***
Они приходят в гости так часто, как ему удается это устроить. Старому вздорному королю Вильгельму нелегко угодить, и кавардак в Парламенте бесконечен. Но дети Каролины часами играют с Огастасом, а беседы с нею для Уильяма — целительный бальзам, в котором он нуждается еще с тех пор, как впервые услышал слухи о Каро и лорде Байроне. Ему не нужно заставлять себя улыбаться ей. Она нежна, но тверда, мудра, но шаловлива, проницательна, но чувствительна. Незаметно для себя самого Уильям начинает открываться ей, поверяя ей все связанные с сыном надежды и страхи, признаваясь, насколько глубока рана, нанесенная предательством Каро. Каролина внимательно слушает. Она не осуждает, она дает советы лишь тогда, когда он просит совета, она помогает ему выговориться, и однажды он перестает чувствовать себя так, будто бродит без факела по мрачному лабиринту в поисках выхода. Она очень красива, очень мудра, очень смышлена. В ней сочетается мощь ума его матери и глубина чувств Каро. Он никогда не встречал женщины, похожей на нее. Однако она замужем, и Уильям помнит об этом всякий раз, как видит угрюмое лицо мистера Нортона, всякий раз, как Каролина напряжена до предела после ссоры с мужем. И он ощущает предостерегающий укол тревоги, наблюдая за ее детьми, играющими с Огастасом: он помнит, каким сокрушительным ударом стало отсутствие Каро для их малютки-сына. Он не станет Байроном для этих детей, не оторвет их от матери ради нескольких месяцев или даже нескольких ночей плотских утех. Мистер Нортон же хватается за подвернувшуюся возможность, прежде чем Уильям или Каролина успевают сообразить, что происходит. Нортон предъявляет свои претензии Уильяму, заявившись в его кабинет. С гадливой ухмылкой он сообщает, что ему известны замыслы лорда Мельбурна и Каролины, и заявляет, что ему это, собственно, практически безразлично. Небезразлична ему кругленькая сумма в обмен на молчание. Скверно будет, если премьер-министра Англии сгубят заявления о прелюбодеянии. Уильям ошеломлен… а потом приходит ярость. Он много лет уже не бывал так разъярен. Медленно, очень медленно он поднимается с места. Самодовольное выражение на роже Нортона исчезает, стоит ему осознать, что лорд Мельбурн возвышается над ним на добрых полторы головы… и что в редких случаях ягненок может быть львом. — Убирайтесь из моего дома, — шипит Уильям, — пока я не выкинул вас вон собственноручно. — Но-но-но, — отвечает Нортон с толикой боязливости в голосе. — Не раньше, чем мне будет заплачено за мол… — Катитесь ко всем чертям! — взрывается Уильям. — Можете хоть орать с крыши на весь город! Я вашу жену и пальцем не тронул — и если вы осмелитесь выдвинуть против меня обвинения, я буду зубами и когтями защищать свою честь и ее тоже! Нортон решает, что дальнейшее испытание лорда Мельбурна на прочность может оказаться делом неблагоразумным — по крайней мере, частным образом. Впрочем, стоит страху развеяться, а самому Нортону оказаться вне пределах физической досягаемости, он наносит удар. Уильям отказывается уступить, даже когда его имя вновь попадает в газеты, и Каролина отрицает их связь со страстным красноречием, сделавшим бы из нее невероятного оратора, будь она мужчиной и имей она платформу. Никто в зале суда не верит Нортону, и хотя бы это должно служить им утешением. Мир, однако, жесток, и к тому времени, как всё заканчивается, к тому времени, как судья отклоняет иск, Уильям начинает жалеть, что появился на свет. Да, честь и его, и Каролины отстояна, но ее репутацию не поправить. Их дружба, их былая нежность и открытость друг другу были препарированы перед всей Англией. Она знала его печали, как ни одна другая женщина, и он знал ее горести. И если Нортону не удалось урвать кусочек огромного состояния Мельбурна, получить развод и полную опеку над детьми он вполне в состоянии. И Уильям Лэм может думать только об одном: он принес несчастье Каролине Нортон, потому что показал ей, как ему тяжело. Он не сумел набраться храбрости и удержать улыбку на лице, не сумел удержать свои чувства при себе. И теперь она разорена, покинута и убита горем. И в этом виноват он один. Она уезжает из Лондона, но прежде присылает ему записку. Мой дорогой Уильям! Знайте, что я ни в чем Вас не виню. Мы лишь две из многих тысяч жертв нашего безжалостного общества. Возможно, мы не найдем защиты и возмездия в этом мире — и всё же я молю вас, не берите это на себя. Ваша ноша достаточно тяжела, чтобы Вас вдобавок снедало чувство вины за мою судьбу. У меня есть друзья, которые обо мне позаботятся, и я буду до последнего вздоха биться за своих детей, но Вам, мой друг, нужно руководить страной и заботиться о любимом ребенке. Не забывайте об этом. Я вечно буду дорожить нашими чудесными беседами в саду, рядом с моими детьми и Вашим сыном, которые видели и слышали всё, что мы делали и что говорили. Я ни о чем не жалею. Прошу, не жалейте и Вы. Ваша Каролина Скомкав листок, он бросает его в огонь: обнаружь кто-нибудь записку, это создаст, пожалуй, еще больше неприятностей им обоим. Он скорее умрет, чем допустит это. Тем не менее, он обещает себе однажды всё исправить. Он вписывает новый пункт в свое завещание: в случае его смерти его состояние остается Огастасу, но часть достанется ей. Это будет самым громким, самым искренним его извинением. Так он попросит у нее прощения за то, что подарил ей свое слабое щербатое сердце и тем разрушил ее жизнь.***
Через месяц после того, как Каролина Нортон исчезает из их жизни, у Огастаса случается припадок. До конца дней своих Уильям будет рад, что был в это время с ним в Брокет-холле, а не в Лондоне. Он сидит в библиотеке, изучая атлас, когда распахивается дверь. Он оборачивается, удивленный и немного раздраженный столь грубым нарушением своего уединения — но понимает вдруг, что ворвавшаяся горничная бледна как полотно и вся дрожит с головы до пят. — Ох, милорд, — задыхается она, — пойдемте, скорее. Он захлопывает атлас, сердце бешено колотится о ребра, как у скаковой лошади. — Огастас? — резко бросает он. — Да, сэр. Он… у него припадок, сэр, очень скверный, сэр. Миссис Черчилль послала Гарри за докто… Дальше Уильям не слушает. Девушка отскакивает и вжимается в стену, чтобы не быть сбитой с ног. Он бежит — бежит так, как не бегал с самого детства — и слышит голос обычно непоколебимо спокойной, степенной экономки, ухаживающей за Огастасом со времен побега Каро, слышит, как голос этот то рявкает указания остальным слугам, то отчаянно, умоляюще выкрикивает имя ребенка. Добежав до комнаты Огастаса, он в ужасе застывает в проеме двери. Его сын бьется в объятиях миссис Черчилль. Глаза мальчика закатываются так, что видны только белки, слюна течет по подбородку, от конвульсий стучат зубы, лицо искажается от страшной боли. Уильям бессчетное число раз видел его припадки, но подобное — никогда. Он выхватывает ребенка из рук рыдающей женщины и садится на край кроватки Огастаса, удерживая мальчика у себя на коленях, пытаясь прижать темноволосую головку к своему плечу. Ребенка так трясет, что Уильям не может удержать его неподвижно. — Огастас! Огастас, посмотри на меня. Посмотри на папу… тише, тише, Огастас, тс-с-с! Огастас не отвечает, судороги только усиливаются. У Уильяма перехватывает горло, глаза наполняются слезами отчаяния. Мысленно он бухается на колени, воздевая сцепленные руки к небесам, взывая к Богу и надеясь, что на сей раз тот слушает. Господи, только не он! Забери меня, забери мою жену, забери что угодно — но не забирай моего мальчика! Огастас вдруг задыхается и застывает. Взгляд красивых темных глаз, широко раскрытых и наполненных болью, останавливается на потолке. Маленькие пальчики так крепко стискивают ткань отцовской рубашки, что Уильям невольно подается вниз. — Огастас? — хрипло зовет Уильям, похлопывая мальчика по щеке. — Огастас, посмотри на меня! Красивые темные глаза стекленеют. Маленькое тельце обмякает. Уильям почти слепнет от мгновенно заливших лицо горячих слез, прикладывает ладонь к груди сына. Сердце не бьется. Нет больше его красивого маленького мальчика. И тогда Уильям срывается. Тщательно выстраиваемый и поддерживаемый на протяжении сорока лета эмоциональный фасад и самообладание рассыпаются в прах — он крепко прижимает своего ребенка к груди, и плечи его трясутся от неудержимого, захлебывающего воя человека, которому больше незачем жить.