Во имя ее и во славу

— Здравствуй, Краснобай! — весело закричал северянин, вынырнув из-за стойки с обляпанной тряпкой в руках. На пороге таверны, впустив за собой темень зимнего неба и россыпь блестящих снежинок, недвижно стоял высокий путник в сером плаще из красивой саблезубьей шкуры. — Заходи, заходи, там же холод смертный! Человек, помедлив немного, тяжелым шагом вошел в тепло, сильным рывком захлопнув за собой дверь. — Приветствую, — ответил он вежливо, хотя и слегка сухо. — Я Миракантий, запомни наконец, Кетиль*. — А сам-то меня прозвищем назвал, — рассмеялся трактирщик, покосившись за спину на висящий на стене шлем, что сверкал в неровном свете свечей любовной полировкой. Железо в вечернем сумраке казалось темным блестящим серебром. — Я понял, Трюггви, хватит, — буркнул гость, перелезая через лавку у ближнего к другу стола; под капюшоном на полускрытых тенью жестких губах мелькнула, впрочем, улыбка. Он сбросил душный мех с головы и облегченно вдохнул теплый воздух, щедро сдобренный запахом мясной похлебки — та бодро булькала за дверью кухни. Хозяин явно готовился к наплыву посетителей. — Плесни мне миску-другую? — заказал-попросил он, свесившись во внешний проход; плащ под своей тяжестью соскользнул и пополз концом по полу. Серые глаза смотрели безразлично, пусто: он слишком устал, чтоб хоть как-то управлять собой. — О чем речь, — улыбнулся Трюггви и сразу исчез за дверью. Мужчина снова тяжело оперся на стол и тупо уставился в стену перед собой. Мокрый мех на плечах притягивал неподъемной тяжестью, а метель за порогом смеялась чужим голосом. Виндхельм был недружелюбен, как обычно. Призраки тихо шли следом, укрытые зимней ночью, шептали всякие гадости в спину, дразнили его королем и пытались увенчать смерзшимся снегом. Свеча над порогом не могла разогнать их и только насыщала сгущавшуюся вокруг мглу. Сколько бы пламени они ни вливали в него во время осады, черный город поглотил его без остатка. Чьею бы кровью ни скреплялись здесь договоры, она продолжала литься из предательской раны в боку. Он зашипел и сунул ладонь под плащ; холод еще жег из разрубленных звеньев кольчуги, поддоспешник и сталь окропляла багряная святая вода. Ею другие были благословлены с лихвой. Миракантий пел, и брызги летели в стороны, призывая Акатоша отмерить чужое время, бледный меч ловил отблески искристого серебра с небес, и белизна все жадно глотала темные горячие ручьи. Снежинки опускались на лицо Нидени, стекая из уголков вишневых глаз последними лживыми слезами, а кровь и зима пожирали ее целиком. Певец всегда умел говорить красиво, но прощальных слов для нее не нашел. Язык имперца — язык даэдра, говорят люди… почему же тогда он не может ничего сказать? Пелену сорвал Трюггви, разогнав цепенящий холод пахучей волной жара, звонкий стук миски о дерево заглушил гром стали. — Ешь, легионер. Заслужил за труды, — шлем согласно блеснул клеймом. Какие? Безбожное взывание к Отцу Времени, жатва смерти снежноягодником на проклятых склонах черной горы? Ни то, ни другое не помогло ему. Корона красного льда была со смехом нахлобучена чужой злой рукой, пропитывая победу мертвым ядом. Эта рука клеймила их всех пылающим золотом — сколько раз? С какой эры она смеялась над Империей, над всем миром? А когда начала — над ним? Что ж, Миракантий тоже посмеется над ней. Язык имперца — язык даэдра.