Черта

Тишина… Здесь не было даже пресловутого тиканья часов. Бесконечное серое марево пустоты лениво растекалось в пространстве, сжирая остатки времени. А сколько его еще осталось?.. Она не знала, как оказалась здесь. И почему именно она. Она задавалась этим вопросом вовсе не потому, что желала, чтобы ее место занял кто-то другой, просто… почему? Никто не был причастен к этому, и она сама не желала такого… Причин просто не было. За единственным здесь окном кружился снег на фоне черного неба. Из-под опущенных ресниц за крупными холодными хлопьями следили выцветшие глаза болезненного голубого цвета. Снег опускался к земле медленно, словно специально позволял разглядеть, рваные клочья замерзшей воды напоследок. Он словно прощался… Она еще помнила, что значит холод. Не тот, что растекался по венам, сковал почти до локтей руки, и ноги — почти до коленей. Не тот, что вот-вот придет на смену жизни в этом теле. А тот, другой — живой. Тот, что был в лениво кружащихся хлопьях, тот, что дарило каждое дуновение ветра, тот, который чувствуешь, прикасаясь к стеклу… Тот, который она уже не сможет почувствовать, даже если горсть этого самого снега вложат прямо ей в ладонь. Хотя… никто не станет этого проверять. Начинала накатывать тошнота. Сейчас она была еще едва ощутимой, словно легкие, ласковые волны моря, что нежно и бережно касались лучистого берега. Но скоро эти волны станут сильнее, а после — и вовсе превратятся в безжалостные удары, убивая все, что будет на их пути. Ночную темноту за окном тревожил лишь снег. А она хотела бы видеть далекие огни домов, где уют и тепло, где семьи ждут своих кормильцев с работы, собираясь после ужина на вечерний чай. Но их не было. Была лишь темнота. И эта темнота тоже была живой — она дышала, замирая с каждым вздохом в ожидании. А темнота комнаты была мертвой, холодной, совсем не ласковой. И отличался ли этот вечер от многих и многих предыдущих? Нет. Уже не было времени. Этот мир медленно, но неотвратимо отвергал ее. И все, что еще трепыхалось внутри, сковывал лед. Совсем одна, казалось, она здесь уже бесконечно долго. И лишь объятья непрерывной боли, что-то стихала, то вновь нарастала, напоминали о том, что она все еще существует в этом мире. А еще был страх — колючий, злой. Он не давал ни минуты покоя, смеясь из темных углов комнаты и злорадно скаля пасть. Только вот сейчас он замер, вместе с ней наблюдая за умиротворенным падением снега. Она хотела домой. Как же она хотела домой! Вот бы пришла мама и забрала ее. Погладила, как раньше, по голове, улыбнулась и сказал бы что-нибудь мудрое, хоть еще и не понятное юной девушке в силу ее возраста. Мама обещала держаться, но каждый раз у нее не получалось. И к собственной боли, что принималась то грызть, то резать, то сдавливать, прибавлялась другая — нестерпимая совершенно — боль от материнских слез. И это уже нельзя было описать, нельзя было забыть, пережить и вытерпеть. Но ей и не надо… Пережить ей уже не дано, а терпеть оставалось недолго. Сколько она уже провела здесь ночей? И каждую из них она не спала, надеясь, что весна выиграет это гонку со смертью и придет, все же, первой. А пока приходили лишь тоска и печаль, что вместе с болью и с трахом рвали в клочья ее последние вздохи, загоняя жизнь в далекий темный угол, где вскоре и сожрут ее. Когда это началось? Когда стало слишком поздно? Когда на смену синему небу и теплому солнцу пришла темнота и холод ночи? Кого вообще привозят в хоспис? Таких, как она. Таких, чьи тихие и слабые вдохи и выдохи уже не нарушают тишину комнаты. Тех, кто уже без ремней прикован к кровати, кто вынужден против воли впускать в свое тело смерть. Тех, к кому уже даже не рекомендованы посещения родных, потому что « помните вашу последнюю поездку в отпуск? Как она улыбалась? Запомните ее такой». Тех, кому остается лишь прислушиваться к скрипу колесиков за закрытой дверью, тихим шагам персонала… а если не повезет услышать, то еще и к стонам и крикам соседей по коридору. На секунду ей показалось, что все вокруг замерло, и даже снег за окном неуверенно замедлил свое падение. А после, холод, что крался от кончиков пальцев к локтям, начал набирать разбег. И вместо кислорода она вдохнула боль, которая уже не собиралась отступать. Эта боль была иной, незнакомой. Эта боль не церемонилась, уверенно и жестко присваивая себе новые владения, и страх с отчаянием ворвались, ликуя, следом. Мерзко, очень мерзко чувствовать именно это перед самым финалом. И стоило этой последней, казалось, совсем нелепой мысли дать о себе знать, как и отчаяние, и страх, растаяли бесследно. А на смену им пришла спасительная уже пустота и блаженство облегчения. Комната хосписа, окутанная сумраком, была скромной, но уютной. Здесь было все, чтобы обеспечить комфорт и уход ее постояльцам. Недорогое, но удобное кресло, зеркало в красивой рамке, несколько картин, и письменный стол из светлого дерева, на котором стоял магнитофон. В углу на тумбочке — небольшой телевизор, а у противоположной стены кровать на ножках, с чистым постельным бельем и теплым пледом. На кровати лежала молодая девушка, чьи глаза гасли так же медленно, как падал отражающийся в них снег. Холодная, мертвая пустота поймала последнее движение ее редких ресниц. В сумраке комнаты растаял ее последний, не услышанный ни кем вдох. В комнате хосписа замерло все, и теперь уже по-настоящему.