То, о чём ты мечтала.

В жужжащей тишине раздаётся громкое «апчхи!», и ты вытираешь нос запястьем. Слёзы скапливаются у уголков глаз, несколько секунд ты не чувствуешь, как солёные ручейки скатываются по твоим щекам, а когда касаешься скул, пальцы щупают влагу и вызывают боль на покрасневшем пятне. Гулкие шаги раздаются в библиотеке, нарушая многолетний покой книг. «Сказки Леса» шепчутся с «Достоверной Историей Сотворения Мира», смахивая с себя толстый слой пыли, противно щекочущей нос, «География: справочник» противно ворчит, раскачиваясь взад-вперёд на сотрясаемой тобой полке — стеллажи хрупкие и готовы вот-вот развалиться под собственной тяжестью. Они, впрочем, имеют право: больше им некому служить. Книги не шепчутся. Не шепчутся, как Коксфорд и Люмьер, не ворчат, как кресло в Зале и уж тем более не лают, как прытконогий пуфик у камина. Мелкие стёршиеся буквы режут глаза, в тусклом свете свечи ничего не видно: окна плотно зашторены, потому что ты не можешь смотреть, как над по-мёртвому безразличным садом разгорается очередной унылый день. В библиотеке, как и всегда, темно, сыро и пусто, и только между третьим и четвёртым стеллажом четвёртого отсека упрямо борется с мраком крохотный огонёк на конце длинной свечи, и книги, насторожившись, прислушиваются к приглушённым всхлипываниям. Как всегда избегая смотреть на Западное крыло, ты проникаешь в Восточное и проходишь мимо горшков со сгнившими орхидеями или что там ещё было, бросаешь грустный взгляд на бюст Авроры и всё думаешь, когда же, чёрт возьми, появится Валькирия и насадит тебя на своё копьё, ведь ты была хорошим воином и честно боролась со своим врагом — жалостью. Когда на свет появился шестой ребёнок, а этот повседневный цикл из ненависти, усталости, разделывания кроликов и бьющихся о стену тарелок даже и не подумал заканчиваться, ты поняла, что если вот этот самый нож, острое лезвие которого прочно засело в исцарапанную доску, а рукоятка скрылась в твоих пальцах — если вот этот самый нож не окажется в глотке Гастона, ты выпотрошишь им себе все внутренности. И, обдумывая план, ты сделала надрез на животе кролика. Ты сомневалась и боролась с собой, ты не была уверена, что всё пройдёт гладко, так, как ты хотела, ты боялась, что снова остановишься и задумаешься, как тогда, в Башне, и опять дашь волю пуле, которая полетит тебе прямо в лоб. Ты решила, что определённо задумаешься о другом исходе событий или поверишь Гастону, или представишь, как смотришь с небес на лживые слёзы мужа, орошающие твою могилу в присутствии всей деревни. Ты бы всё испортила. Ты думала об этом целый день, а потом, когда пришёл супруг и обрадовал детей и собак тушкой кролика, взгромоздил грязные ботинки на стол и в четыреста пятый раз рассказал одну и ту же историю малышам, общий словарный запас которых состоял из «охота», «ваша мать» и «великое счастье» (и это без учёта лексикона девочек, которых Гастон запретил учить говорить в столь раннем возрасте, «чтобы они не начали болтать также много, как ты, а потом, чего доброго, не научились читать и писать, это же стыд и срам, пусть сначала родят детей»), ты, стоя за столом и мелко нарезая лук, поняла, что делаешь всё правильно. А потому на следующий день ты отвела детей к соседке, наврав что-то про «подарок мужу» и покрутив бёдрами, чтобы избежать вопросов, а ближе к приходу мужа заперла собак в подвале. Когда Гастон вошёл, в доме монотонно трещал камин и было тихо. На вопрос, где дети, ты томно вздохнула, приоткрыв и едва вытянув вперёд алые губы. Он всё понял без слов. Отдыхая в кресле, он всё больше расправлял свои широкие плечи, которые ты массировала ему. Гастон даже предусмотрительно снял ботинки, и теперь на столе красовались ноги в красных носочках, продырявленных каждый на большом пальце. «Надо бы спросить у мастера Хокинса новую пару ботинок», — подумала ты. Потом вспомнила. Мужчина пару раз вздохнул от наслаждения, чувствуя, как тепло твоих рук согревает его тело. А потом, почувствовав у шеи холод лезвия, замер. Сначала он принялся грозиться. Потом начал умолять и обещать. Под конец, видно, почувствовав, что ему не выбраться из шкуры кролика, он схватил что-то со стола и замахнулся этим на тебя, кинув наугад и попав тебе на щёку. Что-то упало вниз, оставив лёгкий ожог на коже и царапины. Ты тихонько зашипела, как кошка, а потом надавила острым концом ножа на горло. Пальцы ощутили ещё тёплую кровь. Ты вытащила нож и, не глядя на свою жертву, вышла из дома. Чиркнув спичкой, бросила её на дощатые ступени, и на крыльце вспыхнуло бойкое пламя. Открыв дверь подвала, ты наугад выбрала одну из гончих собак Гастона и потянула её за собой за ошейник. Остальные выскочили и разбежались кто куда с громким лаем. Лорд, испугавшись пламени, противно заскулил. Вскочив на коня, ты скрылась во мраке, направившись в сторону Замка. Волки, сторожившие ворота, склонили перед тобой голову и отступили. От тебя пахло кровью, значит, ты — их вожак. Ты загибаешь уголок страницы и громко вздыхаешь. Эхо разносит твой вздох до каждого уголка библиотеки, и кажется, будто книги вздыхают вместе с тобой. Вспоминая тот день, ты не узнаёшь в виновнице случившегося себя. Тебе трудно поверить, что ты так просто отдала детей соседке, пусть она всегда любила их и была готова приютить в случае чего, а затем, дождавшись, когда жертва успокоится, всадила ему нож в горло. Тяжело понять, что всё это сделала ты. Расскажи Коксфорду или миссис Поттс — они и не поверят, подумают, что ты всё выдумала или пересказала сюжет очередной книжки. Люмьеру ты уже всё сказала. Он промолчал. Значит, не поверил. Ты смотришь на пальцы, снова и снова прокручивая в голове момент, когда кровь Гастона начинает заливать твои руки. Вот, вот то, о чём ты мечтала.