Жертвы

‒ Только не говори, что я объяснял все это самому себе. ‒ Как скажешь, Талл-бой. Не буду.       Брустер наградил своего друга, майора Бенджамина Таллмеджа, широкой глуповатой улыбкой – при этом его грубые растрескавшиеся пальцы вертели какую-то безделушку, которую китобой схватил с одной из полок. Мысли его и в самом деле были заняты чем-то другим – Бен упомянул какое-то текущее дело крайне вскользь – однако он и впрямь мог легко дополнить детали, которые пропустил мимо ушей. Стратегия была его сильной стороной; Калеб, казалось, идеально и быстро делал то, на что Бену приходилось тратить довольно много времени: Брустер не нуждался ни в точно расчерченных планах, ни в подробном плане местности, которую он и сам успевал великолепно изучить – он устраивал засады, пользуясь даже крохотным склоном у реки, умудряясь при этом демонстрировать мастерство бывалого солдата. Кроме того, он прекрасно владел томагавком – а этот великолепно отработанный навык майор Таллмедж иногда не принимал во внимание. ‒ Прекрати смотреть на меня так, будто я стащил у тебя деньги после ночи с какой-нибудь горячей штучкой, ‒ протянул Калеб, переводя взгляд с собственных разодранных в кровь пальцев на безделицу, с которой играл. – Могу случайно подумать, что ты, Бенни-бой, в меня втрескался. Мне будет очень приятно, но лучше бы тебе сначала познать женщину, а уж потом перекидываться на мужчин!.. Но и в этом случае пусть этим счастливчиком буду не я. ‒ Мудро, мудро. – было очевидно, что Таллмеджа смутило такое неприкрытое упоминание о его монашеской личной жизни, однако молодой человек решил промолчать, надеясь, что Калеб поумерит пыл и прекратит свое неуместное веселье. – Но Калеб, ‒ глаза майора скользнули по добродушному бородатому лицу, ‒ ты понял, к чему я клоню? Всю важность этой операции, ее последующее влияние на… ‒ Да, да, майор, ‒ прервал Брустер поток упреков, которые готовы были уже упасть на его голову за этот постоянный цирк. – Прекрасно понял. Единственное, что я не улавливаю, так это почему мы просто не можем выждать и расстрелять их у реки. ‒ Потому что у них есть припасы, Калеб. Если мы направим пушки на судно, то утонет все, что мы можем использовать так или иначе – мы просто потеряем шанс получить продовольствие.       Не желая обсуждать широкий спектр проблем, с которыми сталкивалась армия на протяжении всей войны, Таллмедж коротко упомянул только нехватку продовольствия – и некоторые другие неурядицы, с которыми пытался справиться Вашингтон. Несмотря на то, что оживленные споры в Конгрессе и не думали утихать, Бен догадывался, что жаркие дебаты едва ли относились к тому, что происходило в стране на данный момент. Делегаты отмахивались от писем из лагеря и прибегали к помощи своих гибких умов только в случае, когда требовалось обложить новым налогом изможденную и замученную нацию; отдавая преимущество судебной системе Вирджинии, эти дальновидные конгрессмены работали на удивление слаженно, если речь шла о том, как бы удобнее проигнорировать требования и приказы Вашингтона. Учитывая тот факт, что они с трудом достигали компромисса даже в обсуждении праведной кары, которая, несомненно, падет на головы британцев за угнетение американцев и уничтожение целых городов за желание стать свободными, это было достойное упоминания достижение. Первыми они кричали о том, что слышали погребальный звон по несформировавшемуся независимому государству – но последними принимались прорабатывать детали, и неважно, касалось ли это проекта финансирования или управления – или набора в армию. ‒ Верно. Мокрый порох так же хорош, как и сломанная винтовка, ‒ проронил Калеб, ставя безделушку на место. – Вряд ли тебе удастся прикончить врага шаром из пороха, хотя он вполне способен продырявить тебе голову парочкой пуль.       Таллмедж рассеянно кивнул – и уставился на развернутую перед ним карту. Конгресс даже не верил в то, что они могут победить. Политики никогда этого открыто не признавали, но ни для кого не было секретом то, что в случае проигрыша они наверняка примутся лизать Георгу пятки. Вашингтон, человек, чья доблесть вдохновляла многих, виделся им экстравагантным воякой, вкладывающимся не в те занятия: его потуги справиться с нуждой и голодом казались конгрессменам глупыми и даже тщетными, ведь он выступал против могущественной империи!.. Сильный и непоколебимый, Вашингтон, проявляя то и дело истощающееся хладнокровие, уверенно вел к независимости – и тратил драгоценное время на тоскующий по дому Конгресс, отказывающийся искать союзников. Хоть его талант главнокомандующего и был очевиден, сам он вряд ли бы справился в одиночку – даже сильнейшим нужны помощники, и конгрессмены не могли дойти до этого сами. ‒ Это не мой план, ‒ заметил Таллмедж после долгой паузы. – Генерал Рошамбо и маркиз Лафайет предложили использовать его. ‒ Генерал кто с маркизом кем? Эти высоченные messeurs, не вылазающие из штаба Вашингтона? ‒ Верно. Подполковник Гамильтон написал им. ‒ То есть французы всем командуют? ‒ Вроде того. Они предлагают отрезать путь британцам по воде.       Калеб кивнул, хотя снова крепко задумался. Как же так получилось? Он стоял тут со своим другом, поддерживая ничем не выдающуюся беседу о людях, которых они будут убивать пушками, ружьями и взрывами. Он едва ли задавался подобными мыслями постоянно, но в этот раз китобой поймал себя на том, что в прошлое они действительно никогда больше не вернутся, и все их детские мечты пошли прахом. Брустер не сильно скучал по тем годам, он более чем был доволен жизнью, но подумать только – как нелепо все поменялось в какие-то пару лет!       В палатке воцарилась тишина. Таллмедж нанес на карту какую-то отметку, записал что-то в журнал. ‒ А знаешь, Бенни-бой, я никогда бы не подумал, что ты когда-нибудь станешь таким большим и важным воякой. Я имею в виду, мы на войне. Ты, йельский мальчик, и Эйб, и даже наша Энни. Я хочу сказать… она ведь тебе постоянно разбитые коленки лечила!.. Помнишь, как ты ревел, потому что рухнул с дерева? Я думал, ты насмерть расшибся. Но ты так громко завопил, что мы все вздохнули с облегчением: мертвые так не орут. ‒ И вовсе я не завопил, ‒ смутился Бен. ‒ Просто отец всыпал бы мне за новые штаны. Все дети временами боятся родителей. ‒ Эйб, кстати, нет. – дружелюбно подтрунил Калеб. – Да и Энни приходила домой в ссадинах. ‒ А ты где-то пропадал! И появлялся потом из ниоткуда – с секретнейшими «разведданными чрезвычайной важности»! И где ты их только брал, выманивал у сына купца? ‒ Скажешь тоже, «разведданные», ‒ расхохотался Калеб. – Кому-то же надо было разбавлять ваше самодовольное занудство! Ты зубришь сутки напролет, у Вудхала в голове право, на голове капуста, в глазах мечты о собственной ферме, а Энни одна с вами не справляется. Тут пока одному локоть забинтуешь, второй…       Брустер неожиданно замолчал. Таллмедж порывался заметить, что уж локти ему точно никогда в жизни никто не бинтовал, но промолчал, понимая, что его друг случайно коснулся темы, выходящей далеко за рамки их детских игр. Эйб женился, Анна вышла замуж, но их взаимное притяжение от этого ничуть не угасло – и от этого было заметно другим. Верные своим супругам, они оба избегали приветствий, малейшего взаимодействия, которое могло разбудить что-то, что они старались в себе заглушить. Да, люди видели эту бурю эмоций: ни Мэри, ни Силах не были глупыми слепыми куклами, и даже если они и находили силы игнорировать и отрицать очевидное, то едва ли могли пропустить отрывистые взгляды, измененные голоса и мельчайшие изменения в лицах возлюбленных. В приступах ревности Силах старался запретить Анне встречаться с Эйбом – Мэри страдала тихо; Силах буквально взрывался в своей комнате, обвиняя Эйба во всех совершенных в мире грехах – Мэри терпеливо ждала, зная, что ее муж, вероятно, наворачивал круги у таверны. Силах был прямолинеен – а Мэри боролась в одиночку, не позволяя никому из жителей Сетокета влезть в ее личную жизнь. Что бы они там ни увидели – все это было беспочвенно, но не осудишь же ты людей за желание наблюдать и сплетничать?.. Мэри Вудхал избегала разговоров о ее отношении к слухам, стараясь отшутиться. Она понимала это как своеобразный долг хранительницы очага: тот моральный идеал семьи, который уложился в ее голове, требовал от нее защиты от общественного осуждения. Пускай болтают, пытаются их рассорить – но она ни за что не позволит разрушить тот мир, который она и создала. Она не прерывала сплетен – но и бежать от них задрав хвост не собиралась.       С Силахом это не работало. Его выставили против Эйба – те, кто жаждали зрелищ, сделали их врагами, и при этом никому из противников не дали передышки. Крича на каждом углу о том, что скинуть с горба тиранов было общественно необходимо, люди сами превращались в этих же самых тиранов, тушащих огни в желании притвориться, будто ничего не видели – или приукрашивая действительность, которой на самом деле не было. Неистовый гнев, превратившийся в извращенное желание досадить и замучить, был еще одним проявлением войны, в которую маленький мир Сетокета обманом втянули те, кто ее начал. А Силах все еще старался противостоять – в том числе и язвительным замечаниям, направленным на то, чтобы опорочить их всех. Его ярость была неподдельной – но он никогда не срывался на Анне.       А ведь они звали ее Энни!.. Эту боевую девчонку, которая легко парировала и резкие, и шутливые, и неуместные высказывания! Она всегда выходила победительницей, если Калебу вдруг вздумывалось подшутить над ней и Эйбом – и уж тем более находила нужные слова при разговоре с Таллмеджем, тоном голоса убеждая его не следовать совету Брустера, чтобы не получить по длинному носу и не попасть в какую-нибудь неловкую ситуацию.       Война сорвала все их планы.       Война обнажила самые чувствительные места всех и каждого.       Война заставила их приносить в жертву себя – свои слабости и мечты. ‒ Это же не может быть ошибкой, правда? ‒ произнес Бен, переводя взгляд сапфировых глаз на Калеба. – Все это. Эти жертвы, наше прошлое, мечты… Как же продолжать, зная, что за этим… ничего не стоит? ‒ «За этим» стоит наше будущее. – Брустер улыбнулся вновь и склонил голову набок, теперь он и сам изучал предложенный французами план. – И запиши это, Бенни-бой. У тебя пугающая тенденция ударяться в философию. Соберись, йельский мальчик, и давай покажем французам, как мы умеем драться!