Insanity and recovery

"There is more to life than increasing its speed" Mahatma Gandhi

Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Aвва Oтче, Чашу эту мимо пронеси. Я люблю Твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь. Б. Пастернак

Неужели это и есть та правда, До которой шли мы? А.Юннис

В нерешительности Роуз замерла, не сводя глаз с перекошенного лица и всей надломленной фигуры, чересчур резкими очертаниями влившуюся в сумерки. Снова прорычав что-то жалостливо, он согнулся ещё ниже, чуть не задевая вихрами землю. Она боялась представить, какой сама выглядит со стороны. Протяни же руку, чего ты боишься? – Не приближайся. Они колют, – тон убийственно ровный. - Вообще, о чём ты думал? – слова, брошенные во тьму. - Это честно – два против одного? – Доктор, - предостерегающе звучит Роуз, её тело – статуя крику. – Они ещё называются ...сердцами, кажется. У... этих, как их... Планета... Оцепеневший взгляд и запястье, странно выгнувшееся на уровне груди – не то мольба, не то острастка, – ускользают от внимания Роуз, когда она старается прорваться сквозь его слова. Воспоминания? Доверять - рано. Ответить? Спичкой к пороху может стать любое слово. В изматывающем выжидании, она пробует расправить плечи и растереть затёкшую шею, опухшие веки... На секунду прикрыв глаза... – Время относительно, не так ли? Перед глазами – не вертикаль, а в горизонтали – руки. Уснула? Доктор?.. Препаратор? Мрак немного рассеивается, но все попытки найти рядом мучителя бесплодны. – Ты дремала минуты две. При чем здесь вина? Глупо обижаться на физиологические процессы. После жутких отчаянных часов обращение Препаратора, почти дружелюбное, ослепляет и отмеряет новый виток паутинным отношениям. Его двойная насмешка: в снисходительном, как к детям, тоне, где несведущий наверняка нашёл бы жалость. Только перед ней он не скрывает: казнённым в виде облегчения дают пилюли этикета и спасительной логики. Он унижает её не внешним лоском, а тем, что, раскрыв карты, настаивает на нём. Разоблачённое лицемерие, особенно в тот момент, когда Доктор потерял своё лицо, - ещё омерзительнее, чем игра кота с мышкой перед завтраком. Злость перекрывает все чувства, от самосохранения до вины: Доктор был оставлен без присмотра. – И что, нянькой будешь теперь – как я Доктору? – Вот так с тобой легче иметь дело. Некоторых представителей вашей расы боль делает нечувствительными ко всему остальному, но гнев отрезвляет. Ну, или, по крайней мере, направляет силы в русло. Направь своё внимание на друга. Тебя не смущает его поза? Долговязое тело, на которое с испугом озирается Роуз, выгнуто дугой. Незавершенная радуга – оказывается, они могут возникнуть и без света, не теряя размаха, вот только сквозя тоскливым отречением вместо щедро расточаемого праздника. Как он... в этой неестественности зажат, неподвижен... Мумия!.. Дышать. Не переставать дышать. Он не может... – Не смеши – каким бы абсурдным сейчас ни было его существование, его не так просто стереть в пыль. Вся соль в том, что для тебя пара минут протащились черепахой, а его семь часов пролетели кометой, – на её изумление: - Тебе следовало полистать Эйнштейна, даром что путешествуешь с так называемым повелителем времени. Измерение времени не ограничивается счётчиками и универсальностью не похваляется. Оно принимает во внимание насыщенность, столкновения, многовариантные системы отсчёта, характер динамики. С тех пор как Таймлорд задумался над понятием сердца, - а оно связано с излюбленной планетой, - его мозг провёл бесчисленное количество операций по открытию заветной дверцы. Но, похоже, без ключа, без единой нити – ариадниной, если я не ошибаюсь в вашей метафоре, - его заклинило. Тебе случалось видеть переклиненного робота. Но ты должна осознавать, что речь сейчас идёт не о починке, которая вряд ли возможна, а о том, чтобы перевести его на новый этап. Потому что мне не удалось пробиться в эту целостную систему. Мозг не стал уязвимым, несмотря на то что часть деталей ампутирована. – Умеешь успокоить, - глухо отозвалась Роуз. – Перестань вешать на меня ярлыки. А вот на себя, как на тип, стоит взглянуть. Ты человек, ближе к нему. Поразмысли – вполне можно поменять положение. Удачи. Он умолк и вернул тишине прежний окрас. Ей снова напомнили, кем они являлись. Препаратор a priori был надсмотрщиком – ни жучки, ни камеры не шли в сравнение с его невидимым вездесущим оком, которое наблюдало ещё и изнутри. Впервые опасение насчёт голода и жажды замаячило ещё в самом начале, и оно было отметено за ненужностью – слишком ничтожно по сравнению с тем, что свалилось на узницу в тот момент. Сейчас, под неусыпным бдением, и будто совсем не к месту, она понимает, что от одной мысли о еде её мутит. Сами обстоятельства, в которых приходится вариться, тошнотворны. Но отведать горечь бесповоротных истин им придётся сполна. Её колотит. Всю сосредоточенность собрав зажатыми кулаками и доверившись интуиции, медленно подходит к окаменелому Доктору. Что сказать Пигмалиону своей изваянной любви? Очередное «спаси»? Но как сможет распознать зов помощи тот, кому впору самому молить?.. Есть ли животворящее для галлифрейца слово в её лексиконе? Или ему достаточно будет земного? ...Да разве в словах дело?.. Ещё прежде, чем догадка была осмыслена, из пересохшей глотки вырывается хриплый вой – неземной, нечеловеческий. Выстраданный в знойной пыли и раскатах последних сотрясённых суток. Волчий выродок души. Поражённая его омертвелой откровенностью, Роуз через секунды затыкает себе рот. И этим она собирается пробудить?! Чтобы вконец убить?.. Чтобы самой уподобиться оборотню? Всё же шальная пуля-дура попадает в цель. Онемевшие руки вздымаются в жесте молящего о пощаде и Роуз едва успевает подхватить подкосившегося Доктора. Как видно, сама стала доктором на бессрочное время. Растирая ледяные конечности, умеряя судороги, успокаивая нежными прикосновениями, Роуз самозабвенно погружена в процесс и ещё под впечатлением неожиданного резонанса, так что не способна различить бормотание выстывших губ: – Холодный ум и горячее сердце... проще так жить, не так ли? Раскалывая мир на орёл и решку... в чёрно-белые тона раскрашивая? ...Выращивая себе подобных? Адамов род!.. Роуз спохватывается, но Доктор, не замечая её, перекатывается через бок, и, столкнувшись со стеной, снова схлопывается в запятую, вспыхнувшую боль стремясь прикрыть руками, чтобы не раздробила череп. Тараторит: – Что за идиотское двоемирие вы себе выдумали с самого начала? Рай и ад, верх и низ, свой-чужой? Почему не три, не пять категорий? Многовато для мозгов, в аналогиях и рамках пропащих? Тогда далеко ли вы от зверья ушли? Нет! Вы пали ниже их. Они не раздувают проблем, их жизнь целесообразна, а каждый день – самое что ни на есть полное и неповторимое существование! В который раз он застаёт Роуз врасплох. Речь стала абсолютно логичной! Потому ли.. Она боится надеяться. - ...Они никогда не будут переоценивать и терять надежды, плакать сквозь смех, не будут любить НЕ ТЕХ и радоваться боли... - ...А другая крайность? – Доктор уже на ногах, и расхаживает, разводя руки полукуполом. Отболевшее лицо соскальзывает с него, как слой в ошкуровке бревна. Лекция в его духе, яркая, справленная спокойной уверенностью: – Сделайте злодея способным любить – а вы готовы и простить, и обожать, и обелить его и водрузить на пьедестал… Контраст выделяет светлые стороны? Ну а что, если наоборот? Убивай, да только люби? Это ваш кумир?.. И как далеко вы готовы зайти в излишествах? Зная, что вряд ли будет услышанной, она вставляет: – Можно подумать, ты когда-то довольствовался малым, – вставляет реплику в театр одного актёра. И он реагирует: – Я? Да я просто собрание всех так лелеемых вами достоинств и пороков. Хлеба у вас достаточно, зрелищ, похоже, – нет. Вот и сбрасываете в общую кучу – ненависть, совесть, слабость и всевластие, милосердие и смерть. Но в любом нагромождении надо соблюдать трезвость. Вы отобрали её у меня! Зря она перевела разговор на его персону. Контроль и без того неустойчив. Но дерзать Роуз научилась ещё до встречи с Таймлордом. И она продолжает возражать, не подозревая, что разжигает ненароком новую боязнь. – Мы же оживили тебя!.. И не получает ответа. Внезапно сникнув, Доктор в бессилии опускается на землю. – Не надо отворачиваться, - примирительно-распевно говорит она, пряча бесполезные руки за спину. - Вселенные взрываются и коллапсируют хаотично, и это тоже красота, разве не ты сам это говорил? – Дитя, - отрешённо произнёс Доктор, и Роуз вздрагивает и пристально вглядывается. - Это не единство совершенства, это случайная и сиюсекундная удача. Такая блестящая, что вы принимаете её за свет. Везение – не достижение. – Хорошо. Случайная. Так что – уже ненужная? Хрупкий диалог обрывается вскриком: – Ты никогда не представляла, что чувствуют неизлечимо больные? Рождение – это диагноз, а жизнь – патология! Роуз собирается дать отповедь безысходным выводам, - а тугое пространство прорезает стрелой оглушающий вопль. – Отвернись!.. Не смотри, - Доктор уставился на свои руки, в столько повидавших сощуренных глазах неизливаемое отвращение, словно ладони вымараны в крови. – О! Только не ты, - в интонациях плещутся сожаление и сокрушение. Роуз остановилась, сделать последний шаг не хватает сил. Или это Доктор источает такую обречённость, которая вросла вокруг него непроходимыми дебрями? - Омой меня горючими слезами, закутай в саван крыльев-рук меня, - легонько покачиваясь, пел Доктор. Если бы не его явно сдерживаемые рыдания, Роуз приняла бы ритмичный напев за колыбельную… и тут отшатнувшись, перехватывает горло, как в удушье. Посмертную колыбельную. В предрассветных туманах и проблесках пыльное лицо Доктора росой умыто. Это просто роса, ничего более. Она ведь тоже умеет оставлять речные борозды в котлованах морщин. Не родившийся младенец, горестно и бережно поглаживаемый по головке прозрачными пальцами Доктора, - галлюцинация - был сейчас реальнее их двоих, бледных, потерявших почву под ногами. Два подкравшихся из-за горизонта, как из подземелья, солнца - глаза дьявола - взорвали затихшего Доктора. Он разразился разъяренными восклицаниями и проклятиями, но не мог сойти с места, как в кандалы вросший. Пару минут Роуз следила за ним осоловело. Потом, не помня себя, кинулась и приникла, сцепив руки, к его напряжённой спине. Чуть погодя обезумевший нетвёрдо изрёк: – Нет бездны, что когда-либо не простиралась небом. Нет возгласа, через которое затишье не проступит. Конец – молчанье. И повалился без чувств.