Улыбайся

Она фея: маленькая, гибкая, с такими светлыми — бледно-золотыми — волосами, с такой молочно-белой кожей — однажды, во время прогулки по саду в Девоншир-хаусе, она ранит пальчик о шип розы, и кровь на этой белой коже кажется такой резко-яркой. Он берет ее руку и, прежде чем Каролина Понсонби успевает сообразить, что происходит, стирает алую бусинку шершавой подушечкой своего большого пальца. Каро, как зовут ее друзья и родственники, пристально наблюдает за ним огромными зелеными, полными изумления и волнения глазами. Ей всего семнадцать, ему почти да не совсем двадцать, и оба они ощущают электрический разряд взаимного притяжения, желания и надежды на будущее — будущее, в котором они будут вместе, всегда и навеки вместе. И на него это так не похоже, это рыцарство, это любовное томление. А может статься, романтик просто спал в его груди до сей поры в ожидании королевы фей, оживившей его своим прикосновением. Он стирает последний след крови и, убедившись, что укол настолько крошечный, что кровотечение не возобновится, склоняется низко над ее рукой и прижимается губами к ее ладони — прямо посередке. Каро ахает, и, подняв взгляд, он замечает, как темнеет ее безупречно белое лицо, сияя розовым румянцем. — Я люблю тебя, — шепчет он. — Всем сердцем, Каро. Она улыбается дрожащей улыбкой. — О, Уилл. Больше она ничего не говорит, но в ее задыхающемся от счастья голосе плещется целый океан смысла. Он едва успевает выпрямиться в полный, теперь такой внушительный, рост — она подскакивает на носочки со всем тем энергичным озорством, что привлекло его внимание три года назад. Он смеется, ловя ее за тоненькую талию. Ее лицо так близко, что зрительные и тактильные ощущения напрочь лишают его выдержки. Он целует ее впервые там, в саду, вкладывая в поцелуй всю свою любовь к ней, всю до капли, и не удивляется, когда она отвечает с равным жаром. Впрочем, Каро ничего не делает наполовину. Вскоре они женятся, вопреки возражениям ее матери, что она вступает в неравный для себя союз (опасения тещи, кажется, нисколько не умеряет тот факт, что его старший брат недавно скончался, а значит, он однажды унаследует титул и состояние виконта Мельбурна). Каро наполняет его, словно луч солнечного света, даря тепло и удовлетворение, и он надеется, так надеется, что сумеет стать ее противовесом, ее якорем, спокойной гаванью, куда буйный, неукротимый дух ее может прилетать на отдых. Иногда он читает ей: она лежит, пристроив голову на его колени, и он перебирает пальцами ее волосы. В другие дни, когда он не занят в Палате общин, они выезжают на прогулку верхом. Каро наотрез отказывается ездить в дамском седле. Она одалживает у брата пару бриджей — и Уильям скоро узнает, что она не уступает ему в галопе. Они мчатся вместе по бесконечным акрам Брокет-холла, и ее пронзительный смех эхом вторит грачиным крикам. А особенно ему нравится, когда они останавливаются, потому что тогда он может пустить свою лошадь рядом и обвить талию Каро рукой, поцеловать ее. Частенько, отстранившись, он замечает, что она еще не открыла глаза, упиваясь его лаской — и когда она их открывает, ее взор лучится озорством. — Поймай меня, если сумеешь, — шепчет она и молниеносно снимается с места. Он со смехом всаживает шпоры в бока лошади, принимая вызов, и грачи над его головой поют громче, чем когда-либо.

***

Прогулкам приходит конец, когда выясняется, что она ждет ребенка. Беременность она переносит с удивительным терпением — но спустя несколько месяцев она будит его посреди ночи, цепко стискивая его плечо и всхлипывая, скорее от страха, чем от боли, и тогда он узнает, что в душе его милой сладкой Каро таится, закручиваясь воронкой, целый мрачный мир. Ей страшно — до смерти страшно — но чего она боится, он не понимает. Он видит только, что она не переставая твердит: «Мне страшно, так страшно, пожалуйста, не оставляй меня, не оставляй меня, Уильям, пожалуйста, я люблю тебя» — и невзирая на возражения повитух и строгое осуждение обеих их матерей, не сдвигается с места. Он не отходит от нее, он держит ее за руку, он отирает пот с ее лба прохладным куском ткани, он водит ее, стонущую, по комнате, когда боль утихает. Проходит полтора дня, и когда крупный младенец наконец выходит из нее, не издав положенного крика, сердце Уильяма ухает в пятки. Столько усилий и ради чего… ради мертвого ребенка, горько думает он, прижимая к себе рыдающую Каро. Однако он слишком торопится с выводами. Повитухи хорошенько растирают ребенка, хлопают его по пяткам, и мучительную тишину наконец разрывает слабый хриплый плач. Каро облегченно стонет, роняя изможденную голову Уильяму на плечо, и его глаза наполняются слезами благодарности Богу, в которого он по-прежнему не совсем верит. Он никогда не был счастливее. Однако вскоре становится очевидно, что с их сыном что-то неладно. Маленький Огастас очарователен и прелестен, но он не развивается так, как полагается. Он истошно кричит по ночам, и даже Уильям начинает думать, не утыкана ли его колыбель булавками. Каро делается раздражительной — беспрестанный вой младенца треплет ее чувствительные нервы. Настает день, когда она уже не желает и видеть Огастаса. — Он меня нервирует, — говорит она. Уильям беспомощно моргает… и смиряется. Но он не в силах игнорировать необъяснимые мучения ребенка. Он берет на себя заботы о сыне каждый вечер по возвращении из Парламента. Содержимое пеленок Огастаса отвратительно, ребенок дергается от телесного контакта, а года в два у него начинаются припадки. И всё же Огастаса скорее успокоит его папа, чем кто-либо другой. Уильям обнимает сына так часто, как может, и баюкает его час за часом. Огастас кричит — Уильям поет. Огастас бьется в припадке — Уильям зовет доктора и склоняется над сыном, приглаживая его волосы, стараясь удержать его на месте, не дать ему упасть с кроватки и пораниться. Каро смотрит на всё это, и лицо ее застывает в болезненную маску. Уильям понимает, что она пытается притупить боль зваными вечерами и поездками в родительский дом, оставляя его и Огастаса в Лондоне. Он убеждает себя, что вовсе не возражает против ее отъезда. Возможно, разлука пойдет ей на пользу. Она вернется отдохнувшей, оживленной и будет готова сделать глубокий вдох, высоко поднять голову и улыбаться несмотря ни на что — как делает он. Как он всегда делал. Ему так нужно сейчас, чтобы его королева фей отрастила себе железный хребет. Он не знает, когда именно она познакомилась с Байроном. Когда до него наконец доносятся слухи о том, что Каро и Байрон близки — чересчур близки — и выставляют свою близость напоказ всему свету, он слишком занят политическими вопросами и заботой об Огастасе. Больно. Ни от чего ему никогда не было так больно, как в ту ночь. В ночь, когда она в истерической ярости признается: да, она пошла до конца со своим поэтом, они консуммировали свои отношения в Девоншир-хаусе, пока Уильям мучился с каким-то особо хлопотным биллем в Лондоне — и теперь она не может вернуться к Огастасу, не может и дня больше вынести, смотря на ничего не выражающее лицо ребенка, иначе это ее просто убьет — и она ненавидит Уильяма за то, что тот позволил ей сбиться с пути истинного, заплутать в ее горе — и это он виноват, что ей понадобился мужчина вроде Байрона. В ту ночь, когда она признается ему во всем этом, Уильям напивается до бесчувствия и не слышит криков Огастаса, эхом разносящихся по коридорам их лондонского дома. Когда он узнает, что его драгоценное дитя осталось в ту ужасную ночь в полном одиночестве, чувство вины едва не пожирает его заживо. Он никогда больше так не делает — по крайней мере, пока жив Огастас. И никогда никому не показывает, как ему больно. Ни когда Каро публикует свой гнусный роман… ни когда он замечает, что женщины прыскают, прикрываясь веерами, стоит ему пройти мимо… ни даже когда его мать, теперь яро ненавидящая Каро, спрашивает его, всё ли с ним в порядке. Он отдал свое сердце королеве фей. Он доверил ей свое сердце… и она вырвала сердце из его груди и растоптала. А потому, если Уильям Лэм надевает на лицо хладнокровную безрадостную улыбку и непроницаемую маску спокойствия, смирения и остроумной небрежности, быть может, ему так проще. Иначе он валялся бы на полу библиотеки в Брокет-холле, обливаясь пьяными слезами, пытаясь заглушить песни грачей в саду.

***

Когда Байрон отвергает ее (о чем все знали заранее), Каро безутешна. Она ухитряется найти путь домой. Уильям открывает дверь, и хрупкая фигура, которую он не узнает, падает ему на руки. Все советуют ему выкинуть ее на улицу. Прогнать прочь, в Девоншир-хаус, туда, где ей и место, в эту обитель порока и разврата. Он не может этого сделать. Раненая гордость заходится криком, веля ему не обращать внимания на ее кашель, на ее слабые мольбы о прощении, а он… в нем жив еще юноша, помнящий девушку в саду с капелькой крови на белом пальце, эфемерную королеву фей, бросившую ему вызов: поймай меня, если сумеешь. Она по-прежнему живет где-то внутри этого скелета в форме женщины, и этой девушке он решает дать шанс. Она быстро угасает тусклыми зимними днями. Он не отходит от нее, и она льнет к его руке, и хватка ее всё слабее, и однажды ее обессилевшие пальцы просто покоятся недвижно в его сжатой ладони, а дыхание ее так затруднено, что она едва может говорить. Он гладит ее по волосам, проводит большим пальцем по бровям. У нее серая кожа. Слезы комом встают у него в горле. — Я люблю тебя, — сдавленно шепчет он, совсем как много лет назад. — Всем сердцем. Веки Каро трепещут, приподнимаясь. Еле шевелятся иссохшие, потрескавшиеся губы. Она пытается сжать его руку, но он ощущает лишь слабое подергивание ее пальцев. — О, Уилл, — выдыхает она. И это последние ее слова ему.