У костра

Тёмная ночь опустилась над степью... Ночь тёмная, безлунная, черно-синяя... Небо чуть светится , переливаясь россыпью звёзд. На западе, над горизонтом ещё чуть видна желтовато-голубая полоса от вечернего заката. Но и она постепенно темнеет... Глубокая ночь вступает в свои права. Ветер чуть шевелит-качает степную траву... "Шыршшш... Шыршшшш" - тихо слышен ее шорох... Тишь-то какая стоит... лишь сверчок где то стрекочет, пробуя свою старую скрипку. Застрекотал, запел, и вдруг затих - видимо, не понравился звук, не тот, что нужен был. За высоким холмом виден яркий огонь костра. Неподалеку от него бродят темными тенями пасущиеся кони. Яркие блики от языков пламени изредка пляшут на их спинах. Вот один из них чуть слышно фыркнул, и устало взмахнул хвостом, отгоняя какое то насекомое - не то муху, не то овода... Кусается, видимо, мешает, зараза этакая... У костра сидят четверо. Лица их освещены лишь наполовину. Отсветы костра выхватывают из тьмы то светлые, выбеленные солнцем патлы, то поблескивающие интеллигентские очки на вздернутом носу, то яркие голубые глаза под тонкими темными бровками, то жесткие чёрные кудри и цыганскую позолоченную серьгу в ухе... Четверо... Четыре юных лица, четыре пары не по-детски глубоких глаз смотрят в пляшущее перед ними пламя... Тихо потрескивает костер из наломанного поблизости кустарника, так удачно попавшегося на пути... Время от времени в тёмное небо летят искры... Яркие, летучие, как маленькие звезды, они взлетают ввысь, в тёмное небо и уже на лету потухают. Потухают так же быстро, как и взлетели... Всхрапнул позади недовольно конь - ему не нравились летучие искры. Ему казалось, что одна из этих ярких звездочек обязательно усядется ему прямо на круп, как-то было однажды, когда он был еще глупым одногодком. Тогда был страшный пожар в деревне... Ох и страшный пожар... Огонь лизал стены домов, пожирал стволы деревьев, чёрный дым стоял столбом, а искры так и летели во все стороны... Одна из них села на спину испуганно храпящему жеребцу. Ууу, ну и визг тогда он поднял, ой... На дыбы аж встал, сбросив хозяина со спины и вываляв того в саже. А на спине след от той искорки остался - небольшое пятно. А искры взлетают все выше и выше... Фыркнул конь и отошёл в темноту, от греха подальше. Услышав фырканье, одна из четырёх голов обернулась в его сторону. - Чего это он?.. - спросил тихий голос. Вопросительно блеснули в полутьме яркие голубые глаза. - Кто? Конь?.. - уточнил светловолосый, тоже обернувшись к пасущимся силуэтам и чуть прищурив привыкшие к свету очи, вгляделся в темень. - Все фырчит и всхрапывает... - продолжил через некоторое время тихий голос, - Тревожно как-то... Может, врага чует?.. - говорящий обеспокоенно окинул взглядом широкую степь. - Не... Нет тут никого. - успокоил их другой, чуть гортанный голос. Черноволосый подкинул в костёр пучок сухих веток и поворошил костёр - сзади вновь донеслось недовольное фырканье. - Пуганный он просто, искр боится. Потому и храпит... - - Аа... - послышалось в ответ, и ребята понимающе кивнули. У костра вновь повисло молчание. Чуть трещал ветками кустарника огонь, съедая очередную порцию, от земли потянуло прохладой и ночной сыростью... В небе мягко перемигивались звезды. Тишина... Вновь где-то запел и смолк сверчок - видимо, вновь не так настроилась скрипка, решил перенастроить... Ветер стих, устав за день, унесся куда то за тёмные тучи, за синие моря, к высоким горам, туда, где рождаются мягкие облака... Там, в теплом гнезде из белых облаков, ветер будет спать и набираться сил для следующего дня. Утомленная долгим качанием зеленая трава тоже уснула, пригнувшись поближе к матери-земле. Тихо... - Ребята... - вновь нарушил тишину тихий голос. Голубые глаза задумчиво смотрели в танцующие языки пламени. - Ребят... Как вы думаете, а что будет потом? Когда война кончится?.. - - Ну ты и вопросы задаешь, Ксанка... - чуть усмехнулись на другой стороне костра, привычным движением поправляя на носу очки. - Что будет потом... Много чего будет. Города будут, школы, сады... Равноправие. Все будут сыты и одеты... У всех будет работа, и каждый сможет стать тем, кем захочет. Хорошо будет... - - Хорошо... - чуть мечтательно вздохнули в ответ, и прикрыли глаза. Потом вдруг снова их открыли и задорно посмотрели в сторону светловолосого, чистившего в это время револьвер. - Дань, а ты что делать будешь, когда война кончится? - Что делать буду? - светловолосый несколько раз спустил и взвел курок, проверяя оружие. - Ну... - задумался он. - Учиться пойду, чтоб, как Валерка грамотным стать. А потом в ЧК направлюсь. - Ты ж и так грамотный. - засмеялись другие, синие глаза под очками. - Я ж тебя учил. - Этого мало. - уверено ответил светловолосый и положил почищенный револьвер в кобуру. - Я ещё больше знать хочу, а не просто по складам читать. Вот например, смотри, - ткнул он рукой в небо, - смотри, сколько звёзд над нами... Столько, что... что и не сосчитаешь. А почему они так светятся? Почему мигают? Разве это не интересно?.. А степь наша? В одной стороне - песок, в другой - глина, а в третьей - черная земля, жирная. Почему?.. Почему не по всей степи чёрная земля?.. Ведь если бы во всей степи чёрная земля была, это же столько хлеба бы можно было бы вырастить... На несколько деревень хватило бы. Потому и учиться хочу, чтоб польза от меня была. - светловолосый взялся за следующий пистолет - трофейный браунинг. - Это верно. - вздохнули на той стороне костра и вновь поправили очки. - А я в училище пойду. Буду на инженера учиться. - - Зачем? - спросили гортанным голосом. Тихо тренькнула настраиваемая гитара. - Чтоб дома строить. - пояснил синеглазый. - Страну отстраивать надо, не только кормить. Сколько деревень было сожжено, сколько городов разрушено... Все это надо восстановить, а то и новые построить, лучше прежних. И не только города, но и заводы, больницы, театры, шахты... Потому инженеры будут очень нужны. - Аа... - протянули тихо. - Здорово так... А я в лётчицы пойду. Буду в аэроплане летать высоко-высоко, до самых облаков... - - Аха, а потом каак шлепнешься. - послышался ехидный голос светловолосого. - Ничего не шлепнусь. - нахмурились тонкие бровки над голубыми глазами. - Я же выучусь сначала, а потом в летчики пойду. - Ну, Ксан... Не знаю, получится ли это. - засомневался синеглазый в очках. Вновь зазвенела гитара. - Обычно девушек в летчики не берут, опасная это профессия... - Тогда я буду первой. Это же так здорово - голубое небо, высокое-высокое, синее-синее, как море... Как море... - послышался тихий вздох. Настроенная наконец как надо гитара пропела несколько аккордов. - Дань. - А. - светловолосый проверял барабан пистолета. - Что, Ксан? - А может ты... в моряки пойдёшь? - вопросительно посмотрели на него голубые глаза. - Как батя. Ты же любишь море. - Как батя?.. - вздохнул светловолосый, сразу погрустнев. - Не знаю, Ксанка... Не думал ещё. - Я тоже... - погрустнели голубые глаза. Над костром повисло молчание. Лишь мягкие звуки гитары тихо плыли над ними, подобно облакам и уносились куда то прочь. - А ты, Яшь, кем будешь? - спросил цыгана синеглазый, вороша палочкой что-то в горячей золе костра. - Я?.. - черноволосый вновь задумчиво коснулся струн. Гитара отозвалась тихой, чуть слышной мелодией. - Не знаю, Валер... Я же цыган... - Чёрные глаза смотрели куда-то вдаль. - Я люблю степь... небо... звезды... ветер... Я люблю странствовать, петь, плясать... Наверное, к Бубе попрошусь - будем вдвоём колесить по дорогам и выступать. - гитара заиграла чуть громче. - О, значит тебе надо артистом быть. - серьёзно заявил синеглазый и поправил очки. - Я слышал, что в столице есть училище, в котором будут учить людей именно на артистов. - - Правда? - спросил черноволосый, переведя взгляд на друга, не забывая при этом перебирать струны. - Да. И, когда закончится война, пойдёшь ты в это училище, выучишься и станешь известным артистом, как наш Буба. По всей стране будешь ездить и все тебя будут встречать с радостью. - Аха. И с цветами. - добавила коротко стриженная девушка, весело прищурив голубые глаза. - Точно. - кивнул светловолосый. - А мы однажды как соберемся все - я из ЧК, Ксанка-летчик, Валерка- инженер, все такие взрослые, и как приедем к тебе всей гурьбой, и спросим "А не знаете ли вы Якова Цыганкова?" А нам скажут : "А кто его не знает? Вон он выступает как раз." И мы все будем пожимать тебе руку и говорить: "О, здравствуй, Яшка! Какой же ты молодец, таким замечательным артистом стал! А не забыл ли ты, как мы с тобой в степях Херсонщины ого-го какие дела проворачивали? Может снова на лошадях прокатимся, а?" - Да, а ты будешь такой важный, такой знаменитый, в этом... как его... в чёрном фаге. - засмеялись голубые глаза. - Не в "фаге", а во " фраке". - поправил синеглазый. - - Я так и сказала. - засмеялись в ответ. Цыган слушал, слушал, представил себе, как он будет выглядеть "в черном фаге" и как к нему вваливается вся эта громкая орава, не выдержал и рассмеялся. - Ну вас, ребята. - сказал он гортанным голосом. - Шутники. Все четверо весело засмеялись. Засмеялись радостно, по особому, как может смеяться юность, только начавшая распускать крылья, чтобы отправиться в свой первый полёт - жизнь. - Ох, ребята... - сказал, отсмеявшись, синеглазый, снял очки и вытер рукой выступившие слёзы. После чего сказал серьёзно. - Но это все будет потом. В будущем. А до этого... до этого нам, ребята, нужно бороться. Чтобы это будущее наступило. Пока существуют враги у Советской власти - нет нам ни сна, ни покоя. Так ведь, ребята? - - Так. - серьёзно кивнули те. Снова наступило молчание, прерываемое лишь звучанием гитары. - Сыграй, Яша, нашу песню. - попросил Данька, поворошив в золе что-то палочкой. - Да, сыграй, сыграй, пожалуйста. - кивнули ребята. Цыган кивнул и оборвав задумчивую мелодию, начал наигрывать что-то другое... Дробное, нарастающее, как надвигающаяся буря. Четыре головы задумчиво склонились над костром. И вот первым запел тихо Данька: - Глухо спит война, Полночь холодна, Ветер гудит как струна... - Вслед за ним песню подхватил Валерка: - Сердце, не грусти, Птица, прочь лети, Пуля, вдали просвисти. Сердце, не грусти, Птица, прочь лети, Пуля, вдали просвисти... - Цыганским, гортанным тенором влился в их пение голос Яшки: - Много сотен дней, Только храп коней, Отблеск тревожных огней... - - Горе и беда Сгинут на всегда! - тонким, ласковым голосом пропела Ксана. - Плечи расправят года! - закончили они вместе. - Горе и беда Сгинут на всегда, Плечи расправят года... - Веку не солги, другу помоги, - запели они новый куплет уже в четыре голоса. - Струсить в бою не моги! День наш не погас, Может, и не раз После расскажут про нас... - Песня все нарастала, становясь все громче, все решительней, как собирающаяся буря над степью, все звонче и ярче становились молодые голоса. Но слишком громкими все равно они не были - ведь всё-таки где-то рядом находились враги. - Песней станем мы, Сказкой станем мы, Будем как правда прямы. Жили мы не зря, Были как заря, В небе победно горя! - Стояла глубокая ночь, тёмная, с яркими летними звёздами в небе... Давно уже улетел отдыхать ветер и заснула трава, а сверчок, настроив наконец свою скрипочку, вовсю пеликал на ней незатейливую мелодию. И за высоким холмом горел костёр, неподалёку от которого паслись кони. Четыре человека сидели около него. Четыре юных молодых лица освещали танцующие языки пламени, выхватывая из тьмы то яркие голубые глаза, то светлые, всклокоченные патлы, то очки на вздернутом носу, то чёрные цыганские кудри... Четыре молодых голоса, соединённых в необычный хор, пели песню о юности. О боевой юности, строющей новую, никем неведомую страну, которая проживет всего лишь сто лет без лишнего года и месяца. Они не знали, сколько ещё всего придётся пережить этой стране - их детищу, построенному их руками и идеями. Они не знали, что им ещё не раз и не два придётся отстаивать свою страну в неравном бою, рискуя своей жизнью, и каждый раз залечивать ее раны. Они не знали, что потом, их дети и внуки будут проклинать их за то счастье, что они заработали для них своими жизнями, проклинать и ненавидеть и восхвалять их врагов. Они не ведали, что когда нибудь их чистые помыслы и ценности будут перевёрнуты с ног на голову, сбиты с постаментом, оклеветаны, оболганы и облиты такой грязью, что понадобилось около половины столетия, чтобы их отмыть, почистить и вновь вернуть народу. Они не знали, что завтра начнется очередной бой, бой не на жизнь, а на смерть. И не знали, вернется ли кто то оттуда обратно сюда, к этому одинокому костру... Не знали... и мечтали. Мечтали, что когда нибудь наступит такое время, что люди будут жить хорошо и сытно, дети будут грамотны и одеты, и каждый будет тем, кем захочет. Они мечтали и... и боролись за это. Боролись, зная, что каждый день, каждый час кто нибудь из них может не вернуться обратно... Не вернуться, погибнув в бою. Им было страшно. Было. Ведь они были ещё совсем дети. Дети, которым пришлось очень рано повзрослеть, ведь в старину семилетний ребенок уже кормильцем семьи считался. Они хотели жить, очень хотели... Хотели жить и видеть друг друга. Но они боролись, не жалея себя. Боролись за светлое царство социализма... за светлую и счастливую жизнь потомков... Голоса постепенно утихали, достигнув пика нужной громкости, и только глаза, не по-детски взрослые и глубокие, смотрели в огонь и друг на друга. Тихо звенела гитара, отыгрывая последние аккорды улетающей мелодии. Тут Данька вытащил палочку и вновь поворошил ею горку горячей золы. - О, налетай, хлопцы! - сказал он радостно. - Картошка готова. - Горячие, чёрные как уголь печеные картофельны быстро разошлись по рукам. Обжигаясь горячим паром, ребята разламывали картошку на пополам и отдирая чёрную кожуру, ели печеную внутренность. Яшка вымазался чёрной золой по уши. И так от природы будучи смуглым, сейчас он напоминал расхохотавшимся ребятам негра. Смеялись все - и Данька, с перемазанным золой носом, и Ксанка, у которой чёрная кожура картошки оставила на щеках две "индейские" полосы, и почти чистый Валерка, как то умудрившийся испачкать в золе одно стекло очков и полчелки светлых кудрей, и похожий теперь на негра Яшка... Горел небольшой костёр, языки его пламени танцевали все свой немыслимый танец... Лошади тёмными силуэтами паслись неподалеку, набираясь сил перед завтрашней скачкой... И в этой ночной тиши чуть звенел тихий смех... Весёлый смех... особенный... Смех не сломленной в борьбе юности. Смех нового, рождающегося столетия. Смех ясного, начинавшегося нового дня...