Insanity and recovery

Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот - это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея? В.Ходасевич Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя. Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след. Так творятся миры. И.Бродский

Он не терпел двойников. Вывернутая на изнанку и сунутая под нос суть самого себя. Те мысли, которые дежурили у его редкой постели, ожидая возвращения из сна, они же сопровождали его во всех мирах, приводя не к делу его рук, а к неведомому закону; они следовали за ним в каждом деле и ежечасно вылуплялись из ничего, будто и не ему принадлежащие; всегда просчитывающие на сотню шагов вперёд; они лежали тенью на лице и распоряжались его руками, как дирижёрская палочка; эти осточертелые, бессменно и неотвязно свои мысли давно разучились утешать и удивлять. Так что зеркала были ненавистны, а тут - неотвратимое, издевательское отражение, искажённое, как любое другое. Счастлив тот, у кого нет нужды плюнуть себе в лицо на встрече с глазу на глаз. Он бы не удержался, да. За всё содеянное и предстоящее. Таймлорд ведь не имя, а маскировка. Нет повелителя, есть ничтожный заложник времени. Прометей прав был, отнимая у человечества предвиденье*. Но на Галлифрее Прометея не оказалось: они несли двойное бремя – прошлого и будущего, которые на самом деле свершались вместе с настоящим, совокупностью выбивая почву из-под ног. Мудрость его народа заключалась не в том, чтобы предотвратить, но уловить наименее болезненные пути к безоговорочной развязке. У многих было знание, чаще неполное, но, всё равно, далеко не всем удавалось сохранить рассудок, ещё меньше уберегло сердца, и только единицы оставались хладнокровно-компромиссными и почти даже добрыми. Если посудить, то спасал мир не герой, а калека, выродок. Он наловчился вспоминать об этом как можно реже. Собственных клонов, как ни были расхожи личности каждой регенерации, довольно. Поэтому внешний двойник, что сидел напротив в виде белокурой девочки, если не поразил, то впечатлил, причём не самым приятным образом. С собой ему приходилось налаживать контакт только на расстоянии, хорошо продуманными фразами отрешённого. Та, чьи глаза вобрали в себя его душу, была неосмотрительно привязана к нему, почти глупа. Старец не позволял в себе порывов и беспечности, такой этикет тет-а-тет был неприемлем. Она же, встречая его в этом мире, тесным сближением рисковала столкнуть две одинаково заряженные частицы. И всё же напротив был он сам. Блеснувшая глубина неотрывных глаз, точность врачующих рук, решительные реакции и робкая отвага, проступавшая через мягкость лица. Ни один человек не мог быть с ним одной интонации. Ничья жалость и забота не приносили столько боли, обезоруживающей и искромётной. Всматриваться в её лицо – бесценное откровение, мучительное и окрыляющее одновременно. Потому что на него смотрел в ответ он, открытый и невинный. Почти без изъянов, да и они лишние лишь с возрастом: в молодости в подспорье, а вот старости уже не к лицу. Хм, помнит ли он детский смех, свой? Словно подсознание выдало проекцию чистоты и неопытности, а значит непогрешимости, ибо опыт, в отличие от возраста, никогда не приходит один. Похоже, этой незрелой девчушке нечего сказать. Нема, покорна и предсказуема. Но как он алкал это нетронутое сознание! Не задумываясь, отринул бы бессмертие, только чтобы вновь увидеть мир девственно восторженными глазами и забыться на секунду. Ещё одно лишь чувство дарует нечто подобное и чудесное, но из-за острой в ней нужды он утратил её имя. Имя! Великое орудие, силу которого не только люди осознавали издавна и использовали (не всегда разумно, конечно). Имя – это слово в действии, воплощённая суть бытия. Не зря на Земле существует поверье, что познавший истинное имя владеет тем, кому оно принадлежит. Своё собственное он едва помнил. Может, потому и стал таким потерянным. Так что она? Почему он всё ещё чувствует себя не только в безопасности, но и в уютном тепле, даже как-то... легко? Но он быстро подавил ненужную весёлость. Сдаваться себе ради дружбы он не намерен. Партнёр, советник, циник, брат, должник, – что угодно, но не друг. Дружбе не пристали скептический налёт и подгнившее предательство. Непокорный нрав – единственное, за что ещё готов был себя уважать отшельник-путешественник. Вот химера, отчего в ней столько света? Когда он имел хоть половину того, что сейчас ложками черпать можно: незнакомка излучает, распадаясь на лучи, тает в дрожащих искорках? Нет, она не может сострадать. И сияние вовсе не родное, холодными горными высями горит этот взгляд. Право, откровенность удручает, зачем распалять сердечный нарыв? Оставь меня, прелестное видение, покинь меня, далёкий сон. Я не верю себе давно, а твоей веры не достоин. Молчи! Я знаю, кто ты. Это твоя нежность поглаживала пухлощёкого младенца, услышавшего своё имя ещё только пару раз за жизнь. Это ты поверяла ему тайны, бережно расплетая ленты галактик в извилистую дорожку для моих ступней. Твоею честью была порука в моих сражениях. Твоим голосом окликали меня животворящие источники, разбросанные по вселенной, когда я припадал к ним в надежде отмыться от дневного свинства. Твои черты имела та, которой имя незабвенно. Я оставил её, не обретя. В твоём появлении знак. Я безоговорочно подчиняюсь. Пусть раньше, чем ожидал, но приходит время замыкать жизнь в начале. Проглотить свой хвост. В этот миг время рассчитало край, за которым не обнаружило себя. Выходит, не зря жил, если меня готовы принять. Благодарю и тянусь к тебе. ...Нет! Жестокое заблуждение! Ты пришла попрощаться, но не со мной. Зачем ты пришла? Напомнить, что посеял я не жизнь?.. Овеществить вину, чтоб я ослеп? Открой глаза, прошу! Назови меня!.. ... Я не способен тебя пробудить. С творцом во мне погребена ...любовь. Праматерь, прости.