Саморазрушение

Тягучее постоянное состояние недостатка. Оно было единственным целостным в этом мире, нерушимым, непоколебимым. Та самая чесотка после первого кайфа сейчас больно резала вены. До скрежета зубов, до безумства, потерянных эмоций и отчётливо отстукивающих часов на стене. В них полетел телефон, разбивая стекло, но не трогая циферблат – они продолжали противно отстукивать время «между». От одного к другому – из крайности в крайность – он выдерживал это состояние всё меньше и меньше, тянулся за новой порцией, увеличивая дозу. Он так же использовал сигаретный фильтр, не изменяя привычкам, не брал инсулиновые шприцы и носил с собой дистиллированную воду. Он заботился о правильности ритуала. Священно, нерушимо. Так нужно. — Эш, — в мутное сознание, стучащее по примеру часов, ворвалась она. Её голос был привычным и чужим одновременно. Утопая в своей беспомощности, хватаясь за волосы на голове, он кусал губы до крови. Монотонно двигаясь и обнимая свои колени, он смотрел в одну точку на полу. — Эш! Голос повторился. Он вырвал бы его из такого состояния, но он был недостаточно сильным и значимым. Женщина достаточно высокого роста и слишком худая, немного заплывшая от вчерашней пьянки, стояла в дверях небольшой комнаты своего сына. Он сжимала в руке телефон, где на другом конце провода терпеливо ждал отец. Он не мог дозвониться. Как прошло уже два часа? Всё смешивалось воедино. Он не мог больше злиться, раздолбав комнату в ноль. Ни единой целой детали интерьера – порванные подушки, валяющиеся под ногами перья, скомканные листы книг и блокнотов со стихами. Он знал, ощущал, как постепенно сходит с ума, как вентиль поворачивается в ненужную сторону. Он пропускает газ. — Он не может говорить, — на эти слова он надрывно рассмеялся. Хрипло из-за долгого молчания, надрывно и со всеми эмоциями, что мог себе позволить. Он выплёвывал в смехе презрение к женщине рядом, стоящей и смотрящей на ломку своего сына, как на обыденную вещь. Тупая курица, непроходимая дура, видящая только новый член с кошельком и бутылкой водки. Забавно, но сейчас наплевать. Важно лишь дождаться Алекса. Дождаться. Дождаться… Отбиваясь в голове набатом, слова теряли свои смысл, становились угловатыми и мерзкими, а сознание на ощупь становилось слизью. Уши закладывало, но в них всё ещё эхом звучало единственное слово – «жди». Его начало знобить, он трясся от жуткого холода при тридцатиградусной жаре вечно тёплого Финикса. Он смотрел на свою мать, ненавидел её, но, вместе с тем, он понимал, что вскоре здесь будет отец. Нащупывая ещё более-менее целую книгу, он бросил её в мать, хрипло крича на неё. Он не разбирал слов, он не мог шевелить языком так, как хотел бы. Он вглядывался в её испуганные глаза своими безумными, ища там то, что могло бы дать ему силы продержаться ещё немного, пока не придёт брат. Он слышал, как сквозь вату, что дверь в комнату закрылась. Хлопок старой шлюхи, её страх перед собственным сыном, оставил его наедине с собой. До крови раздирая пальцы о паркет, он чувствовал, как начинает ломать кости. Он дёргался, выкручивал себе руки в надежде, что хоть так он немного ослабит это. Он стонал, вымученно смотря в потолок и вскакивая при том, как дверь в комнату распахнулась. Эш упал на колени, после сразу же сваливаясь на бок и скручиваясь эмбрионом. Он взглянул на своего брата, держащего в руках заветный пакетик с чистым героином. Он вымученно, но довольно улыбнулся, наблюдая за тем, как Лекс делает всё так же, как делал когда-то Эш. Их равновесие заключалось в том, что на кокаин первым сел Алекс, а на героин – Кристиан. Они дополняли друг друга, усугубляя одно другим, заменяя. Вырывая шприц из руки брата, он выгнал лишний воздух, стараясь делать это аккуратно, но руки предательски тряслись. Он набирал больше, чем должен был, смотря на своими действиями так, будто это был вовсе не он, всё не его и реальность не его. Шаткость момента подкреплялась ещё и тем, что Алекс рядом уже корчился в довольной улыбке, что было последним аргументом против излишней медлительности – чем быстрее, тем лучше. Вогнав шприц в вену, он усмехнулся. Дёргано, с нетерпением, в предвкушении. Он знал одно – сегодня будет по-особенному, сегодня будет иначе. Увеличив разовую дозу, он вколол её, прижимая по привычке место укола и вытаскивая иглу. Он, как загипнотизированный, смотрел на свою кровь в «баяне», выбросил его на пол, ложась рядом с братом. Он чувствовал, как сознание расклеивается, становится липким и приятным, как в его фантазиях снова появляется она – девушка с именем из солнца, с глазами, отливающими в осеннее промозглое небо. Он касался её острых скул, видел её улыбку, слышал смех. Он осязал. Чертя изгибы кривых, но не резких линий, он касался её тела своими руками, разливающими тепло по обоим телам. Но всё это растворялось. В одночасье всё исчезло, будто кто-то нарочно выключил свет. Он хотел, было, открыть глаза, но не мог. Всё, будто заволокло тяжёлым дымом, не дающим повернуться и позвать брата. Он на уровне ощущений ещё чувствовал, но едва заметно, с большим усилием. Прости меня, мать, я согрешил. Он мог поклясться, что слышал, как в комнате появился кто-то ещё. Он слышал, как теребили Алекса, как тот что-то ответил. Он мог поклясться, что ощущал руки отца, что слышал его голос среди сотни других, звучащих в голове какофонией звуков. Он хотел его позвать, но не мог. Горло сдавило тисками, а из тени сознания, туманного и промозглого, вынырнула рука. Костлявые чёрные пальцы тянулись к горлу, не давая дышать. Он задыхался от собственного бессилия, приравнивая себя к дрожащей твари. Он хватался за кости запястья, пытаясь отцепить её от себя, но, стоило ему высвободиться, как за спиной «выросла» пропасть, раскрывшая свои объятия специально для него. Он падал в неё, летел вниз нарочно медленно, стараясь вдохнуть, но находя лишь углекислый газ, ни капли кислорода. Голова кружилась, истошно болела, а в грудь сжимало в тиски. Ломало рёбра, осколки больно впивались в тело изнутри, грозясь пронзить насквозь. Он ощущал, как холод впервые касается его тела, как спина первой чувствует непозволительную роскошь – ледяную землю под собой. Он едва поднялся, но устоять на ногах не смог – он рухнул на колени, тут же раздирая их в кровь, до боли в дёснах отдавшийся вымученный и вынужденный жест. Он сел на землю, хватал ртом воздух, но не мог. Он видел перед собой мать, стоящую с телефоном в руке, говорящую отцу, как ей трудно жить одной с двумя подростками, опять она говорила о деньгах, на что точно была послана туда, куда регулярно ходили все её мужики. Она заставила Эша фыркнуть, тратя едва ли не последние силы на жест пренебрежения. Тупая меркантильная сука. А голос отца слышался отчётливо. Он появился в двери следом, будто не он только что говорил из другого города в трубке. Эш улыбнулся, протягивая худую руку с побитыми костяшками к отцу, но не доставая. — Папа, — он потянулся ещё раз, но отец его не слышал. Он смотрел сквозь парня, куда-то вдаль, подбегая к нему и хватая за грудки, ударяя по щекам. Опустив взгляд, Эш увидел себя на полу, рядом с собой сидящим. Он был с мешками под глазами, со скулами острее ножей, с посиневшими губами. — Но я здесь, папа, это не я. Слышишь, папа?! Он кричал, исходил на нет. Обессиленно рухнув на пол рядом с собой, он закрыл глаза, медленно падая на холодный земляной пол. Кажется, здесь раньше был паркет. Но мысли уходили совсем, он не успел об этом подумать, кусая губы в последний раз, до крови. Он терял себя в своём же сознании, терял окончательно и бесповоротно, не слыша, как за пределами одной вселенной, в другой, реальной, над ним бился и рыдал его отец, как его брат, ещё находящийся под кайфом, но уже более-менее трезво соображающий держал его за руку, рыдая взахлёб в ожидании кареты «скорой». Он не слышал, не ощущал. Он больше не жил.