Contraria contrariis

Свет путается в ветвях, прощальным движением касается серых стен и угодливо лижет мостовую; пропадёт за горизонтом через несколько минут. Тьма, окутывающая Город, скрывает собой нездоровый цвет лиц, шёпот за спиной, взгляды исподлобья, каждый из симптомов эпидемии — и это, пожалуй, неоспоримый плюс. В Кожевенном мертвенно тихо; только гулко барабанит по крышам дождь. Когда дверь за спиной захлопывается, в нос ударяет смутно знакомый смрад. Данковский сглатывает полагающуюся реплику и взмахом ладони прогоняет дым от лица. Дыма, впрочем, за ладонью не оказывается — только мерзкий запах; а блёклые серые разводы толпятся в углу над чужой сигаретой. На попытку скрыть глаза не похоже, но Данковский всё равно думает об этом — о страхе, о загнанном и отчаявшемся, — забывая скинуть промокший под дождём плащ. Потом — кривит губы в подобии улыбки и делает шаг вперёд. Во взгляде напротив сквозит жадность, дотлевает что-то похожее на надежду — давай, мол, скажи, что распутал, что нашёл, что всё это не зря, что завтра будет завтра, а не вереница из «разрешите доложить» и финального аккорда на плахе. — Ничего. Из-за ровного, серого тона выходит слишком двусмысленно — не то приговор, не то нелепая попытка ободрить, — и Данковский замечает это слишком поздно; хмурится, наблюдая, как комендант выдыхает дым и крепко сжимает сигарету зубами — выдаёт одно резкое движение челюстей. Злится, значит. Конечно, он злится. Через двенадцать часов здесь будет Инквизитор. Каины скроются в Покоях с головой, Ольгимские — за крепкими стенами Термитника, а этот... Мысль обрывается, позволяя склонить голову набок с видимой ядовитой усмешкой. Комендант молчит. Данковский считает сигаретные тельца по правую руку: одно, два, изломанное три, четыре, едва различимое, наверняка обжёгшее пальцы пять. Столичная марка — значит, хранились долго, до лучших времён; отсюда и знакомый запах. Смешной человек: если и способен уверовать во что-то, то лишь в собственную обречённость. Впервые Бакалавр задумывается о том, что ни разу за неделю не спал дольше шести часов в сутки. Пожалуй, он немного устал. Пожалуй, он чертовски, безумно, бесконечно устал от этого Города со всеми его обитателями. Он прибыл сюда за открытием, за движением, за целью, а наткнулся на новые обязательства — взвалили гору на плечи, словно так и нужно, словно он — тоже наподобие дьявольского Инквизитора. Разве что на опального Бакалавра, в отличие от признанного эмиссара Властей, распространяется любой закон. Комендант курит и смотрит сквозь дымный туман куда-то в сторону, по левое плечо, будто за спиной Данковского — один из этих сказочных степных духов или сама смерть во плоти; не столь важно. — Карминский, — с тусклой хрипотцой роняет он наконец, не сводя взгляда с заплечного невидимки. Бакалавр неприязненно морщится, реагируя не то на чужие слова, не то на очередную струйку дыма, отправленную в прицельный полёт. Да пусть хоть сами Власти прибудут при полном эшелоне и выжгут этот городишко до корней. Теперь это уже не имеет значения. — Нашептали ваши шавки? Или Canes Venatici пророчицы-жены? Тот неопределённо качает головой — в ответ к горлу подступает вязкое недовольство, вторя густому дыму вокруг. Пока Данковский не признаётся самому себе, что раздражён, всё в порядке. Не раздражён тем, что всю неделю этот человек умудрялся самоуправствовать без оглядки, напропалую, совершенно необдуманно. Не раздражён тем, что теперь комендант сидит здесь скорбным великомучеником и даже в глаза не смотрит. Это не страх, конечно, — что-то другое; от этого «чего-то» лишь больше хочется вырвать сигарету из неподвижных пальцев и одним метким ударом в челюсть привести Сабурова в себя. — Умирать боитесь? — интересуется Бакалавр как бы между делом, словно осведомляясь насчёт цен в ближайшей лавке. — Боитесь, да. Все боятся — это берёт истоки в отсутствии знаний. Самый человеческий страх — страх неизвестного. Глаза напротив темнеют — так, будто Данковскому удалось задеть нужную струну и ненароком вывести собеседника из болезненного транса. Пепел с сигареты держится какое-то время на кончике и медленно планирует на пол. — Я был... — ...на Войне, конечно. — Данковский не смеётся — только пренебрежительно фыркает, — но прохладная ухмылка играет не столько на губах, сколько в ленивом движении, которым он оправляет воротник плаща. — Вы практик, Сабуров. Полагаете, научились держать винтовку — и дело сделано? Теперь вы со смертью на короткой ноге? Но она сожрёт вас, как и всех остальных, раньше или позже. В каком-то смысле вам — среди прочих — даже повезло. «Знай врага своего». Кажется, это Юлия пыталась спорить с ним и предлагала иного противника взамен смерти — в лице неизбежности? Если так, то именно клеймо фатума сейчас ярче всего заметно в человеке напротив: в мрачной складке повыше переносицы, в какой-то по-нелепому разбитой, разломанной позе, в неожиданном, но слабом движении — Сабуров поднимается с места и тут же застывает, встреченный новой усмешкой. — Сидите, комендант. И бросьте вы эту повадку — не к чести сейчас травить себя собственными силами. Эпидемия с работой справится куда лучше. Не опускается, но стоит на месте; снова подносит сигарету к губам, будто не слышал или ждёт чего-то. Пускай себе ждёт — до утра осталось совсем немного. Данковский разворачивается и ступает к дверям. Второй, третий шаг — ладонь впивается в плечо, заставляя застыть у самого порога. Пара холодных капель стекает с волос за шиворот. К чёрту этот город. — Убеждены, что знаете смерть, потому что изучили её подноготную? — на этот раз его голос звучит жёстко; удаётся различить пару почти открыто нервных ноток. Воистину, смешной человек. Поговорить о высших материях перед грядущей гибелью, конечно, почётно; но от приторного сигаретного смрада ужасно чешутся кулаки. Всё это нервы. Сегодня — как никогда раньше — действительно следует отдохнуть. — А вы, никак, считаете меня её персональным вестником? — Данковский оборачивается и сжимает чужое запястье, без труда освобождаясь от хватки. — Приехал, чтобы погубить вас всех до единого — не хуже степных небылиц? Вот только вы здесь, в вашем маленьком универсуме, никому не сдались. Гнилая вышла теория. Он вспоминает о том, что совсем не раздражён, с секундным запозданием — и этого хватает, чтобы выбить почву из-под ног пресловутой неизбежности в лице коменданта. Мученическая печать сменяется чистой, благонравной яростью; для правителя, застрявшего в собственном поражённом чумой городе, в этом взгляде чересчур много жизни. — Гнилая, — повторяет Данковский. — А всё равно ещё трепыхаетесь. Тот молчит, отступает на шаг, становится вполоборота — так, что видно лишь половину лица. Глупая маска; даже сквозь дым легко увидеть, как злоба постепенно рассеивается, уступая место отчаянию — промозглому и пустому. Сабуров так безнадёжно, так чертовски сильно хочет бороться — вот только совсем не знает, с чем. — Вам нести ответственность перед Законом, — наконец замечает он. Дым рассеивается, и руки коменданта пусты, будто и не было в них никаких сигарет. — Равно как и мне. Потрудитесь завтра предстать перед ним с достоинством. Вряд ли Сабуров настолько глуп, чтобы и вправду видеть в приезжем Бакалавре источник всех бед, но это оказывается достаточным оправданием — достаточным для того, чтобы забыть о близости скорой гибели и оставить этот отвратительно скорбный вид. Для истребления одной болезни иной раз достаточно запустить в организм другую. Комендант расправляет плечи, привычным жестом складывает руки на груди и кивает в сторону двери без лишних слов. Новая твёрдость в этих движениях — почти что искренняя — стоит того, чтобы ответить на нелепую просьбу: — Не сомневайтесь. Напоследок, в шаге от выхода, Бакалавр оборачивается и глядит на Сабурова несколько бесшумных секунд. Он не отводит взгляда, и это хорошо, чертовски хорошо, потому что, выходит, хотя бы под конец своего ничтожного существования этот человек научился смотреть смерти в глаза. И даже если признавать существование вечного, нерушимого фатума в широком смысле, то на сегодня — хотя бы из-за этого взгляда — его стоит считать побеждённым. Когда Данковский выходит наружу, под ноги ему ложатся последние капли прошедшего дождя; он ступает прочь, не обращая внимания. На этот неторопливый, мерный шаг Город отвечает долгим молчанием.