Сферы влияния

Рождество в этом году и правда ознаменовалось отличной погодой — Отдел метеорологов сдержал слово, и с самого утра Лондон окрасился в бело-желтые, в цвет покрытого снегом песчаника и яркого солнца, тона. У Вестминстера было на удивление тихо. Туристов вокруг не было — вероятно, они подойдут позднее, к вечеру, а пока аббатство стояло, одинокое, безупречно-костяное, лишь немного припорошенное снегом. Гермиона, облокотившись на ограду, вглядывалась в очертания каменной громады. Где-то в стороне кричали про Рождество. Удивительно, но в этом году она впервые за много лет забыла об открытках и заранее не отправила ни одной — Рождество навалилось на нее внезапно, ошеломило красной отметкой на календаре, вырвало из графиков, таблиц и газетных подшивок, отвлекло от работы и лишило обретенного спокойствия. Она вспомнила о поздравлениях с утра — и отправила их сразу же. В основном совиной почтой, а одну — родителям — сама положила в почтовый ящик. Стоя возле их дома, она не почувствовала сегодня вообще ничего — словно ниточка, так долго связывавшая ее с родителями, надорванная, но, на первый взгляд, все еще прочная, окончательно разорвалась. Была еще одна открытка, которую можно было бы отправить самой, но которая так и осталась лежать, испачканная в чернилах, на письменном столе. Открытка Майкрофту Холмсу. Вспоминала ли она о нем? Разумеется, нет. Просто в каждом ее письме Невиллу между строк читалась его расчетливость, в каждой ее научной статье звучал его ровный голос, переводивший с персидского книгу, в каждом ежевечернем упражнении на очистку сознания, в плеске океана чудилась холодная голубизна его глаз. Возможно, его влияние было еще выше, как раз потому что они не встречались. Здесь, за прочной стеной из работы, исследований, редких, тщательно подавляемых и скрываемых в подводных сундуках кошмаров, он казался реальнее, чем на самом деле. И ближе. Гермиона не думала о нем в полном смысле этого слова, более того, всякий раз, как в ее мыслях появлялись эти два слова: «Майкрофт Холмс», — она обновляла защиту сознания, но, похоже, допускала ошибку. Она прятала его вглубь себя, в самые дальние уголки подсознания, и там он постепенно обретал всю полноту власти, которую едва ли сумел бы получить, оставаясь снаружи. Она действительно хотела надписать ему открытку, занесла перо над ней — и оставила только кляксу. Будь на ее месте Та Гермиона, она нашла бы, что написать. Она бы написала… Она бы написала, наверное: «В вас достаточно недостатков, чтобы простить вам ваш непревзойденный ум» (1). Она написала бы это, хотя бы чтобы вернуть ему злосчастного Вергилия. Настоящая Гермиона только закрыла чернильницу и аппарировала из дома. И теперь она бродила по Лондону, скрываясь от разношерстных толп, точно не понимая, хочет она избежать их или присоединиться к ним. На обороте не отправленной Майкрофту открытки была изображена заснеженная, похожая на Хогсмид деревенька, и блестящая золотом надпись: «Счастливого Рождества». Майкрофт не хотел бы получить такую открытку, Гермиона это знала, а она не хотела ее отправлять, но это было бы хорошим предлогом. И нет, далеко не с первого раза Гермиона сумела хотя бы в мыслях, хотя бы самой себе признаться в этом. В сущности, это было смешно. Поздравительная открытка в их ситуации — ничем не изящней знаменитого: «У меня в спальне хранится прекрасная коллекция гравюр. Не желаете взглянуть?» И оба, конечно, в курсе, что никаких гравюр нет и в помине. А ведь у Майкрофта был куда более удобный предлог — книга. Вернуть ее лично или оставить в ее комнате с запиской — не важно. Но он им не воспользовался. Гермиона догадывалась, почему. Этот Вергилий, то прикосновение — он остановился в нескольких шагах и теперь ждал, позволяя ей сделать собственные ходы. В витражном окошке внизу, правее центральных ворот аббатства, мелькнула полоска света, потом еще — и разноцветные стекла замерцали изнутри: красным, зеленым и пронзительным, небесно-голубым. Этот цвет Гермионе был хорошо знаком — яркий, пронизывающий цвет. Гермиона уверенно встретила его, не отвела взгляд, позволила его блеску ослепить себя до того, что на глазах выступили слезы, потом улыбнулась ему, подумала, что обойдется без открытки, и с тихим хлопком аппарировала на Роберт-стрит. Ее не ждали. Что бы ни рассчитывал Майкрофт Холмс, он явно просчитался, потому что она простояла несколько минут после того, как дотронулась до сенсорной панели звонка, прежде чем дверь открылась. Не автоматически. На пороге стоял сам хозяин дома, совсем не такой безупречный, как в их последнюю встречу. На нем были светлые костюмные брюки, голубая рубашка и жилетка брюкам в тон — никакого пиджака. Галстук чуть ослаблен, волосы слегка встрепаны. Он явно не ждал гостей и намеренно демонстрировал это, и тем не менее, воскликнул, давая ей пройти:  — Гермиона! Добрый день!  — Здравствуйте, Майкрофт, — сказала она. Стоя у двери, она дважды, а то и трижды думала развернуться и уйти, проклинала себя за глупость, потом — за трусость, и опять за глупость. Но, оказавшись в небольшом холле, она почувствовала себя свободнее, словно легкий беспорядок в одежде делал Майкрофта чуть более уязвимым, а ей самой придавал сил. — Простите меня за неожиданный визит. Майкрофт закрыл дверь и произнес:  — Пустяки. Полагаю, вы были так любезны, что пришли поздравить меня с Рождеством? — на слове «Рождество» он чуть скривился. — Проходите, прошу. Он жестом указал наверх, и Гермиона, снова ощущая неуверенность, взмахом палочки превратила сапоги в туфли, сняла куртку и поднялась по лестнице. Не было ничего удивительного в том, что в Рождество Майкрофт расположился в кабинете. В камине, разумеется, ревело пламя, а на столе лежали бумаги и стоял ноутбук. Гермиона на всякий случай спрятала палочку в сумку — не хотелось повредить технику случайным заклинанием.  — Располагайтесь, — предложил Майкрофт, поднявшись следом, захлопнул крышку ноутбука, убрал его куда-то в стол и быстрым движением поправил галстук.  — Кажется, у вас осталась книга по ментальной магии, — сказала Гермиона, обращаясь к камину, а вовсе не к Майкрофту. Камин промолчал. Майкрофт хмыкнул и заметил:  — Да, полагаю, мне следовало давно ее вам вернуть. Гермиона осторожно оглянулась и посмотрела на Майкрофта. Он стоял, опираясь рукой на стол, и разглядывал ее с обычной вежливой внимательностью, и только едва различимые складки возле губ подсказывали, что у этих слов был и другой смысл: «Я знаю, что мы с вами не виделись месяц». Во всяком случае, продолжил он так, словно сказал об этом вслух:  — Декабрь был непростой. Двенадцать крупных террористических актов в мире… только за декабрь, — теперь в его словах не было никаких иных смыслов, а Гермионе стало неловко за свои размышления о чувствах и эмоциях. — Слава Богу, это не коснулось Британии, но среди пострадавших были также и наши подданные, а проблема мирового терроризма так велика, что не может считаться проблемой одной страны.  — Это так серьезно? — осторожно спросила Гермиона. Майкрофт медленно кивнул:  — Нас не успеет уничтожить глобальное потепление или обещанный мистером Хокингом метеорит, потому что мы неплохо справляемся с этой задачей сами.  — Почему нельзя их остановить? Майкрофт отошел от стола, приблизился к камину.  — Потому что они верят в свои идеалы, потому что их финансируют те, кому выгодна нестабильная политическая ситуация, потому что они находят поддержку то у одних, то у других, причем на самом высоком уровне.  — Вы занимались этим весь декабрь? Майкрофт, конечно, ответил не на прозвучавший, а на подразумевавшийся вопрос:  — Увы, даже мои возможности не безграничны, и в отсутствие сна я едва ли мог бы считаться хорошим собеседником. Впрочем, — он перевел взгляд с камина на нее, — не будем об этом. Сегодня же Рождество.  — Вы терпеть не можете Рождество, — заметила Гермиона.  — Разумеется, — согласился Майкрофт легко.  — Почему? Он негромко рассмеялся:  — Семейные праздники были чудовищны. Моей маме необходимо запретить праздновать что-либо, ее одной достаточно, чтобы устроить в гостиной локальный Армагеддон. А ведь был еще Шерлок. Чудовищные выходки каждый год. Он начал с того, что устроил короткое замыкание — тогда ему был год. И закончил тем, что пришел под кайфом и едва не довел маму до сердечного приступа — ему было шестнадцать. Больше мы не праздновали. Гермиона невольно подумала, что декабрь и правда был для Майкрофта изматывающе-тяжелым, иначе он едва ли сказал бы так много.  — Я любила Рождество в детстве, мы с родителями сидели перед камином и… — она улыбнулась, — пытались увидеть Санту. А в Хогвартсе было просто волшебно. У Уизли — теплый, домашний праздник. А потом он просто закончился, — и спросила: — Вы скучаете по нему? Он, конечно, догадался, о чем речь. Снова улыбнулся, но не искренне, а кривым кислым оскалом, и произнес:  — Боюсь, Гермиона, вы приписываете мне чувства и эмоции, на которые я не способен, — но вдруг осекся, отошел от камина и остановился посреди кабинета, скрестив руки на груди. — Удобная маска, не правда ли? Сейчас на нем не было маски, или была, но другая — Гермиона замерла, пытаясь подобрать слова и не в силах отвести взгляда. Глаза Майкрофта, как много раз до этого, приковывали к месту, лишали сил и гипнотизировали.  — Не только удобная, но и достоверная, — ответила она совершенно сухими губами, — настолько достоверная, что я не раз и не два почти верила, что она и есть ваше настоящее лицо.  — Почти? — одна бровь взлетает вверх.  — Почти, — беззвучно согласилась она. Майкрофт выдохнул и ровно попросил:  — Не говорите об этом Шерлоку, пожалуйста. Если он заподозрит, что у меня в груди вместо мотора, качающего кровь, располагается живое сердце, он не даст мне покоя.  — Вы не раз казались мне… — проговорила Гермиона. Майкрофт вопросительно наклонил голову, хотя точно знал, какое именно слово она с трудом удерживает на кончике языка. — Машиной.  — Могут ли машины мыслить, — без вопросительной интонации сказал он. — Да, кажется, мы однажды обсуждали это… В Рождество.  — Вы тогда были удивительно живым, Майкрофт, — Гермиона выдохнула: — Зато потом я иногда думала о том, могут ли машины… чувствовать.  — Жизнь и смерть Ирэн Адлер были делом государственной важности, — как бы извиняясь, сказал Майкрофт. Гермиона продолжала, не отрываясь, смотреть в его глаза, где постепенно расширяющийся зрачок закрывал светящуюся радужку, и, словно действительно под гипнозом, нетвердо, почти не чувствуя тела, сделала шаг вперед и спросила тихо:  — А дело государственной важности значимее, чем сердце мистера Майкрофта Холмса?  — Что такое одно сердце в сравнении с жизнями и судьбами миллионов подданных Ее Величества? — пожал он плечами и тоже сделал шаг вперед. Какие там пять футов! Между ними оставалось, кажется, не больше трех, чуть больше расстояния вытянутой руки.  — Они здесь ни при чём, — наверное, это сказала не Гермиона, а Та, Другая, потому что сама Гермиона не могла сказать ни слова. Она кожей, бегущей по сосудам кровью ощущала, как расстояние в три фута уменьшается, сжимается, мучительно медленно, но неотвратимо. Она чувствовала аромат одеколона Майкрофта — сладко-древесные нотки ощущались отчетливее и реальнее, чем весь окружающий мир.  — Гермиона, — произнес Майкрофт, и, конечно, его голос не дрогнул, как будто они все еще говорили о семейных праздниках, — должен признаться, я испытываю отвращение не только к Рождеству, вообще ко всем подаркам и… увеселениям.  — В таком случае, — ее собственный голос был далеко не так тверд, — хорошо, что я не захватила открытку.  — Боже правый, очень хорошо! — совсем тихо согласился Майкрофт. Гермиона протянула руку и коснулась его прохладной ладони. Указательным пальцем провела линию вниз, по костяшкам пальцев, потом по удлиненным фалангам, к ухоженным ногтям. Майкрофт осторожно перехватил ее руку другой рукой, но не оттолкнул, а напротив, удержал.  — Полагаю, мне стоит спросить, — сказал он, и, слава Мерлину, в этот раз слова дались ему непросто, — не имеете ли вы возражений… Уши и щеки Гермионы вспыхнули от стыда, горло перехватило, и в этот момент Майкрофт осторожно дотронулся до ее подбородка, удерживая ее голову, не позволяя отвести взгляда.  — Не имеете ли вы возражений против того, что наши отношения примут менее формальный характер, — его глаза были совершенно черными, на лбу и на висках виднелись капельки пота, пальцы, касавшиеся ее лица, слегка, но все-таки ощутимо подрагивали, однако он договорил эту в высшей степени чопорную, холодную, формальную фразу до конца, и что-то подсказывало, что ему действительно важно услышать ответ.  — Никаких возражений, — шепотом, сдавленно сказала она, не в силах даже моргнуть, не то, что закрыть глаза. Майкрофт медленно наклонился, заставляя ее остро почувствовать их значительную разницу в росте, и осторожно, с той же сдержанностью, которая всегда отличала его рукопожатия, коснулся губами ее губ, удерживая ее руку в своей. Вторая ее рука безвольно повисла плетью, и Гермиона не могла даже шевельнуть ей. Можно целовать со страстью, можно — с нежностью, со злобой, в конце концов, но, пожалуй, во всем мире один только Майкрофт Холмс мог поцеловать с математически-точным расчетом, выверяя каждое прикосновение и отслеживая внимательными черными глазами-тоннелями каждую ее реакцию, каждую эмоцию. Гермиона была бы рада зажмуриться и отдаться чувствам, значительно более явным, чем любые слова, если бы только не эти глаза. Чудилось, что стоит ей прервать зрительный контакт хотя бы на мгновение — и партия будет проиграна, хотя на доску еще даже не поставили фигуры. И все-таки именно она разорвала поцелуй, нервно облизнула губы и сказала:  — Однажды вы заверили меня, что, если потребуется, ваша спальня будет в моем распоряжении. На лице Майкрофта проступило неприкрытое выражение довольства.  — Я не даю обещаний, которые не могу сдержать, — согласился он. — Она в полном вашем распоряжении. От кабинета до спальни было идти совсем недолго, порыв страсти и вовсе мог бы смести всякие воспоминания об этом пути, но Майкрофт и порывы — не то, что могло бы действительно совмещаться. Они шли спокойно, он открывал перед ней двери с непринужденностью джентльмена, сопровождающего даму на светском мероприятии. И Гермионе невольно на ум снова пришли злосчастные гравюры, встали перед глазами с такой живостью, что она, не сдержавшись, всхлипнула от смеха. Майкрофт распахнул дверь спальни и с любопытством взглянул на Гермиону, но она покачала головой и сказала:  — Как я могла всерьез принять эту комнату за гостевую спальню?  — Боюсь, что невнимание к деталям — явление, распространенное повсеместно и затрагивающее даже наиболее интеллектуальных представителей человечества, — заметил Майкрофт, закрывая дверь, и, словно внезапно утратив спокойную решимость, которая владела им еще недавно, отошел к книжным полкам.  — Вас это, конечно, не касается, — сообщила Гермиона.  — Конечно.  — Временами мне кажется, — сказала она, вынужденная, не имея смелости подойти к книгам, изучать спину Майкрофта, — что вы делаете мне комплименты.  — А потом?  — А потом, что утонченным образом пытаетесь меня оскорбить. Спина дернулась.  — Комплимент и оскорбление имеют больше общего, чем кажется на первый взгляд. И первое, и второе по существу являются видами субъективной оценки личности. Гермиона улыбнулась. Неожиданно ей стало спокойно и легко — здесь, в этой комнате, игры Майкрофта не могли иметь того же значения, что и в его кабинете. Здесь она была сильнее. Она подошла к нему, положила руку на ощутимо теплое даже сквозь рубашку плечо и спросила:  — Как отличить одно от другого?  — Очевидно, — Майкрофт повернул голову, и теперь ей был виден его профиль, — по контексту. Контекст не был рассчитан на воображаемых листах, не был разыгран на одной из сотни досок. Если маски и были, они расплавились, стекли восковыми дорожками на паркет, прожгли холодные простыни узкой кровати. Галстучная булавка совсем неосторожно, непродуманно упала на пол, звякнула, заставляя их обоих вздрогнуть, но тут же была забыта, оставлена лежать без дела, потому что узкая полоска синего галстука змеей сползла по рубашке, потому что жилет был снят и (все-таки!) аккуратно отложен на тумбочку, а свитер Гермионы был отброшен за ненадобностью. Поцелуй больше не был прохладным. Жар, который ощущала Гермиона во всем теле, передавался Майкрофту, он напитывался им, как если бы он (Мерлин, что за бред?) действительно был рептилией, оживающей от чужого тепла. Еще дважды в комнате прозвучали голоса. Первый раз, когда Майкрофт остановился, потянулся к тумбочке, и Гермиона, кажется, не столько угадала, сколько прочитала в его сознании причину, затем охнула:  — Я помню, что магглы… Мерлин, есть же магия! И второй раз, когда она сама замерла, укоризненно взглянула на люстру и щелкнула пальцами:  — Нокс, — и комната погрузилась в темноту. Остался единственный источник света — глаза Майкрофта. Его взгляд теперь светился, горел, и Гермиона не чувствовала уже, где заканчиваются ее обрывочные, разодранные в клочья силой обуревающих эмоций мысли, и где начинаются его. Она читала его мысли — потому что не могла не читать их, как не могла скрывать своих собственных. Но даже во благо всей Британии — магической ли, маггловской ли, — ни она, ни Майкрофт не смогли бы обнаружить в сознаниях друг друга ни единого государственного секрета. Их там больше не было. Были только они двое: два тела, два разума, два… да, в этом не было сомнений, два сердца, потому что сердце Майкрофта гулко колотилось совсем рядом с сердцем Гермионы. Примечание: (1) — Гермиона вспоминает Оскара Уайлда, сказавшего: «Женщины любят нас за наши недостатки. Если у нас их окажется достаточное количество, они готовы все нам простить, даже наш гигантский ум».