Янтарь осени

      «Mon chér parent, je voudrais te dire que…» А что он собственно хочет ему написать? Что у него всё прекрасно, что он жив, счастлив и свободен? Какая наглая, бесцеремонная ложь, которая, впрочем, всегда устраивала его отца. Хотя, если быть честным, отцу плевать на него с самой высокой башни, которая только может существовать в этом мире. Теодор Нотт поморщился, он терпеть не мог писать эти дурацкие письма на французском, которые больше напоминали отчеты о проделанной работе. Он вдруг вспомнил яркие зеленые глаза и снежинки в рыжих, как осенняя листва, волосах и улыбнулся. Он писал всякую чушь, делая ошибки, иногда даже специально забывая значки над буквами, путая их наклон. Он писал и думал об их последней встрече и о том, что она слишком солнечная для этой жизни, слишком яркая, слишком живая, слишком настоящая в его продуманной, серой жизни, и совсем не соблюдает сценарий происходящего, она никогда ничего не соблюдает. Он выдохнул, вздрогнул от какой-то странной, непонятной тоски, что волнами захватила всё его существо, и резко выдохнул. Письмо он допишет завтра, плевать, что он должен был отправить его еще вчера. Плевать на всё, он слишком часто был должен и устал от этого, теперь он должен себе, поэтому прогулка по Хогвартсу в два часа ночи — то, что нужно, возможно, станет легче. Тео знал, что легче не станет, но уголек надежды еще тлел, незадуваемый даже самым ледяным, пронизывающим ветром. Скоро будет зима, осталось совсем немного, и мир погрузится в белоснежный, сверкающий покой. И тогда всё будет спокойно, метель замет все те чувства, и их просто не останется, он будет бледным, с тусклыми глазами цвета пасмурного неба, и будет ходить в расстегнутой мантии, чтобы холод окончательно и бесповоротно завладел его существом.       Теодор Нотт встал из-за стола и вышел вон. Несколько факелов вспыхнули, тусклым светом озаряя темный коридор. Гостиная, как и следовало ожидать, была пуста, и лишь тлеющие угольки озаряли мягким теплым светом полумрак ночи.       Он шел неспешно и задумчиво смотрел, как они гаснут, убивая неведомую надежду на счастливый финал. Решив, что Астрономическая Башня, а точнее, площадка на ней с ночным звездным небом развеют его странную безысходность, слизеринец вышел из факультета прочь и тяжелым шагом поднялся по красивой мраморной лестнице наверх.       Джинни Уизли вздохнула и выдохнула, посмотрев на изящные часы в библиотеке. Давным-давно наступил отбой, они с мадам Пинс никогда не засиживались так долго: последняя уснула прямо в кресле, когда Джинни полушепотом зачитывала ей очередную легенду из найденной книги. Она не стала тревожить пожилую женщину и наколдовала ей уютный плед, укрыла им, потушила свет и вышла вон, закрыв дверь на ключ. Ключ у нее был свой. Мадам подарила его, чтобы девушка могла в любое время иметь доступ к знаниям, но Джинни Уизли редко пользовалась им, сейчас же был именно такой случай. Спать ей не хотелось, голова была светлая и ясная, хотелось танцевать, пить чай или смотреть на снег. Решив, что два часа ночи — самое подходящее время для прогулок по ночному замку, а главное, самое романтичное, девушка отправилась на поиски приключений.       Она шла по коридору медленно и плавно, синий сумрак ночи впивался в окна и не собирался выпускать их из своих объятий.       За поворотом она на кого-то налетела и чуть не упала, скорее из-за того, что никого не ждала здесь встретить, но чьи-то руки ловко и быстро поймали её, поставили на пол, и лишь после этого она с удивлением узнала в темноте Теодора Нотта.       — Прости, я не хотела, не думала, что здесь будет кто-то еще, — она неловко улыбнулась, и в зеленых глазах мелькнуло что-то похожее на вину.       — Ничего, я, знаешь ли, тоже никого не ожидал. — Лицо Теодора Нотта вырисовывалось в сизом сумраке коридора причудливо, и хорошо различимы были лишь темные глаза, взирающие на всё происходящее вокруг с какой-то ноткой безысходности.       — Что ты тут делаешь, ночь же? — всматриваясь в его лицо, спросила она тихо.       — А ты? — Совсем не изящно ушел от ответа парень, и даже глаза отвел.       — Не хочешь — не говори, — спокойно, словно она всё прекрасно понимала, проронила девушка, — на Башню? — Джинни выгнула бровь и посмотрела как-то не слишком вопросительно, словно она и так знала ответ.       — Откуда ты..? Впрочем, да, на Башню, составишь компанию? — Ему почему-то вдруг захотелось, чтобы она составила ему компанию, он ее не знал, но в одном точно был уверен: она одна из тех немногих людей, чья компания ему будет приятна в любом случае.       — С удовольствием, сама хотела посмотреть на снег, — кивнула она, поправляя прядь рыжих волос, которые в сумраке казались какими-то темно-фиолетовыми, но оставались по-прежнему яркими, как и глаза. Темно-зеленые, они словно два маленьких уголька светились в темноте, два маленьких уголька надежды.       Тео кивнул. Они шли молча, говорить не хотелось, да и все разговоры, наверное, были бы лишние, фальшивые, ненужные. Да, наверное, так и было бы.       Они поднимались по ступенькам, и он предложил ей руку, прямо глядя в темно-зеленые глаза. Джинни несмело протянула руку в ответ, вложив свою теплую небольшую ладошку в его холодную. Он вздрогнул, словно обжегся.       — Ты чего? Все в порядке?       — Да, просто у тебя руки непривычные, — Тео запнулся, — теплые.       — Почему непривычные? — Уизли удивленно вскинула рыжие брови, и, пройдя последнюю ступеньку, долго вглядывалась в его глаза, словно пытаясь найти там что-то еще помимо ответа.       — Непривычно и всё тут.       — Может быть, ты замерз?       — С чего ты взяла?       — У тебя руки холодные. — Она вдруг улыбнулась и тихонько сжала ладонь Нотта, словно согреть пыталась. Он фыркнул, глядя на ее безуспешные попытки, и легко высвободил свою ладонь, хотя человеческое тепло было таким согревающим и приятным.       Уизли отошла на него на шаг и облокотилась на каменные низкие перила, задумчиво смотря вдаль.       Пушистые снежинки падали, обрамляя лицо, попадая на плечи, и ледяной ветер ухал где-то высоко под потолком, завывая неблагозвучные мотивы. Нотт смотрел, как падает снег, и как ее рыжие волосы сияют в лунном свете, смотрел и думал, что, пожалуй, вся эта странная тоска прошла, в одно мгновение исчезла, стоило Джинни появится на горизонте. Он снова фыркнул и встал рядом. Черные силуэты деревьев вырисовывались странными, но невероятно притягательными узорами на темно-синем ночном небе. Звезд почти не было, лишь парочка голубоватых огоньков-гвоздиков тускло разбавляла собой однотонную поверхность небес.       — О чем ты думаешь, Джинни Уизли? — проговорил он полушепотом, словно даже не обращаясь к кому-то конкретно.       — Ни о чем таком, Теодор Нотт, мне просто нравится… — она даже не повернула к нему головы и продолжала таким же неспешным полушепотом, но тем не менее он слышал каждое слово отчетливо, —нравится смотреть на это огромное синее небо. Знаешь, оно похоже на море, всегда мечтала побывать на море, но как-то не сложилось. Так вот, знаешь, оно похоже на бескрайнее огромное море, у которого нет границ, рамок, над которым никто не властен. Оно может быть любым: хмурым, пасмурным, грозовым, его все равно будут любить, в любом случае, каким бы оно ни было, им все равно будут любоваться. — Джинни замолчала, вздохнула, снова поправила прядь волос. Тео ответил не сразу, словно эта самая дурацкая пауза была ему так необходима, необходима как воздух.       — Наверное ты права, Джинни, его всегда будут любить, — слишком много разочарования в голосе, слишком резко проскальзывают нотки отчаяния и боли, затаенной, тщательно скрываемой, но такой жгучей, такой яростной боли. Джинни Уизли развернулась к нему всем корпусом и долго-долго всматривалась в омут темных глаз.       — А тебя, Теодор Нотт, разве не будут любить?       — А должны? — Что за дурацкие вопросы она задает, вопросы, на которые он бы никогда не хотел слышать ответы, потому что и без этих совершенно дурацких ответов он знает, что и как будет, и думать об этом лишний раз нет сил, нет сил совсем. Он поморщился, разговор зашел в совершенно иное, неприятное русло, из которого надо выходить, и с наименьшими потерями для себя.       — Нет, не должны, совсем не должны, но, — она снова смотрит в его лицо, на нахмуренные брови и безумно печальные глаза, — но я уверена, Теодор Нотт, — словно называть его полным именем и фамилией доставляет ей отдельное удовольствие, произносит Джинни, — что тебя обязательно кто-то любит, ведь не бывает, чтобы человека никто не любил.       Он вдруг смеется, тихо смеется, глядя в ее ошарашенные зеленые глаза.       — Какая же ты, Джинни, маленькая, — последнее слово даже растягивает, и говорит ласково, сквозь смех, — ты совсем не знаешь жизни, Джинни Уизли. В ней, уж поверь мне, бывает не только так, но и гораздо хуже, но это даже хорошо, тебе и не следует знать ее такой, какой ее знают многие, оставайся такой же доброй, светлой, надеюсь, ты никогда не узнаешь ее такой.       — Бывает? Возможно и бывает, вот только люди в большинстве своем сами делают ее такой, быть несчастным намного легче. «Ой, я не при делах», «так случилось», «вот какой я несчастный», «все это судьба», «а я вообще мимо проходил», — ответила девушка возмущенно. Глаза Нотта вдруг опасно сузились, он резко перестал смеяться и, казалось, стал еще бледнее, чем был до этого.       — Да что ты можешь обо мне знать, — холодно прошипел он.       — Злишься? Возможно, где-то я и не права, но ведь это правда! Самая настоящая правда, просто признавать тебе ее не хочется, потому что так легче, легче жить.       — Ты обо мне ничего не знаешь, ничего не знаешь, — весь запал его спал, она была полностью права, и от этого становилось только хуже.       — Прости, я не хотела тебя задеть, правда не хотела, я… — она запнулась и подняла свои невозможные зеленые глаза прямо на него, — я и правда ничего о тебе не знаю, и я не сужу и тем более не осуждаю чью-то жизнь, просто… Просто я считаю, что человек несмотря ни на что может быть счастливым, если действительно хочет и делает для этого всё, — Уизли замолчала и сделала паузу, взглянула в ночное небо и заговорила снова каким-то будоражащим сознание шепотом, глядя ему прямо в глаза, — прости меня, пожалуйста, не обижайся. — Джинни легко коснулась его руки — он дернулся и не смог оторвать от нее глаз, да и руку не убрал, наслаждаясь этими крохами настоящего тепла.       — Ничего, ничего, но не всё зависит от людей, как бы нам этого ни хотелось. Человек может отвечать за себя, но любить за других он не может. Мой отец, — он отвел взгляд, стараясь не смотреть на нее, он никому не рассказывал про своего отца, да и не собирался, но ей рассказать почему-то хотелось, хотелось поделится, — ему всегда было плевать на меня, но он отчего-то пытается делать вид, что это не так. Возможно, если бы он говорил прямо, я бы не так сильно его ненавидел, а так он пытается играть в хорошую семью, пытается делать вид, что он любящий отец, и от этого мне становится еще противнее. Ему же всегда было плевать! — Последние слова он сказал громче, словно выплюнул и вдруг почувствовал тепло и запах апельсина. Он посмотрел на нее и понял, что его обнимают, обнимают легко, но при этом крепко, словно он может куда-то упасть. И вдруг стало тепло, словно эти объятья самые родные, самые теплые. Теодор несмело обнял Джинни в ответ, стараясь не задеть ее своими холодными руками, притянул ближе и почувствовал, как она уткнулась лицом ему в плечо и тихо прошептала через несколько мгновений:       — Обещаю любить тебя всегда, Теодор Нотт. — Он резко отошел на шаг, разрывая такие родные, тёплые объятья и холодно посмотрел ей в глаза.       — Из жалости? Нет, уж, уволь, жалости мне не надо.       Джинни посмотрела на него так, словно готова убить, убить дважды. Яростно вытерла подступившие к глазам слезы и, чеканя каждую букву, металлическим голосом произнесла:       — Дурак ты, Теодор Нотт, самый настоящий! Иди ты лесом!       Резко развернувшись, Джинни побежала прочь. Тео вздрогнул и попытался ее догнать, но было поздно. Она скрылась в ночи, а он почувствовал себя самым противным человеком на свете, настоящим идиотом с большой буквы.