exhale

***

Можно двадцать лет колебаться перед тем, как сделаешь шаг, но нельзя отступить, когда он уже сделан. Альфред де Мюссе «Исповедь сына века»

***

Lana Del Rey — Carmen

***

Она всегда безудержно смеется, горько, притворно, приторно — перекотиполе гонит с неба ветерок, развивая огонь её волос; а она всё смеётся, сбивает в кровь коленки, чувствуя бесов за рёбрами (безумие, безумие, безумие) — и на тонкой коже с разветвлениями вен пульсирует апельсиновая похоть. Лидия глотает горячие напитки, обжигающие глотку; Лидия кровоточит, кровоточит сотнями миллиардами алых софитов, сожаления, вины и боли (а не менее кровоточащий Стайлз смотрит на неё, спокойно, спокойно, и из его больного горла вырывается шепот ты красивая). — Не говори, тебе нельзя говорить. Нельзя говорить, Стайлз. Прости меня, — тихо, отрешенно, отчаянно; берёт за руку, поглажывая; смотрит в глаза, с сожалением; и хочется к ебеням провалиться — она чувствует себя виноватой. Голос дрожит. Отчаянно. Отчаянно. — Тебе не за что извиняться, глупая, — Стайлз улыбается. Стайлз успокаивает, и Стайлз понимает, что ещё полчаса, и огромные глаза рыжей бестии перестанут играть роль обезболивающего — это слишком сильно (раз таблетка, два таблетка, три таблетка; боль уходит). — Ты же не думала, что какой-то придурок, закинувший в окно железяку, сможет что-то изменить? — Нет, — вдох. Выдох. — Не думала. Но я бы на твоём месте не хихикала, Стилински. Швы разойдутся. — Вот за это ты мне и нравишься, Мартин. — Ненавижу тебя. Неправда. — Взаимно. Я никогда не позволю тебе любить ненавидеть меня безответно, слышишь? — Лидия, можно тебя на минутку? Голос Мелиссы, и Мартин поворачивает заплаканные глаза — цвета зелени и свежих яблок — надевает фальшивую улыбку с фальшиво-оптимистическим конечно. Встаёт. Смотрит на Стайлза, кивающего (и он бы писал бы тебе, глупая, о Марсе, об Атлантиде; и как ноги обвил противный зелёный ил — но видишь ли, он сам ещё тот пропащий). Выходит. (а в груди, словно на поверхности Меркурия — бушует, волнуется, и к горлу подкатывает ощущение чего-то нового — необычного). — Дорогая, я понимаю, что ты сейчас вряд ли настроена на встречи, особенно после того, что случилось... Но, вот, тебя хотели видеть, — пауза. Чертовски длинная и тягуче-липкая (словно в пределах нескольких галактик) — Мелисса показывает рукой на мужчину в кожаной куртке. Бум. И все грёбанные нейроны в рыжей голове затухают, лампочками угасая — взрыв на фазе развития. — Папа?

***

Post Malone — Broken Whiskey Glass

***

Мэтью никогда не отличался огромным терпением — ломал косточки в подворотнях и барах с глухим неоном, словно того и требовала его природа (забавно, безумно и до осточертения сияюще; костяшки в мясо, пока очередной заказ харкает кровью; а Этан только кивает одобрительно — отлично, братец, ты быстро учишься). Иногда ему казалось, что от человека в нём остались лишь кожа да кости; переходи на тёмную сторону — Мэтью снова насилует свои кулаки где-то с братом на окраине, а после — пересчитывает плату. Цинично, верно? Конечно. Цинично и до безумия смешно — он просто превращается в такого же падальщика, как и его брат. Смешно. Только вот Мэтью не до смеха. — Да ладно, ты хочешь сказать, что тебе жаль этого безхребетного? Едко. До чертей. Этан наливает горючего виски в стаканы, обжигая холодные стеклянные стенки; наблюдает, что-то говорит (влей чашку чая в бытылку горючего, и будет тебе настоящее чаепитие; играет словами, словно игрушками милого Теслы — приторно, притворно, стервятнечески; а младшему — сбежать хочется). — Не жаль, Этан, — Мэтью обескуражен. Мэтью сомневается, Мэтью не уверен, что ломота в позвоночнике — от удовольствия; ломает на ёбанные частицы, раздаваясь громким ухом по всему периметру его никчемного тела. И он не находит ничего лучше, как: — И долго мы будем заниматься этой хуйнёй? — О чём ты, Мэт? А Этан не понимает — действительно — для брата это, словно в порядке вещей (он уже давно не чувствует за спиной крыльев — скорее, лучше собственной ничтожностью давиться, и ломать костяшки о кости новых заказов — неудачный морфогенез, не находишь?) Так когда-то и с ним бывало — ирония. — О том, что я заебался уже выполнять всю грязь за бабки! — Серьезно? Если это хорошие бабки, согласись, ты будешь продолжать делать это, — констанция факта. — Так что, будь добр, перестань корчить святошу. Эти перепады уже порядком заебали, братец. Ах да, нужно подъехать к Дэву. У него какое-то дело к нам. Вот так. Прямо и без жалости. Нитью быть или струной, или для битвы тетивой — это, господа, конечно, ваш выбор; но кто сказал, что этот выбор есть у каждого? И кто сказал, что Мэтью, собственно, суждено помереть еретиком, ведь всё переплетено; но если кто-то кому-то кем-то передаст большие бабки, он всё сделает (ради кислоты, уступок и подчинений — они ярче сверхновой; алыми вспышками остаются на обратной стороне век). Ты прав, Этан, как всегда прав. (но вслух он этого, конечно же, не скажет).

***

OCAD - Muse

Стук каблуков он услышал ещё на лестничной площадке. Красные лодочки, словно паря, летая, приближались всё быстрее; и она входит в его пространство, как масло — женственно, грациозно, по-кошачьи. Почти убийственно. (а у него и воли нет быть непокорным — русоволосый дьявол лишь тлеет, жалеет и рассматривает идеально-красный глянец на концах тонких пальцев). — А я думала, ты уже съехал со своего лофта, Питер. Неужто несколько лет в психушке натолкнули тебя на ностальгию? — С издёвкой, едко, притягивающе. Заставляет, сука, кулаки сжимать — до хруста в несчастных костяшках; и ударять этим же кулаком стену буквально в сантиметре от головы этой стервы, пока она смеётся. А смеётся она долго и последней. — О, Кейт... А я думал, ты уже сгнила в этой же психушке, вместе со своими берсерками. Надо же быть больной на голову, чтобы назвать так своих шестёрок. — А ты всё такой же ублюдок, Хейл. Секунда — и она прижата к холодному кафелю лестничной клетки — оцепенение, патока мыслей, сладкий привкус конца на щербатом нёбе — и чертовка смеётся, смеётся; пытается вывести ещё больше. — Тебе смешно, сука? — Рычит. Зол. — Нужно было утопить тебя на том мосту. Какого хуя ты забыла здесь? — Хотела убедиться, что ты так же горишь желанием сделать это. Мне даже сегодня приснилось, будто я ныряю. И сегодня же узнала, что твоя мерзкая персона оказалась на воле. Решила прийти, побесить. — Так ты сделай вдох и ныряй, — внезапно так тихо и с нежностью ненавистью. Он смотрит на неё и не понимает, какого черта ему срывает крышу — ему, Киллеру, срывает крышу от какой-то наркопотаскухи (у неё руки пахнут гранатом и вишней; и не малахит, не топаз в глазах — чёрное золото, клювы стервятников и багровые отблески старых ссадин). А Питер уже давно не чувствует за спиной крыльев — нелепые и жалкие обрезки, сожжённые — ею же. И Питер отпускает — скрипя зубами, хрустя костяшками грубых пальцев; даёт ей уйти, ликуя и чувствуя сладковатый привкус очередной победы над непобедимым. Киллер пал. В очередной раз.