Через реки гордыни

Вселенная сужалась до пределов комнаты, когда дверь захлопывалась за спиной, и пусть небо рухнет на их головы, пусть мир трещит по швам, а звёзды потухнут навеки — он просто хочет быть здесь. Тонкие пальцы скользят по нежной коже, путаются в золотых прядях волос, когда он гладит её мягкие плечи. Она, нагая, стоит, склонив голову над книгой, и в отблеске свечей пляшут тени на стенах, на пожелтевших страницах, на лице и руках; и он, словно слияние этих теней, сосредоточение мрака за её спиной, так же невесомо накрывает ладонями её руки, подушечкой большого пальца поглаживает запястье.  — Солас, emma lath, * — она оглядывается через плечо, и тусклое золото света искрится на ресницах. Две пары рук движутся в унисон, захлопывая книгу, так и оставшуюся между ладоней. Он любит, как она говорит на родном языке: неловко, как все долийцы, но всё же бережно; слова нежности слетают с губ, ласкают слух, и хочется отвечать лишь по-эльфийски, чувствовать себя иностранцем, выдыхать фразы, которые она поймёт только интуитивно.  — Ma emma sa’lath, vhenan, ** — отвечает он, чуть задевая губами острый кончик её уха. Можно тысячу раз говорить себе, насколько это неправильно, насколько это жестоко по отношению к ней, к нему, ко всему живому и уже утратившему жизнь; но пальцы не слушаются, они гладят молочно-белую кожу, ощущают тонкие косточки, сжимают её руку, и губы уже целуют внутреннюю сторону её запястья, где проступают бирюзовые ветви вен. По-хорошему, она должна знать правду, она должна вырваться и бежать прочь, чтобы он вновь и вновь неслышно выступал из тени, как грациозный хищник. Солас успокаивал себя: «Я не лгу ей… Не лгу… Если она спросит, я отвечу. О! Пусть она спросит, древний ли я Бог!», но она не спрашивала. Солас считал, что мир нуждается в нём, но мир переставал существовать всякий раз наедине с ней. Солас знал свой долг, но лишался памяти и разума, когда она обнажала своё тело.  — Почему ты проснулся? — отложив книгу, она хотела повернуться, но Солас остановил её, перехватив поперёк талии.  — Потому что не спала ты, — всё ещё прижимая её руку к своим губам, ответил он.  — Я разбудила тебя? — Не вини себя, vhenan. Я люблю наблюдать, как ты читаешь. И Солас не врёт, не юлит, ведь они стоят здесь, отрезанные от мира стенами этой комнаты постоялого двора, месторасположение которого не отмечено ни на одной карте, обнажённые до самых нервов, самых костей, до самой души, упоённые единением, укрытые ночью и клочком звёздного неба, обрамлённого оконной рамой. Он влюблён в её мысли, в её идеи и убеждения; он влюблён в то, как она, отбросив стыд и одежду, внимательно читает, как пряди золотых волос ложатся на плечи, струятся по тёплым грудям, когда её голова склоняется над книгой. Когда они только вдвоём, нагота кажется такой естественной, такой необходимой и неотъемлемой; когда они только вдвоём, то уже не принадлежат именам и титулам — они просто женщина и мужчина. И руки блуждают по безупречному полотну тела, пальцы очерчивают складочки и изгибы, будто оставляющие след кисти.  — Ar lath ma… Emm’asha… emma vhenan… sa’emma, *** — шепчет он беззастенчиво, бесстыдно, почти порочно. — Na… Sa’na, **** — она улыбается, обнажая жемчужную нить зубов, будто смеётся над ним, их дыхание всё чаще, всё больше в такт, а движения всё ближе к танцу. Солас забыл другой язык, он не знает иных слов. Как сумасшедший, он уже не имеет контроль над собой. Руки сжимают её бёдра — мягкие, полные, покачиваются они, как шлюпка на волнах, и он останавливает их, прижимает к краю стола выпирающие подвздошные гребни, грубо, жадно мнёт полушария ягодиц. В эту кошмарно долгую ночь она будет принадлежать только ему, а он будет с ней настоящим, он будет твёрдым, диким, жадным. Он берёт то, что его по праву, и стон вырывается из её груди; она беспомощно хватает его за руки, будто боясь упасть, но всё же падает, прижатая лицом к столу, придавленная весом рассыпавшихся волос, реками растёкшимися по лопаткам, по пояснице, по книгам и исписанным листам. От этих движений пламя свечи трепещет только сильнее, тени беснуются и скачут, искажая реальность, путаются в волосах, в пальцах и губах, вязнут во рту несказанными словами и вырываются теми, что слетают вместе со сбивчивым дыханием: ­— Emma… emma…***** Его. Только его. В эту несправедливо короткую ночь, которой никогда не хватит, под этим жестоким небом, существующим только в границах окон…