Через реки гордыни

Когда говорят, что кому-то вырвали сердце, не имеют в виду, будто оно перестало чувствовать — остаются фантомные боли. В груди постоянно саднит — это уже не открытая рана; там, между рёбер, где на месте зияющей дыры теперь почти зарубцевавшаяся ткань, ныть будет до самой смерти. Крупные капли дождя тревожно стучались в запотевшее окно; они мерцающим звездопадом прорезали черноту ночи, искрились в рассеянном свете фонаря, разлетались на тысячи осколков, ударяясь о землю. Только стекло стояло невидимой преградой, очерчивало границу между безмятежностью спальни и нарастающей грозой. Ветер, просачиваясь через щели дубовых рам, едва задевал тюль; и, окутанное этим неспешным движением, время в комнате, казалось, было густым настолько, что даже звук дождя увязал в нём: но то было гулкое уханье сердца. Солас спал беспробудно, мерно вздымалась его грудь, и дыхание было спокойным, и тонкая женская рука через кожу и мышцы ощущала его сердцебиение. Завороженно Она наблюдала, лёжа рядом, как горделивый профиль, будто высеченный из мрамора, безмятежен. Она не спала, сама не ведая, отчего, слушая удивительную симфонию ночных звуков, принимая прохладные ласки сквозняка, что гладил не прикрытые одеялом бёдра, внимая жару дыхания, доносившемуся до запястья. И нет сил от того, как хотелось ей коснуться пальцами этих сомкнутых полных губ, скользить по подбородку, вырисовывая его в деталях: и острые линии, и ямочку, и переход к шее — не просто довольствоваться фантазией в полумраке, но тактильно запомнить каждую деталь, чтобы до могильной плиты носить с собой неподдельно точный образ, но тревожить сон было бы преступлением, и Дэлия * не шевелилась, довольствуясь лишь взглядом и тем, как ладонь её покоится на груди Соласа. Она любила его. О, как она любила! Гордого, свободного, легкокрылого; вдумчивого, мрачного, загадочного. Может, потому сон и не шёл к ней, что любовь переполняла грудь, расплёскивалась через край физической потребностью в созерцании, осязании; и если возможно быть ещё ближе — как хочется быть ещё ближе! Призрачное, едва уловимое мгновение безмолвного счастья смешивалось с ароматами летней грозы и намокшего бульденежа, буйно разросшегося под окнами; и флёр полудрёмы вслед за тюлем вился перед глазами, и всё нагнетала гроза, и грань между сном и явью тоньше стекла, более хрупкая, более ломкая, будто натянутая Завеса, сверкающая тысячами летящих капель, прорывалась с каждым раскатом грома, с каждой вспышкой молнии. Скрещение теней на переплетённых телах складывались в фантастические образы, перерисовывая реальность; чем сильнее тяжелели веки, тем легче становилось тело. Всё громче и ощутимее был стук в груди Соласа, нарастало возмущение природы, грохот и шум сливались с биением сердца, и беспокойство заполняло почти скованное сном тело, а тени множились, соединяясь в одну огромную, что обрастала деталями, но вместе с тем оставалась размытой: роились в ней блики и отсветы реальных предметов. Опять вспышка, опять рокот грома. Дурной сон, ветхий образ страха — и дрожь по коже россыпью, как вода на окне. Его тёплые руки, шершавые прикосновения ладоней на её спине; Солас обнимал её, и его тихий голос становился реальнее дождя и любых кошмаров:  — Tel’numin, vhenan. Ma eth sahlin. ** Она любила его. О, как она любила! И пусть однажды её сердце будет вырвано из груди, и пусть будет саднить и болеть, она слишком сильно любила его — нежного, жаркого, грустного.