Виктории, Разенграффе беззаботно смеётся, слушая забавные истории, приключившиеся с друзьями за целый год. Хотя друзьями этих двоих называть всегда было сложно и непонятно, ведь на языке то и дело проскальзывало два простых слова — брат и сестра — настолько родными они казались; могли не видеться год или два и при встрече всё с той же лёгкостью находить общие темы для разговора, сколько бы всего не произошло. — Джек, Эдвин, идите садиться за стол! — кричит тётя Натали, и Эльза беспомощно замирает на месте, как пристреленная, уже совершенно готовая записать на бумажке время собственной смерти. Она вообще, если честно, не помнит, когда желание встречи мутировало во что-то неконтролируемое и пугающее до дрожи, вызывающее стыд. Но в то же время именно то, ради чего стоило жить, восставать из пепла и заново учиться дышать, потому что Джек — он как наркотик: от него не излечишься, от него так плохо и хорошо одновременно, что хочется скулить и биться об стены в поисках ещё хотя бы одной дозы — встречи с ним. — Да, мам, — тут же доносится из другой комнаты. Этот голос словно пробивает брешь в сердце Разенграффе. Голос, который она так сильно любила и любит по сей день, уже не подростковый, а взрослый, и всё такой же приятный, бархатный. Голос, который за шесть лет успел выветриться из памяти, забыться и затесаться в самой глубине сознания. Когда на пороге возникает два высоких силуэта, Эльза перестаёт дышать и просто кончается как личность. Грудную клетку изнутри колотит с неимоверной силой, и даже этого уже слишком. Шесть лет будто растворяются в мутной плёнке рассудка, переставая иметь какое-либо значение, внутри — пронзающая, звенящая в ушах мука, ровно такая же, как тогда, в двенадцать лет. Единственное, о чём думает светловолосая — это то, что она не зря ждала, не зря верила и надеялась. Потому что даже в чёрной толстовке, полностью скрывающей руки, в свои двадцать три он смотрится как произведение искусства, с растрепанными волосами глубокого шоколадного цвета и карими ласковыми глазами, от которых в лёгких зудит. Все мысленные представления о нём до этого момента будто превращаются в негатив, потому что живой Джек не идёт ни в какое сравнение с тем, как он получается на фотографиях, живой Джек — безумно красочный и яркий с присущей только ему титанической силой притяжения. Разенграффе просто не в силах на него посмотреть, как бы ей ни хотелось. Если честно, хотелось просто безумно, до судороги в пальцах, но поднимать на него глаза отчего-то было стыдно. Будто юноша знал, что несколько минут каждый день девушка бессовестно проводила на его странице, боясь поставить пресловутое «сердечко» на фотографиях, будто видел, как она очарованно улыбалась, качая головой в такт его нового трека, будто слышал её искренние сожаления, что всё так получилось с его будущей невестой. Разумеется, ничего этого молодой человек знать и видеть не мог, но уши предательски алели, стоило просто одним глазом взглянуть на фотографии с его выпускного. Как бы она хотела там быть. — Уоу, — удивлённо звучит совсем рядом с девушкой, когда Джек занимает своё место напротив. Эльза цепляется взглядом за два свисающих ремешка на толстовке, и это единственное, на что её хватает. — Ну, как никак, первый курс, — с ухмылкой откликается Эдвин. «Какой первый курс? Где? Боже», — Обожжённая дошедшим до неё смыслом фразы Разенграффе в эту секунду почти задыхается, встречаясь с юношей из своих сновидений взглядом, и чуть ли не воет, натыкаясь на бесконечную нежность кофейных глаз. Время смерти — 23:06. — Привет, Эльза. — Парень улыбается, и эта улыбка, это лёгкое приветствие с ясно слышимым хрустом ломает светловолосой все кости. Она готова ждать сколько угодно ради него. Это понимание приходит мгновенно и совершенно осознанно, отчего в глазах стоят вымученные слёзы. Кто, кроме него, сможет исцелить её грешную душу? Одним взглядом ударить, как разрядом высоковольтного тока, убить все разрастающиеся внутри сомнения, что есть на всём белом свете кто-то, кто разожжёт такое же многолетнее нетленное пламя внутри? Никто, и, кажется, студентка давно уже смирилась. — Привет, — выдавливает она из себя и мысленно благодарит небеса за то, что ей удалось сказать хоть что-то. Пусть полузадушенно, но хоть что-то. За бессмысленными разговорами с Викторией проходит минут десять, пока Разенграффе ожесточенно пытается не смотреть прямо перед собой — вертит головой влево и вправо, но ни в коем случае не смотрит прямо — ловит на себе несколько испытывающих взглядов молодого человека, шумно сглатывает, неестественно и резко смеётся и плавится, плавится под улыбающимися карими глазами напротив. Она почти уверена, что Джек смотрит на неё, как и тогда, умилённо, как на ребёнка. Но она ошибается. Когда после первого тоста они неуклюже чокаются, юношеская рука нечаянно соприкасается с её, Эльза странно всхлипывает и тут же делает вид, будто ничего не было. Его ноги под столом — слишком длинные, так что девушке приходится спрятать свои под стул, изображая из себя абсолютное спокойствие. Слишком многое хочется узнать, слишком обо многом хочется спросить, слишком многое хочется рассказать, всё, связанное с ним — слишком. Но Разенграффе только молчит, потому что знает — стоит открыть рот, и из него полетят всякие глупости. Светловолосую начинает отпускать лишь только после третьего бокала вермута, любезно налитого Эдвином. Голова приятно кружится, заглушая рой шумящих мыслей. Девушка не без робости смотрит на Джека, выжидает и как бы случайно встречается с ним взглядом. Это кажется таким интимным и личным занятием, что заставляет студентку медленно выживать себя из ума. Джек и правда взрослый, совсем взрослый, у него другая причёска, чётко выраженная линия подбородка, слегка вытянувшееся лицо и серьёзные, по-прежнему добрые глаза. Но почему-то не мятные. — Давайте выпьем за то, что мы сегодня собрались все вместе: и младшие наши дети, и старшие. Это так приятно. С Рождеством! — завершает очередной тост дядя Алексис, и все послушно тянутся к середине стола, пока не слышится привычный звон бокалов. Эльза улыбается и чувствует покалывание в переносице. Наверное, причиной, по которой несколько предыдущих таких ночей она чувствовала гнетущую неполноту и неисчерпанность происходящего было отсутствие старших сыновей, где-то далеко точно так же поднимающих бокалы с шампанским. А сейчас они настолько грамотно дополняли картину праздничного вечера, что студентка не прочь бы была пережить его заново. Эльза правда надеялась, что сегодня всё будет иначе (хотя эта надежда, если честно, сохранялась из Рождества в Рождество). Время, не жалея чужих чувств, бежит с чудовищной скоростью. Разенграффе изо всех сил пытается уцепиться за долгожданный момент, удержать, изменить всё, но в итоге выходит как всегда — Джек и Эдвин покидают стол спустя чуть больше получаса, оставляя девушку барахтаться в своём созданном из комплекса неполноценности мире, где она мелкая, и переступить незримую черту, вырасти в их глазах невозможно. Никогда ещё Разенграффе не чувствовала, как настолько что-то упускает. — Пошли танцевать, — тормошит плечо девушки мать, и светловолосая морщится. Отключившись от окружающего мира, она вообще-то приводила себя к мысли, что, да, пусть всё в жизни останется как прежде — всё-таки так привычнее, Джек навсегда останется недосягаемостью, — но кому-то, видимо, приспичило. А Сильвия так и рвётся заставить дочь танцевать под хиты нулевых. — Мам, нет, — Эльза косится на неё снизу вверх. — Ну-у-у-у, — женщина цепляет один из завитых светлых локонов, — хватит тут сидеть в своём телефоне, пойдём танцевать. — Зачем? — Развеяться, — мама неожиданно дёргает Эльзу за руку, а девушка как-то слишком просто поддаётся, действительно встаёт, идёт к самому эпицентру зажигательной музыки. Пусть. Ладно. Пусть и это Рождество останется потраченным, но нужно же хотя бы пытаться сделать его запоминающимся. Под Бритни Спирс, оказывается, танцевать весело, когда ты поддатый и расслабленный. И под электронную «one more time» тоже. Дядя Алексис что-то орёт через громкую музыку, и Разенграффе изо всех сил сдерживается от смеха, когда пузатый мужчина принимается повторять движения обезьян из клипа «adventure of a lifetime». И именно этот человек — отец двух самых любимых светловолосой братьев. Просто финиш. Он совершенно естественно, безо всякой пародии, повторяет движения Дрейка из «hotline bling», которые появились ещё задолго до выхода музыкального видео, и тут уж Эльза не выдерживает и смеётся. На энергичной «believe» от Шер никого, кроме девушки, посреди гостиной не остается, и светловолосая, двигая бёдрами в такт, смазанно ловит какой-то равнодушно-грустный взгляд Тима в проёме двери. Мысли в голове отчаянно путаются, вертятся и крутятся. И непонятно, чего хочется больше — уткнуться в подушку и плакать от потраченной впустую жизни и пульсирующих ожогов связующей нити или танцевать до боли в ногах. Когда из колонок начинает играть мелодичная «careless whisper» и рядом с улыбающейся тётей Натали возникает её старший сын, Эльза перестаёт что-либо в жизни понимать, едва успев заметить хитрую ухмылку матери. И глаза у Джека такие добрые-добрые, кофейно-шоколадные и улыбчивые. Он смотрит с интересом, чуть приподняв уголок губ, пока девушка примерно представляет, как сейчас выглядит: наверняка вся красная, вспотевшая и растрёпанная, однако же ни отвращения, ни брезгливости в юношеском взгляде не читается. Это подкупает, с такой силой подкупает, что вопить на весь мир, какой же Джек замечательный, — единственное верное решение. Только спустя несколько секунд отупелового разглядывания предмета воздыханий в голову студентки, словно булыжник, прилетает осознание вероятного скорейшего будущего. — Я тебе тут кавалера привела, — тётя Натали за руку подводит юношу к замершей Разенграффе, которая, по-моему, не дышит. Вообще-то его мама тоже всё обо всём знает. Именно поэтому умело вкладывает сначала одну эльзину ладонь в чужую, в то время как другую устраивает на плече. Эльза уверена, что она в раю, или она спит, или она в аду, иначе за какие такие грехи его руки так приятно обжигают кожу, и что вообще происходит. Нет, наверное, она всё-таки в раю, потому что напротив неё — ангел. И ангельская ладонь на её талии. Нет, ну это просто пиздец. Состояние шока бьётся израненными пламенем птицами о прутья грудной клетки, мир вокруг плывет, а мягкая ткань чёрной толстовки слишком приятно и правильно касается щеки, проваливаясь во впадинку между шеей и ключицами. И это совершенно глупое, неаккуратное, такое быстрое осуществление заветной мечты абсолютное ничто по сравнению с тем, как коротит внутри. Ещё чуть-чуть — и из глаз точно посыпятся искры от полного непринятия происходящего. Джек тёплый, невероятный и совершенно противозаконный. Таких людей не должно существовать в природе, но Джек почему-то существует, поэтому нет ничего удивительного в том, что девушка откровенно по нему сохнет. Лет с четырёх или даже раньше. И это забавно, потому что Разенграффе не знает о нём практически ничего, кроме сухих фактов, но продолжает твердить, что это самая настоящая родственная душа. В голове пляшут на костях здравого смысла чёртики, и где-то в груди сердце отбивает в такт внутреннему фейерверку. Теперь можно спокойно ложиться в гроб, скрещивать руки на груди и надеяться на безболезненную смерть. Воздух защемляет между рёбер. И тот факт, что танцуют они именно под эту мелодию (которой мечтам о подобном моменте выделено отдельное место), убивает всё живое вокруг. Юноша прерывисто вздыхает, и в следующую секунду его губы прижимаются к чужому затылку. До-сви-да-ни-я. Возможно все шесть минут под «беззаботные шептания хороших друзей» Разенграффе запомнит на всю жизнь. Хотя, почему возможно? Точно так и будет. Пытаться заснуть холодными ночами теперь станет не так тоскливо, ведь «ничего в жизни не добилась» сменится на «спасибо тёте Натали». И это было бы смешно, если бы не так грустно. — С тобой так спокойно, постой так ещё немного, — слова горячим дыханием расплываются в волосах, и Эльза невольно считает звёзды на своих веках. Из груди почти вырывается восторженный визг, когда девушка ловит его внутри и со всей силы подавляет. Яд в крови больше не отравляет, превращаясь во что-то сладкое, мутируя до сахарных соединений, пока запах выпитого вина растворяется на уровне макушки. Она просто безнадёжна. Кому какая разница, что прошло всего полтора месяца с момента его расставания с девушкой? Подумаешь!.. Светловолосая со всей серьёзностью была готова принять чужую неразделенную любовь и разбитое сердце, бьющееся в такт с чужим именем, принять и помочь залечить раны. Даже если в конечном итоге останется с привычным ничем. Другое дело, что никто бы никогда и не прибегнул к помощи с её стороны. Пусть ему будет с ней спокойно. Будет, о чем рассказать своим детям про первую любовь. С окончанием песни Джек по своему обычаю растворяется и словно будит Разенграффе ото сна. По-издевательски. Снова исчезает, недвусмысленно давая понять: общаться с мелкими он не намерен. И, кажется, этого не изменить. Тим смотрит как-то осуждающе и удивлённо. Эльза плюхается рядом на диван и заставляет себя улыбнуться, пытаясь подавить дрожь. «Ну же, усмехнись хотя бы», — мысленно молится студентка, но юноша молчит и не отводит карих, исполненных непонимания глаз, как бы призывая отправиться за мылом и веревкой прямо сейчас. Почему Тим всегда находился так близко, но до его брата как до другой галактики? Говорить о внутренних терзаниях с другом всегда было неловко, именно поэтому светловолосая строила из себя вид сильной старшей сестры, «нуны», способной примчаться на помощь, если только младшим это понадобится. О себе она предпочитала не распространяться, отвечать только лишь «я в порядке» на вопрос о насущной жизни и учить других, какие промежуточные экзамены лучше выбрать в конце года. Правда, этот образ не особо вязался с той Эльзой, которая беззвучно рыдала в такси после очередного Рождества от того, как все трое неизбежно повзрослели. Но год разницы все же накладывал на неё определенную негласную ответственность. — Почему ты с ним танцевала? — отчётливо слышатся в его голосе ребяческие нотки. Разенграффе тяжело вздыхает и нехотя начинает переваривать всю сложившуюся ситуацию. — А с кем я должна была танцевать? — невзначай задается вопросом она, но Тим красноречиво молчит и демонстративно отворачивается, отвлекаясь на очередной диалог. И студентка уже точно ничего не может разобрать, когда в голове только противный звук скатывающейся в задницу жизни. И звук сломавшегося унитаза из sims. Парни из этой семьи серьезно решили на пару свести её с ума?! Спросить о подобной реакции смелости, конечно же, не хватает. — Ах, Эльза~, — Виктория тянет мартини (?) из стакана через трубочку. Студентка просто благодарит небеса за появление этой девушки поблизости, потому что что-что, а разряжать остановку она умела как никто другой. — Мне бы твои глаза. — Че- — Алкашня местная пришла, — не отрываясь от телефона, комментирует Тим. — Я же говорил, что она террористка. И маньячка. И- — Заткнись! — смеётся Франтсен, отвешивая брюнету знатный удар по плечу. — Я хочу такие же классные мятные глаза, как у неё. Разенграффе терпеливо молчит, всем своим видом давая знать, что повторять раздраженную речь и распространяться об отсутствии смысла в необычном цвете глаз она не намерена. Однако Виктория ведь будет спрашивать ещё несколько тысяч раз, несмотря на однообразный ответ — с этим надо бы смириться. Под неизвестную девушке песню lp желание заниматься хоть чем-то, даже дурацкими разговорами, безнадёжно отпадает. Эльза флегматично устраивает голову на спинке дивана, закрыв глаза, слушает рваные отголоски игры в «кто я?». И думает поскорее уснуть, чтобы проснуться на следующее утро и почувствовать дикость от осознания целого ряда вещей. Светловолосая открывает глаза через неизвестный ей промежуток времени. Сколько прошло: час, два, десять минут — понять невозможно, так как из-за стола всё ещё доносится громкий смех. У Разенграффе темнеет в глазах, и голова тяжело кружится. «Отвратительно», — почти вслух стонет она, пытаясь согреться от нахлынувшего озноба. Рядом всё ещё сидит Тим, верно подставляя тёплое плечо, пока Виктории нигде не видно, и Эльза уже думает провалиться обратно в сон, как слышит непривычный шорох в прихожей. Кто-то отчётливо натягивает на себя пальто, сопровождаемый беспокойными комментариями тёти Натали. Кажется, кто-то и впрямь собрался уходить… Сейчас- Погодите, как? Что?.. Эльза тотчас проснулась, резко сев на диване. Сердце сорвалось куда-то в пятки, напоследок беспомощно ухнув. Как оказалась в полутемном коридоре девушка уже не помнила. И пальто это, чёрное, наверняка кашемировое, первым делом бросилось ей в глаза. На нем, она больше чем уверена, снег смотрится очаровательно. — О, Эльза, — её не сразу замечают, робко прижавшуюся к стене из декоративного камня. Разенграффе, кажется, тошнит. И даже не от алкоголя. — Ты разве не идёшь с нами? — Куда? — непроизвольно вырывается изо рта, прежде чем светловолосая успевает что-то понять. А именно, что ей лучше бы перестать так много думать. Ведь если переварить тот факт, что Джек сейчас действительно зовёт её, одну, без Тима и Виктории, то можно окончательно слететь с катушек. — Пойдём, и узнаешь. — Господи. Эльзе казалось, что она многое может выдержать после долгих и упорных лет работы над собой. Но стоило жутко затормозить с ответом на предложение, вероятно, посланное свыше, слушая надрывное кряхтение механизма из шестерёнок в голове, и это утверждение жалобно поплыло на дно вслед за натренированным самообладанием и здравым смыслом в общем.chase atlantic — ozone
События за последние несколько часов развивались стремительнее, чем за всю прожитую в ожидании девушкой жизнь. Разенграффе осознала это, как только морозный воздух ударил в лицо своей свежестью. «Что происходит? Что? Происходит?», — билось в истерике подсознание. А потом её просто взяли за руку. Грудь защемило слишком сладко, до того, что непременно хотелось извернуться всем телом так, чтобы гадкая улыбка не змеилась на губах. — Ты какая-то сонная, устала? — непринужденность звенит в его голосе, и ею бы только вены от отчаяния вскрывать. Потому что в этом весь Джек — своими естественной добротой, открытой улыбкой и заботливыми словами он вначале заставит вас чувствовать себя исключительным, как в следующую секунду вы осознаёте, что выдуманная привилегия уже переходит к другому человеку, причём в точно такой же мере. Эльза за глаза называла юношу жестоким и все равно каждый раз велась. «Устала? Замёрзла? Одолжить тебе своё пальто?» — не обычные вопросы, а убийцы какие-то. Свирепые маньяки, забирающиеся в голову, и ужасные обманщики, заставляющие надеяться на некое и расплывчатое «больше». Но куда уж там. Да даже б если Разенграффе при смерти ходила, разве б позволила себе упустить такой шанс, по своей частоте сравнимый только с полным лунным затмением?.. — Всё нормально, — шмыгает носом девушка, пряча покрасневшую ладонь в карман куртки. Быть такой влюблённой дурой ужасно, студентка знает об этом, но не размышлять о причинах действий Джека она не может. И все выводы медленно и верно катятся в сторону «у него просто замерзла рука, ничего личного». А ещё, наверно, у неё замёрзли или вытекли мозги, потому что в голове образовалось густое, томное, многообещающее ничто. В руке Эдвина чудесным образом возникает праздничная пищалка, и когда та издаёт свойственный ей звук, Эльза смеётся как-то нервно и даже истерично. Каждая новая секунда проведённого со «старшими» времени полосует со всей силы по натянутым до дребезжания внутренним струнам. Но Эльза счастлива. Счастлива так, что руки беспокойно дрожат, а по позвонкам то и дело проскальзывает холодящий ток. Наверное, вот так люди и сходят с ума. Эльзе хочется вдохнуть больше воздуха, которым они дышат вдвоём, хочется кричать, задавать бессмысленные вопросы, говорить без умолку до изнеможения и отчаянно хвататься, держать чужую ладонь в своей. Разенграффе вообще откровенно пофиг, куда её ведут, что они будут там делать — лишь бы это не кончалось. Парни над чем-то беззаботно смеются, и от этого колит в груди. Им действительно двадцать три. Вот двадцать три, не одиннадцать и не тринадцать. Помнить, хранить в памяти их совсем ещё детьми, такими незрелыми и угрюмыми, кажется самой настоящей драгоценностью. Вспоминать злые слёзы двух братьев после драки, а теперь наблюдать за юношами, отлично ладящими друг с другом. Смеяться над тем, как много лет назад Джека в отеле отправили забирать маленькую пшеничноволосую девочку с детской вечеринки, пока она благополучно вернулась ко взрослым одна, оставляя одиннадцатилетнего мальчика отчаянно себя искать, и сейчас держаться за слегка смуглую руку взрослого молодого человека. Прежде в идиотских кепках с косами ядовито-оранжевого цвета, теперь — в двубортных пальто нараспашку, несмотря на вьюгу. И с бутылкой красного вина в рюкзаке. Совсем не по-детски. В итоге отыскав укромное местечко для душевного отдыха, парни довольно устраиваются на краю небольшого моста, прямо на снегу, будто им по четырнадцать, и они трагично переживают подростковый возраст со всеми вытекающими из него неприятностями. Эльза буквально прирастает к земле, тут же пряча освободившуюся руку в карман, и удивленно смотрит на радостных приятелей, уже было собравшихся согреваться с помощью количества промилле в крови. Иллюзия взрослости в мгновение расплылась прямо на глазах, заставляя девушку умилённо-снисходительно заулыбаться. — Держи. — Пластиковый стаканчик захрустел в руке, стоило девушке приземлиться рядом с Джеком. Это всё странно и так по-дурацки, думала студентка, где же выдуманное помпезное посвящение в «старших», где красивые слова и хлопушки? Просто держать стаканчик? Уму непостижимо. — А почему вы не позвали Тима с Викторией? — наконец спрашивает светловолосая, и в глазах столько болезненного интереса, что не ответить просто невозможно. Эдвин недоуменно поднимает бровь, засовывая бутылку обратно в рюкзак, смотрит так, мол, почему ты вообще спрашиваешь, это очевидно. Джек выдыхает, демонстрируя длинную шею, любуется замёрзшей рекой, и ему просто хорошо. В его карих глубоких глазах отражаются звёзды, мерцая, погасая, вновь загораясь; плещутся океанские воды, разбиваясь о скалы, цветут райские сады — это определённо та самая толика неповторимости, которую Разенграффе на бумаге изобразить никогда не сможет, даже измазавшись в грифеле, даже смешав множество акварельных красок. — Взрослые дяди и тётя просто отправились пить алкоголь отдельно от детей, — наконец выдаёт Эдвин, смакуя виноградные отголоски вина на губах. Взрослые. «Всё-таки жизнь прожита не зря», — признается самой себе Эльза, пока чувство осуществления земного предназначения извергается внутри подобно вулкану, только вместо лавы — человеческое счастье, и, кажется, именно оно приятно жжётся в районе солнечного сплетения. Передать, как много подобное признание значит для одинокой студентки, невозможно: слов банально не хватит. — Ты выросла, — зачем-то говорит Джек после нескольких глотков из стакана, — и глаза у тебя- Он замолкает, стоит только предназначенной без предназначенного обратить на него свой взгляд. — Красивые, — выдыхает почти неслышно молодой человек. У Разенграффе что-то точно трескается внутри, когда он своими глазами цвета арабики смотрит, не моргая, на неё. И он,