Самый конец весны

Я не знаю тебя, Ты не знаешь меня, Но в то же время Мы находим общие темы для разговора И мы гуляем полдня, Мы потерялись опять на полдня И ты даже не знаешь, Как уносит меня. Карибасы, "Уносит"​

      Собеседник наигрывал что-то лиричное и печальное, парк слушал. Ветер шуршал листьями раскидистой ивы, профессионально попадая в ритм. «Ветер гораздо лучший музыкант, чем я.» Шум машин, такой привычный, неизменный, терялся в кронах деревьев, тонул в волнах безмолвной песни Собеседника.       Пальцы быстро перебирали струны миниатюрной арфы, силясь догнать Собеседника. Мелодия бесконечно повторялась, замыкая Городского менестреля в круг нот.       Менестрель Домерик не знал имени, возраста Собеседника, даже не знал, на чем тот играет. Однако каждый вечер арфа вторила неизвестному инструменту, сплетая общую песнь.       Каждый вечер Домерик приходил сюда, в парк, на обшарпанную скамейку, а Собеседник уже ждал. С раскидистой ивы лилась музыка, а Домерик изнывал от любопытства — кого скрывает листва? Однажды он даже оставил Собеседнику записку — «Кто ты? На чем играешь?». В общем-то, без надежды на ответ. Но на следующий день обнаружил под скамейкой прижатый цветным камешком листок. «Я — Птица, человеческий мальчик, я не играю, я пою!» Собеседник, безусловно, шутил. И не хотел раскрывать свою личность.       Можно было бы просто залезть на дерево. Но Домерик знал, что это нечестно, и если он так сделает, все волшебство закончится в один момент. Поэтому просто ждал, каждый вечер, словно по расписанию, приходя играть на арфе. Каждый вечер мир превращался в волшебную сказку, Собеседник — в Птицу, а вполне взрослый уже Домерик — в маленького мальчика, который, конечно же, в эту сказку верил безоговорочно.       Вообще Домерик был неправильным. Неправильным Болтоном. Его брат Рамси представлял из себя «работника правоохранительных органов» в третьем поколении. Домерик же играл на арфе, писал стихи и был «мастером над заваркой» в чайной «Орлиное гнездо». Отец часто вздыхал и говорил, что у Домерика душа менестреля. Тот этим скорее гордился, чем нет. Он надеялся когда-нибудь поступить в консерваторию. У Рамси была девушка (бледная такая, хрупкая и какая-то боязливая, но последнее — вполне закономерно, если близко общаешься с Рамси), Домерик часами играл для дерева и иногда даже тихонько пел. Из-за этого отец тоже вздыхал.       Собеседник продолжал наигрывать печальную безмолвную песнь, сплетая мелодию светлой грусти. Собеседник не пел никогда. Должно быть, не хотел выдавать себя голосом. Домерик старался попадать в ритм, привносить в музыку что-то свое, чуть более веселое и быстрое. Он перебирал струны, заставляя их звучать так же, как шелестит трава в парке и трепещут крылья стрекоз над заросшим прудом, передразнивал топот прохожих и далекий гул машин, вторил голосам птиц и лаю собак. Собеседник, похоже, постепенно проникался летней песней, шумной и веселой, как все летом, насвистывал все веселее и веселее.       Домерик уже обдумывал, что запишет в своей «Книге домыслов и вымыслов». «Книгой» звалась клетчатая тетрадь в девяносто восемь листов, в которую Домерик записывал свои стихи, мысли, описывал то, что видел в городе (такое он помечал заголовком «Живое, неживое и немертвое»), иногда чуть-чуть рисовал, а на последнюю страницу вклеивал счастливые билеты. Про Собеседника Домерик тоже иногда писал. Но только иногда и немного — боялся, что тот почему-то исчезнет, если уделять ему слишком большое внимание.       Вдруг музыка оборвалась. — Пожалуй, ты прав, — тонким девичьим голосом сказал Собеседник. Ива зашуршала, закачала ветвями. Сначала Домерик увидел две ноги в зелено-полосатых гольфах и красных сандалиях. Потом с дерева осторожно спустилась девушка. Домерик замер, некоторое время осознавая произошедшее. Даже зажмурился на мгновение. Девушка тем временем деловито отряхнулась, поправила холщовую сумку и улыбнулась. — Э... В чем именно я прав? — неловко спросил Домерик, чувствуя себя полным идиотом. Девушка была красива — рыжая, тонкая и изящная, словно птица. «Я — Птица, человеческий мальчик, я не играю, я пою!» На шее Собеседника (вернее, Собеседницы) висела на шнурке синяя окарина в виде птички. — В том, что мне надо завязывать с хандрой, — улыбнулась девушка, поправляя рыжие волосы. — Я Санса Старк. А тебя как зовут... Человеческий мальчик?       Она звонко и громко рассмеялась.       Домерик никогда ещё не слышал такого... Живого смеха. Джейни, прозрачная подружка Рамси, только едва-слышно хихикала, да и то редко. Все больше быстро улыбалась, тут же трогательно пряча улыбку на плече у Рамси. Джейни вообще была вся из себя трогательная и хрупкая, точно фарфоровая кукла.       Домерик вспомнил день, когда они первый раз пришли в гости вдвоем — Рамси и Джейн. Отец тогда коротко улыбнулся (считай, величайшее событие — наверное, этот день следовало обвести красным в календаре), Рамси был какой-то необычно шумный и беспокойный. Джейни дико смущалась и постоянно краснела, Домерик почему-то тоже. Пили чай с пряниками, отец расспрашивал Джейни о жизни, та разговаривала исключительно шепотом, а Рамси постоянно тревожился, что подружка его обожжется, или замерзнет, или простудится. За этим было весьма интересно наблюдать — нечасто увидишь заботливого Рамси Болтона. Хотя, Джейн и в самом деле выглядела настолько хрупкой, «фаянсовой», особенно на фоне высокого и широкоплечего Рамси, что её так и хотелось опекать. Рамси уж точно вел себя, как дракон, бережно охраняющий сокровища.       Домерик забавлялся, слушая вечные чуть-ворчливые и одновременно нежные реплики брата — «Ты замерзнешь, моя славная Джейни», «Дай руку! Вот, холодная вся, не спорь со мной!», «Осторожнее, моя славная, кружка горячая». Когда беспокойства перерастали в долгие пылкие поцелуи, Домерик принимался смущенно разглядывать пейзаж за окном, и даже вечно невозмутимый отец отводил взгляд. Рамси это, видимо, ничуть не волновало, его беспокоило больше, не забыла ли «его славная Джейн» зонтик.       Хотя, конечно, вся его забота носила некоторый собственнический характер. На Домерика произвело большое впечатление то, с каким зловещим выражением лица Рамси говорил «Ты что, споришь со мной?», когда Джейни от чего-нибудь долго отказывалась. И что-то в его тоне Джейн крепко не нравилось, потому что она быстро мотала головой и лепетала «Нет, Рамси». Тот удовлетворенно кивал и дарил Джейн очередной пламенный поцелуй. Хотя Домерику казалось, что есть в этой их «любови» что-то нездоровое, Джейни, кажется, ничуть не огорчалась и продолжала безгранично любить Рамси, безоговорочно ему доверять и безоглядно во всем с ним соглашаться.       Ну, Санса на Джейни была совсем не похожа. Она была куда более... Жизнерадостная, независимая, непринужденная, как живое воплощение свободы. Она-то уж точно не стала бы соглашаться с чем-то, что ей не нравится. Уже то, что Санса вела себя так, словно бы знала Домерика давным-давно, хотя на самом деле, пока даже не знала его имени, некоторым образом характеризовало её. — Меня зовут Домерик, — пробормотал Домерик, не называя фамилии. Обычно, стоило кому-нибудь услышать заветное «Болтон», как этот самый «кто-нибудь» непременно нервно кивал — «Да-да, точно, Болтон, из полиции». Домерика это бесило. Как будто если твой отец и младший брат гордятся почетным (что сомнительно) званием «страж порядка», то и ты обязательно должен. А на арфе играть не должен ни в коем случае. Полицейские не могут играть на арфе. Рамси, кажется, получал несказанное удовольствие от вечного напоминания Домерику о никчемности профессии «музыкант». Рамси вообще вел себя так, словно именно он был старшим братом и вообще лучше всех на свете разбирался в жизни. Будто он лучше всех знает, что, кому и как следовало делать. Если он и своей Джейни так же постоянно помыкал, то Домерик мог только восхититься героизмом этой послушной девочки и посочувствовать ей. — Наконец-то я узнала, как тебя зовут, — Санса склонила голову на бок, в глазах её сверкали смешливые искры. — А то все «человеческий мальчик», «человеческий мальчик». Мне под конец и самой надоело прятаться от тебя. Но ведь было весело, а? Целых две недели, каждый вечер, даже не зная друг друга, так здорово! Ты так замечательно чувствовал музыку. С Джоном у нас настолько клево не получается даже не вслепую. Домерик потупился. — Это ты очень хорошо играешь. Ты меня вела, я просто подыгрывал. — Ишь ты, скромник какой. Ты льстишь мне, — захихикала Санса. Домерик не мог долго на неё смотреть — слишком уж она яркая. Cандалии красные, гольфы ярко-зеленые, бриджи покрыты вертикальными полосами, алыми и серебряными на синем, рубашка целиком в узорах, на шее нитки бусин, стеклянных и из дерева, огненные волосы стянуты зеленой резинкой. Но это не выглядело безвкусно. Санса, похоже, была из тех людей, которые будут ослепительно выглядеть даже в рванине. Она села рядом, поправила застежку сандалии, потом дурашливо потопала ногами, смерила Домерика долгим, изучающим взглядом и вдруг засмеялась. — А почему ты решила показаться именно сегодня? — спросил Домерик. Его это и правда заботило. Он нащупал в рюкзаке истрепанную тетрадь, из маленького кармана вытащил ручку. Об этом просто необходимо написать. Это было Важное. — А, настроение дрянное было. Я решила, что нужно хоть что-нибудь веселое устроить, взбодриться. А тут ты такой оттяг устроил! Кайф! — Санса опять заулыбалась. Она мельком глянула на обложку «Книги вымыслов и домыслов», заинтересованно присвистнула. — А это чего такое? Ты стихи пишешь? — Совсем чуть-чуть. Это чтобы мысли записывать. И вообще всякое интересное увиденное. И звучащее, — смущенно опустил глаза Домерик. — К вечеру я записываю, что со мной произошло за день. И, хоть сейчас ещё не вечер, надо обязательно записать все это. Я делаю это, чтобы дни не превращались в слипшийся комок часов, чтобы каждый день чем-то отличался. Чем-нибудь необычным. — Слушай, это же потрясающая идея! Мне никогда такое в голову не приходило. Я только сны записывала, пока мне не сказали, что это плохая примета. — с искренним восторгом выпалила Санса. В её словах не было ни ноты ненужного, фальшивого кокетства, которым так любили приправлять сказанное многие девушки. — Ой, а чего ты сегодня увидел необычного? Мне правда интересно! — Тебя, — улыбнулся Домерик. — Ты знаешь, сколько я думал о своем музыкальном Собеседнике? Даже представить себе не можешь.       Санса Старк опять чуть виновато хихикнула. Весь её вид словно бы говорил — «Да ты что, в самом деле?» Домерик скорчил рожицу, потом попытался придать себе серьезное выражение и строго сказал: — Именно ты. Только я не знаю, как это все описать толком. Может, ты мне надиктуешь, а я запишу?       На самом деле ему просто хотелось послушать её голос. — Нееет, так не интересно, — замотала головой Санса. — Про себя придумывать совсем не интересно. Давай про парк. Или про город. Или про драконов. Или про рыцарей. Только помни, что к четырем часам я должна появиться дома! — Как в сказке про Золушку? — хмыкнул Домерик. — Ага. Только это не карета превратится в тыкву, а меня превратят в тыкву. Старший брат, — засмеялась Санса. — Не, на самом деле Робб хороший. Я вас как-нибудь познакомлю. А сейчас давай запишем чего-нибудь в этой твоей магической тетрадке. А потом можно ещё поиграть. Ты правда здоровский музыкант, мне очень нравится. Это лира? — Арфа, — серьезно поправил Домерик. Они помолчали. Санса долго смотрела в одну точку, потом вдруг глянула на Домерика и выпалила: — Слушай! Боль и любовь как-нибудь связанны? — Ничуточки. Они иногда пересекаются, но не являются кровными родственниками. Они вполне могут существовать друг без друга.       Санса замерла, словно бы не веря своим ушам. Потом глянула Домерику в глаза (оказалось, что глаза у неё синие, очень синие, не то что у самого Домерика — бледно-голубые, как у всех Болтонов). — Я тоже говорю, что может быть любовь без боли, — закивала Санса так, словно бы только что доказала, что Земля — круглая. Домерик открыл тетрадь на чистой странице и вывел — «Любовь свободно существует без боли. Потому что любовь вообще должна быть свободна.» Санса заглянула ему через плечо и кивнула: — Just so.