Insanity and recovery

"Каждый человек, появляющийся в твоей жизни, все события, которые с тобой происходят, - всё это случается с тобой потому, что это ты притянул их сюда". Р.Бах, "Иллюзии" Враз обе рученьки разжал,- Жизнь выпала - копейкой ржавою! Марина Цветаева Бабка-повитуха, Смерть, хоть что-нибудь скажи! Ю.Шевчук

Когда мир потеряет тебя, я потеряю ещё больше.

Падая, Доктор увлёк за собой Роуз. Ничего не помогает, и она боится, что уже не поможет, обжёгшись о его лоб и впервые по-настоящему жалея, что поблизости ни одного источника. С другой стороны, если бы не жар и почти неподвижное дыхание, в такт прерывистым сердцам... Солнца в это время невозмутимо и неторопливо заплывали вверх. Всё сейчас не то чтобы кружилось, но подёргивалось водянистой дымкой. Пожалуй, на дне она и была. Собственной скорби. Потому и боль мутная. И мысли вьются рыбной стайки чередой. На горизонте кучкуются облака, играя вповалку. К ним, в стремлении развернуться и распасться водопадом на краю конца света, тянутся слоистые развалы, напоминающие каньоны. День набирает обороты, повышает градусы и закаляет нервы. Накалить бы их, сжечь и возрадоваться. Если будет чем. Вокруг глухая пустыня и зной, струящийся под кожу. А там, внутри, шум, то унимающийся, то дребезжащий, отдающий дрожью в руках. Доктор, пространство сводит с ума. И время, тебя забравшее, - тоже. Как же много простора, свободы. За тобой потерялась я. Ты был тайна, ты был невозможность, дарил зыбкость жизни и крепость своих объятий. Я знаю, что пришла моя очередь быть несокрушимой. Только от кого защищать? От тебя же самого? От этого, который Никто? Твой приход как пожарище был, а уход угольком блуждает в груди. Начинает казаться, что я брошена не одним тобой. Она – кто? – отвергла себя: в тот момент, когда дала заворожить себя ретро-машиной и улыбкой, проколотой грустью. Ну, кем она ещё была? Без работы, без любви, с едва проклюнувшимся характером? Птенец. А ты сам, девчонке руку протянув, - о чём думал? Что это мой выбор? Я была не самостоятельнее моей лохматой тёзки из параллельной. Просто наступил ты, больше, чем событие. И главной моей зависимостью сделался – не только ослепительный, но и излучающий. Не было у меня никакого выбора. Умереть в скуке или жить ради тебя. И открытий, ставших нашими. Чувства голода всё ещё притуплено, укоры и отчаянье тем мучительнее. И болезненная надежда на больного, который, будь честна, может не проснуться. Саднящее сознание долбится наружу. И Роуз, как отделившаяся от себя, видит: почти сорвалась. Для начала разорвать замок сцепившихся пальцев. Теперь осторожно, торопиться больше некуда, разогнуть задеревеневшие ноги. Её тело – неволя. Тюрьма в тюрьме. Жизнь-матрёшка. Стоп. Мысленный цикл – самой себе уложенные нары. Туннельные рельсы без света. Думай о доме. Которого нет. Есть, но был. Мой дом – вселенная! Или там, где Доктор? Приехали! Ты дома, полоумная. Осталось крышу приладить. Наконец поднялась. Шаг, другой. И, даже зная о непробиваемом сопротивлении, а, может, именно из-за этого, в исступлении бьётся. О преграду без формы и вида. О себя. О препараторские издёвки и не прекращаемые слежения. Бьётся до крови стёртых костяшек. Забивала память до полусмерти. Штурмовала стену навзрыд, до истончения: – Где ты?! Где я?! Добилась лишь истощения, чувственного. Выбившаяся из сил, выбывшая из себя, переставшая – быть, полудыша, прислонилась стеной к спине, закрыла глаза. В пересвисте прощальных гудков, как на станции: это ветер в ушах появился – утешать, вероятно. Опоздал, - молчит она. Не унимается: – Нет слов таких – «никогда». Сокрушив пустоту, взрыв протекает по сей час. Жизнь твоя распирает пространство синхронно ему. Так что есть лишь «всегда», и в его быстротечности слишком долго ты ищешь себя. Не мудри, оглянись в свой закат и испей в нём рассвета свет. Роуз протомилась несколько часов в полудрёме, одурманенным древнегреческим оракулом. Ещё не очнувшись полностью, поняла, что сама впала в жар – отчего-то чёрного цвета, застилающий и утягивающий. Пора. Если не встать, хотя бы дотянуться. Пальцы через вечность минуты нащупывают тугой рукав шершавого пиджака. Прикосновение отрезвляет ровно настолько, чтобы, глубоко вдохнув, Роуз смогла передвинуться в его сторону. Вышло – перекатилась, и совсем не артистично, - вот чему она научится в первую очередь, как только он придёт в себя. Ловкости. Милая, от себя не сбежать. Вот и нежно-свихнувшийся Доктор в ней заговорил. Скажи, что я не утратила себя. Мы – это люди, с которыми свела жизнь. Я могла не улететь с тобой. Но я не могла иначе. Я была собой, да, во все наши полёты. Наши! Мы – это наши желания, правда? Я та, которая хотела быть рядом. Я – это я, скажи, Доктор! Озноб ли или день остывал стремительнее вчерашнего, но рядом с Доктором стало ещё морознее. Мы же оба виноваты в том, что попались. Ответственность не только твоя! Ты не прав, осуждая себя за меня. Либо у тебя гипертрофированная совесть, либо ты безнадёжно самонадеян (а похоже, всё вместе), когда сыплешь упрёками в моей небезопасности. Я сама на это решилась. Я и сейчас решительнее некуда. Тусклые, безмолвные, убаюкивающие равнин пески разрастаются, завладевая для начала конечностями, подбираясь к сердцу, засыпая лёгкие. Вот я дышу пустотой, в спутанных волосах отражение желтушной пустынности. Красиво, Доктор?..

***

Всё прозрачно. На месте рук – плавающая ясность. Взгляд ниже – пропало и тело. В глубине сознания скоблится предзнаменование, но прочесть его сейчас нет возможности. Если исчезло физическое тело, то она сама ещё мыслит. Cogito ergo sum? А что дальше? Дальше – та же безликая пустота, как бесцветная вода. Но это она и есть. По горло в воде, только никогда не думала, что водоём может быть настолько белым, - всё равно что начертать стакан с водой. Чистый лист… Новая жизнь? Первая хорошая новость – потусторонний существует. Только хорошая ли? Вглядываясь тщательнее, она различает странное сияние вокруг всей воды. Свет прерывается где-то наверху, как будто встречая преграду, что-то вроде крыши. Нет, скорее купол, только с другой стороны. Как если бы… если… сверкающий горизонт – преломленный через… стекло свет. «Не играй так со мной», - просит Роуз неведомо кого. Ощущения обостряются и она признаёт, что догадка верна. Вот только пресловутой бури не хватает, что предназначена для стакана. До какого же размера Алиса могла сократиться? И чем примечателен низ? Да, вот и дно напоминает дерево – цвета мокрого песка, отражённый стол. На глазах Роуз он зеленеет, слоится и переливается болотной жижей. Затянет, уже затягивает и она рефлекторно машет несуществующими руками, стремясь за что-то уцепиться. Вода незаметно схлынула, и осталась неравномерная поверхность, то хлюпающая, то шуршащая, то бурлящая. Стенки стали толще и свет проникал только сверху. Чашка. Чая? Чем же ещё быть её изумрудному настилу, который, добавь солнца, сошёл бы за равнину? Но кто заваривает в чашке? А молоко налить? Вдруг обжигает что-то, словно воспалённое горло, и мелькает сумасшедшая мысль, что её подожгли как спичку – видимо, ошиблись с пунктом назначения, а теперь доставили по заслугам: началась преисподняя. Хуже, её запарили кипятком. И как будто можно спокойно закрыть глаза и отдаться вскрикам и пыткам, но в поле зрения некстати попадает что-то тёмное, отливающее синим в предобморочных мошках. Всё верно, раскалённая смола. Зачем чернь подозрительно выгнута? Так остро, что сердце колет, которого нет. Родные… смольные брови. Огромными грозовыми тучами прямо над головой! Склонившиеся на её персональным Граалем и неузнанные – в тот момент, когда колыхавшуюся Роуз уже несло в потоке куда-то вниз. ...Пока вихревая пыль осыпается к ногам и она уставилась слезящимися глазами в белесую даль, сквозь грозовой грохот в уши проникает навязчивый шёпот, как писк комара, и прогнать невозможно. Коварным пауком он сплетает сеть из искрящихся нервных узлов: – Почти ниточка оборвалась, не услышишь – с дистанции сойдешь, не успеть, не расслышишь и проедешь станцию; пар белеет, время не догнать, паровоз ушёл, голубушка, а в нём, как забытый чемодан, ты уехала, от самой себя, научилась разве быстро бегать... Напротив резко проявилась картинка: на уступе присела сгорбленная старушка с младенческим лицом. Морщины слишком яркие - не иначе как безыскусный грим на потеху алчущим зрителям. На голове венчик из блёкло-жёлтых роз. Сама затаилась в позе ожидания, готовая то ли взлететь, то ли пасть. И голос, не вялый, не хриплый, не трескучий, а напряжённо-звонкий, полный сдерживаемой жизни. Мотив, напеваемый этой чудной дамой, конечно, не о ней, совсем не подходящий репертуар: - Вечно догоняешь жизнь, Маринка, ох, Маринка, пересмешница. Где же жизнь твоя, Маринка? - Заложила, как и дом, раздарила на минуты нелюбимому, разбросала ветром во поле, Ветром времени. Бедственная тревога. Куда подевалась старуха? Что разбередила? Да не правда! Всё неправда! Я люблю! Кого?.. Мерзкий булькающий голос сверху: «Себя-то?..». При чём?.. Зачем?.. Он и я. ...Кто? Ничего не хочу узнавать, разбей! Разбей меня!.. Последний образ из памяти – треснутая чашка, окружённая пронзительно тонкими пальцами. Тёплые... ...Как из воды, из сна вытащили за волосы и будто проволокли по земле. Но даже будь это в действительности, было бы не так обидно, как от скрежета бесчувственных слов: – Освежила впечатления? – И скольких ты успел похоронить, причмокивая от предсмертных стонов? – сипло продерзила Роуз, разлепив веки, в предчувствии, что Препаратор опять появился встроенной мыслью в её голове, а не голограммой рядом. Краем глаза отметив, что Доктор не поменял положения и всё осталось по-прежнему. – Боль – всего лишь побочный эффект от исследований, далеко не все снисходят до неё. Это последнее, от чего я получу удовольствие, – она не замечает, как быстро он пошёл на диалог, как смягчается с каждым разом его слог. – Да кто дал тебе право приносить нас в жертву своему безродному научному рассудку? – Детка, если бы эксперимент нуждался в жертвах, я первый лёг бы на заклание. Та, с которой стали откровеннее, всё ещё разговаривает как с собой, и вне себя: – ...Все вы так: ничем не гнушаетесь ради истины, которая не стоит и ... Так кто мы? К чему ты ведёшь? Или ты ручаешься, что Доктор останется жив и здоров? Что сейчас он не уходит скоротечно?.. – Я бы не сказал, что здесь вообще уместно упоминать скорость, - Препаратор профессионально уклонился от вопросов. – Таймлорд в трансе, и это любопытнейший полёт из всех, которые мне доводилось видеть. Я, разумеется, смотрю в проекции, ибо мне за ним не угнаться. Чуть не сбился со счёта нулей после конкретики летоисчисления. А по твоим подсчётам лишь день минул, говоришь? – помедлив, загадочно обратился к подопечной: - Ну, угомонись, не то лопнешь от ярости. Дам тебе совет, пусть ты сейчас и не расслышишь его. Попробуй не скапливать или выплёскивать чувства. Чем больше увешена новогодними игрушками ёлка, тем больше она привлечёт зевак, не так ли? Перережь ниточку – и шарик разобьётся. Но человек бездумно привязывается ко всему на свете, даже к боли, и думает, что жизнь зависит от порвавшегося волоска. Зачем я говорю тебе это, когда на планете ты единственный человек? Именно поэтому. Ей-богу, у меня к тебе слабость. Перейдём к Таймлорду, - в речь вернулся сарказм: - Собственно, почему я так разглагольствую? Бросай это неблагодарное дело, как не стыдно вызывать к себе жалость. С тобой поневоле станешь доктором. Я начинаю понимать твоего благоверного. А знаешь, почему он разыгрывает Спящую Красавицу? Бросился на минуточку в свой самый глубокий кошмар. Ответь мне сама, чего боится этот живчик больше всего. – Конца?.. – зубы сжав, прошипела Роуз, почти не шевеля губами. – Неизменности. Мёртвой статики. Могильной, абсолютной предсказуемости, - избегая краткости, Препаратор хладнокровно вбивал гвозди. - Он окунулся в неизвестность, сладко плещется в небытии. И с этим ему суждено совладать одному. Даже я не знаю, что он предпочтёт. Он умеет проигрывать. Ну а ты продолжай в том же духе: теряй себя, пока не найдёшь друга.

***

Она ощутила, что он отошёл. Доктор. Если ты меня не слышишь, то почувствуй. Доктор. Я знаю, как ты любишь большие пространства. Знаю, как ты обводишь закономерность вокруг пальца, а внешне остаёшься послушным цифрам. Я тоже хотела запредельности. Но признай, что беспредельность - слишком даже для тебя. Доверься этому страху. Он погубит тебя тобой же. Доктор, там кончаются даже стихии. Там заканчивается сам конец. Ну что ты противопоставишь антижизни? Разве что себя… Нейтрализовать проблему своим исчезновением – в который раз. Энтропии во Вселенной не станет меньше, твоя смерть будет её продолжением. Да что, ты и без меня знаешь. Не надоело цементировать дыры и трещины собственной кровью? Доктор-Доктор. Предан себе даже в безумстве. Возвращайся. Не геройствуй. Жить – не бороться, потруднее задачка будет. Но тебе есть ради кого. Разве нет? У Препаратора была явная любовь к дисгармонии, всего успешнее ему удавалось расстраивать словесный инструментарий. Из-за игры слов Роуз была уверена, что в половине получаемых сообщений дезинформация. Поэтому она встрепенулась, как воробей под обухом свалившегося снега, когда осознала до потери пульса, что последние слова ненавистника были больше, чем правда. И они были восприняты всерьёз, с роковым молчанием, как соглашается приговорённый к смерти справиться без палача. Что ж, если Доктора разбудит только её сон, она готова. Как всегда.