Имя с афиши

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЮЖНАЯ АМЕРИКА Когда Дюпре уехал охотиться, Рене вернулся в свою комнату, где дал волю досаде и гневу, от души саданув кулаком по стене. Он редко выходил из себя, предпочитая действовать, а не предаваться эмоциям, но сейчас его злило осознание собственного бессилия. Выдвигаться надо в ближайшие два-три дня, не позже, иначе горные реки выйдут из берегов, и вьючные животные не смогут спуститься с гор Папаллакты, но у них до сих пор нет переводчика! И взять его, судя по всему, негде. Претенденты, которых приводил Хосе одного за другим, не стоили и ломаного гроша. Даже хуже — во время собеседования, заканчивавшегося коротким «Не годен», нужно было следить, как бы те не стянули что-нибудь. К сожалению, это не всегда получалось. Но, похоже, проблема отсутствия переводчика волновала только Рене. Штегер не может ни о чём другом думать, кроме как о своих семенах, а те не умеют разговаривать — и, следовательно, не нуждаются в переводчике. Лортиг, Бертильон и де Винь смотрят на экспедицию как на увеселительную прогулку, а туземцы представляются им тараканами, которых они в случае опасности просто раздавят сапогом, не вступая в диалог. Про Гийоме и говорить нечего — болван. Начальника экспедиции полковника Дюпре больше волновала сегодняшняя охота, а доктору Маршану всё равно. Если экспедиция не сможет вести работу, то получит ли Рене гонорар в обещанном размере? Он был страстным географом, но не меньше любил сестру. Ради Маргариты он ввязался в это трудное и опасное предприятие. Если он не заработает достаточно денег, то она навсегда останется прикована к постели, поскольку операцию надо сделать, пока она молода. Невесёлые размышления прервал Хосе, доложив о новом кандидате в переводчики, и Рене покинул свою комнату, преисполненный надежды. Увы, и этот человек, и следующий оказались совершенно не пригодны к должности, на которую нанимались: они объяснялись на ломаном испанском и кое-как знали кечуа. Гуарани и хиваро они не владели. Рене готов был впасть в отчаяние: неужели во всей Южной Америке не существует второго человека, который знал бы все четыре эти языка? Один такой от них уже сбежал, не побоявшись испортившейся погоды и перспективы в одиночку спускаться по крутому ущелью. Избавившись от последнего претендента, Рене даже не сразу смог приняться за обед — нервы его были на пределе, и кусок в горло не лез. Если бы он только знал, что через несколько минут всё изменится раз и навсегда — и не только в делах экспедиции, но и в его жизни тоже! Тем не менее, переводчик нашёлся и оказался совсем не похож на предыдущих кандидатов. Рене сразу поверил, что этот человек действительно знает необходимые экспедиции языки, поэтому экзамен был кратким. Переводчик выглядел ужасно голодным, на нём были лохмотья. Рене предложил бедолаге принять ванну и переодеться в его вещи. После совместного обеда он велел потенциальному переводчику лечь в постель не только из сострадания к его бедственному положению, но и потому, что не знал, как быть с ним дальше. Общество этого человека привело его в смятение. Тихий бархатный голос проник в самую душу, а взгляд невероятно красивых ярко-синих глаз истерзал сердце. — Хосе, постели джентльмену, — велел Рене, одарив слугу таким тяжёлым взглядом, что у того пропало желание спорить. Рене вышел из комнаты, дожидаясь, пока её покинет Хосе, а потенциальный переводчик заснёт. Судя по утомлённому виду последнего, это должно было случиться быстро. Рене мог бы не возвращаться, но словно неведомая сила поманила его обратно, и он на цыпочках прокрался в крошечную комнатку. Переводчик, действительно, спал как убитый. В распоряжении Рене было несколько часов: насмотреться, налюбоваться, запомнить. Такого с ним прежде не случалось никогда — чтобы кто-то запал в душу так сильно, с первых минут встречи, — и наверняка никогда больше не повторится. Вечером вернётся Дюпре, вышвырнет бродягу вон, и их пути разойдутся. Вещи, одолженные у Рене, пусть заберёт себе. На долгую память. Даже если он пропьёт их в ближайшей таверне. Рене сел было на стул, но тут же вскочил и принялся торопливо ходить по комнатке, изредка поглядывая на спящего незнакомца. Какое у того красивое, благородное лицо! Какие у него изящные руки с длинными тонкими пальцами! Трудно поверить, что человек с такими внешними данными мог совершить нечто ужасное и настолько опуститься. Нет, ему нельзя доверять. Но как же хочется! Впервые в жизни разум Рене боролся с новым для него чувством влюблённости. Конечно, он правильно сделал, что решил посторожить — вдруг потенциальный переводчик только притворяется спящим, а сам обворует его и сбежит? Наверное, так думает Хосе. Это Рене на руку — пусть слуга считает, что хозяин контролирует мошенника. Обдумав эту мысль, он усмехнулся: никто в жизни не догадается, что его просто ужасно тянет любоваться на этого человека. То, что Рене пообедал с ним и поделился своими вещами, члены экспедиции сочтут актом милосердия, а также, быть может, излишней сентиментальностью и доверчивостью. Никто никогда не узнает истинной причины. В отношениях с людьми Рене привык сохранять дистанцию — более того, единственный человек, с кем он прежде был по-настоящему близок, — это его сестра. Но с ней можно только разговаривать и переписываться, она не в состоянии куда-либо поехать, по крайней мере, пока. А Риварес может отправиться с ними в экспедицию. Они будут есть за одним столом, спать в одной палатке — возможно, даже укрываясь одним одеялом… В голове мелькнула мысль — а что если Дюпре уже нашёл переводчика и потому не торопится возвращаться? А завтра экспедиция уже выступит, и, значит, в ближайшее время не будет возможности отослать Маргарите письмо. Рассердившись на себя, что забыл о сестре из-за какого-то авантюриста, Рене кинулся в свою комнату, к перу и чернилам. Но мысли разбегались, и при попытке схватить и зафиксировать на бумаге хотя бы одну он терпел поражение. В конце концов, устав бороться с посланием, он вызвал Хосе и велел подать джентльмену ужин, когда тот проснётся, а сам, прихватив письменные принадлежности, вернулся к нему в комнату. Оказавшись снова рядом с переводчиком, Рене неожиданно успокоился. Решать, брать этого бродягу или нет, будут другие, а ему надо заняться своими делами. И он снова принялся писать Маргарите, скорчившись возле окна за крошечным столиком. Словно по волшебству, перо принялось порхать по бумаге, слова так и лились. С юмором Рене рассказал о неудаче со сбежавшими переводчиками и о том, что дожидается приезда полковника Дюпре, который должен вынести вердикт — нанять или нет человека, несколько часов назад последним предложившего свои услуги. О том, что потенциальный кандидат — белый, явно представитель их круга и находится в ужасающем положении, он умолчал. И хотя Риварес сказал Мартелю, что разболелся не вовремя — передышка явно пошла участникам экспедиции на пользу. Люди, за исключением Гийоме и Лортига, которые так и не осознали масштабов опасности, отдыхали от ужасов, пережитых из-за хиваро. К тому же, было бы разумнее переждать среди болот, пока у аборигенов закончится праздник, и тогда уже двигаться дальше. Несмотря на усилия доктора Маршана, Риварес чувствовал себя по-прежнему плохо. Каждый вздох давался ему с болью, и Рене старался отвлечь его от страданий. Он рассказывал обо всём — о семье, о родовом замке Мартерель, об учёбе в Сорбонне, о друзьях. Среди последних он упомянул неаполитанца Галли, мечтающего освободить свою страну от австрийцев. Рене несколько раз выполнял небольшие поручения, связанные с его революционной деятельностью — не опасные, но от этого не менее важные. Рассказывал он и о зверствах, учиняемых правительственными чиновниками и военными по отношению к инакомыслящим — например, печальную известность приобрёл начальник гарнизона в Бризигелле, полковник Феррари. Стремясь поднять настроение Риваресу, Рене заметил, что, если бы тот попал к другу Галли, доктору Риккардо, то у него была бы не одна сиделка, как сейчас, а целый штат — из революционеров, среди которых он особенно выделил Джемму Боллу, Доминикино и некоего Мартини. Риварес поморщился: — Пожалуй, я останусь пациентом доктора Маршана. Мне вполне хватает его, вас и Фелипе. — Приятно это услышать, — улыбнулся Рене. — Ваше лекарство, Риварес. А потом вам надо будет выпить чашку бульона и поспать. Джули, нервно сцепив руки в замок, сидела в комнате дочери, пока та гуляла с гувернанткой. Впервые в жизни почтенная дама чувствовала, как почва ускользает у неё из-под ног. Мужу осталось несколько дней — доктор ясно дал понять, что надежды нет. Томас, его младший брат, умер бездетным, сёстры Бёртон так и не вышли замуж, а сама она не подарила Джеймсу долгожданного наследника. Сначала Джули долго не удавалось забеременеть. Потом, после рождения Джейн, муж заболел, в результате чего надежда на рождение ещё одного ребёнка угасла. Иногда Джули думала, что проблему можно решить с помощью адюльтера. Найти партнёра не составило бы труда — камердинер Джеймса обладал приятной внешностью и был предан хозяину. Муж вряд ли бы возразил, ведь жена так поступила бы ради него и их дочери. Но это означало встать на одну ступень с Глэдис, матерью Артура, чего Джули допустить не могла. Годы шли, а она колебалась. Ей казалось, будто у неё впереди ещё много времени для принятия окончательного решения. Несколько дней назад доктор поставил Джеймсу неутешительный диагноз, и стало ясно, что она опоздала. Джули прерывисто вздохнула. Что теперь с ними будет? Её отец разорился ещё до рождения Джейн. Может быть, мистер Уиллоби выделит им какое-то содержание… может быть. Снизу донёсся голос миссис Уиллоби, жены троюродного дяди Джеймса, который после его смерти унаследует всё. Будущая хозяйка этого дома прикидывала, какую сделает перестановку, но из комнаты Джейн было сложно понять, что будет выброшено, а что — оставлено. Джули пожала плечами: какая разница. Ей надо думать, как обеспечить дочь и себя. Джули встала, прошлась по комнате. Взгляд упал на море, равнодушно блестящее под лучами солнца, и жгучая мысль, как молния, пронзила разум. Артур утопился после письма, которое она показала ему. Какой недальновидный поступок! Позорную новость следовало сообщить деликатнее, чтобы юноша знал своё место, но не вздумал покончить с собой. Джеймс тогда очень переживал, что жена влезла в его дела, да ещё и повела себя подобно слону в посудной лавке. Томасу тот семейный скандал также пришёлся не по душе, не был он в восторге и от прочёсывания залива. После исчезновения Артура отношения Джеймса с женой разладились — таким образом, Глэдис посредством сына невольно отомстила, разрушив их брак. Джули всегда внушала себе, что тогда она поступила правильно и бастарду католического попа не место в их доме, совесть её не мучила, но вот наконец настал миг, когда она пожалела о содеянном. Если бы Артур был жив, он бы по-прежнему считался Бёртоном, и, получив наследство от Джеймса, уж точно не выгнал бы её с дочерью на улицу. Более того — он положил бы им приличное содержание, впрочем, как и сёстрам Бёртон. В этом Джули не сомневалась — у сына Глэдис всегда было доброе сердце, а деньги его не интересовали. Дверь тихонько скрипнула. Джули не обернулась, решив, что это доктор или служанка. Плохую новость лучше выслушать стоя спиной к посетителю. — Мама, — она услышала взволнованный голос дочери, — к нам пришёл католический священник. Он говорит, что у него к тебе срочное дело! Он сказал, что его зовут кардинал… — девочка слегка запнулась, — кардинал Монтанелли! Но папа ведь не католик… Джули вздрогнула. Монтанелли — тот самый? Отец Артура? Что ему здесь надо? Пришёл насладиться её горем и унижением… или… Артур жив (тела ведь так и не нашли), и этот поп знает, где он? — Передай, что я сейчас спущусь. Джули не знала — намерения у Монтанелли были более чем серьёзные. После признания Ривареса, что он и есть Артур, кардинал решил во что бы то ни стало спасти сына от казни. Но каким образом? Связаться с его друзьями и устроить побег? Монтанелли отмёл эту идею как неосуществимую — тюрьма Ривареса прекрасно охранялась, её не получилось бы взять даже штурмом, кроме того, было совершенно ясно, что заключённый не назовёт ни одного имени или адреса, так как не настолько доверяет отцу. Добиться освобождения официальным путём не представлялось возможным. И тогда в голове у несчастного кардинала созрел план, на первый взгляд безумный. Бёртоны — вот кто может помочь. Монтанелли был готов посулить им золотые горы. Сам он их не имел, но что-нибудь придумал бы. Главное — освободить Артура. Монтанелли отправился в Пизу, где узнал, что синьор Джеймс Бёртон, судовладелец, очень плох, а его жена и единственная дочь вот-вот останутся ни с чем. И отец Артура решил воспользоваться этими обстоятельствами. Полковник Феррари сидел на единственном стуле в камере Ривареса и со злостью думал о том, что нельзя применить пытки, которые использовались инквизицией. В этом случае проклятый Риварес, как миленький, выдал бы имена и адреса всех своих сообщников! Но кардинал Монтанелли бдительно следил, чтобы с этим узником, впрочем, как и со всеми остальными, на которых падал взор его преосвященства, обращались хорошо — и полковник ничего не мог с этим поделать. Заключённый не мешал размышлениям: он то ли спал, то ли валялся без сознания, то ли удивительно хорошо притворялся. Полковник был уверен в последнем. Он покосился на Ривареса — может быть, тот проговорится во сне или в бреду? Увы, пока такого не случилось, а находиться в его камере круглые сутки Феррари не мог себе позволить. Поручить это кому-то другому — бессмысленно. Солдатам и тюремному доктору он не доверял, к тому же, они по глупости или незнанию наверняка прошляпят ценную информацию. Дверь камеры противно заскрипела, пропуская перепуганного сержанта. — Господин полковник! — доложил тот. — Господин полковник, тут явилась одна дама, и с ней — кардинал Монтанелли! Они утверждают, что этот заключённый — никак не Риварес! — Как не Риварес?! — изумился Феррари и уже собрался обвинить сержанта, что тот пьян и несёт чушь, как тот затараторил снова: — Они говорят, вы арестовали другого. Это какой-то англичанин… Бир… Бер… — Артур Бёртон, — раздался властный голос Монтанелли, и полковник поспешно поднялся. — Его зовут Артур Бёртон. Четырнадцать лет назад он изучал философию и богословие под моим руководством. Время не было к нему милостиво, поэтому я усомнился, когда он во время нашей беседы открыл мне своё настоящее имя. Но теперь я ясно вижу, что это он. Мой бедный ученик! Голос Монтанелли вливался в уши Феррари, заполнял всё его существо, и тот почувствовал, как теряет волю к сопротивлению. Дама, чьё лицо было закрыто вуалью, миновала растерявшегося полковника и склонилась над заключённым. — Это действительно Артур, сводный брат моего мужа, — заявила она, поднимая вуаль и распрямляясь. — Последний раз, когда я с ним разговаривала, он был моложе на четырнадцать лет и без бороды. Это очень грустная история, — она печально вздохнула, обращаясь к Феррари. — Четырнадцать лет назад девушка, в которую он был влюблён, предпочла другого. Артур оставил записку, что утопится в заливе, но тела мы так и не нашли. Теперь понятно, почему. Но сегодня блудный братик вернётся в семью. Не так ли, господин полковник? Джули говорила любезно и вместе с тем уверенно, словно ни на минуту не сомневалась, что заключённый будет немедленно отпущен. — Вы уверены, что это Артур Бёртон? — выдавил из себя полковник. Лицо его покраснело, на лбу и висках выступил пот. Он ощущал себя скованным по рукам и ногам под пристальным взглядом кардинала. На мгновение у него мелькнула мысль, что Риварес умел смотреть точно так же. Джули решительно кивнула. — Абсолютно, — подтвердил кардинал. — Как видите, миссис Бёртон тоже узнала его. Итак, господин полковник, мы забираем мистера Бёртона. Сержант, снимите с него кандалы. И позовите доктора — надо привести заключённого в чувство. Когда Ривареса освободили от цепей, он вдруг открыл глаза. Его взгляд бесцельно поблуждал по камере, затем остановился сначала на полковнике и сержанте, и только потом — на Монтанелли и миссис Бёртон. — Padre? Джули? — прошептал он по-английски, его бледные губы с запёкшейся кровью едва шевельнулись. — Какой сон… Феррари вспомнил, что в досье Ривареса знание английского не значилось. А своим информаторам он доверял. — Это не сон, Артур, — Джули ласково поцеловала его в щёку, не обезображенную шрамом. — Наконец я тебя нашла! Дорогой брат, ты свободен. Произошла ужасная ошибка, но теперь всё выяснилось. Ты покидаешь тюрьму, а полковник продолжит ловить этого негодяя Ривареса. Туман в голове немного рассеялся, и Риварес догадался, чего Джули ждёт от него. Поэтому он как можно искреннее подыграл: — Помоги мне сесть, дорогая сестра, — простонал он по-английски. — Спасибо… Теперь — встать… Феррари не знал английского, но интонация, с которой они говорили, не оставляла сомнений в правдивости их слов. Полковник был готов зарычать от бессилия и ярости. Проклятье! Как он мог так промахнуться — арестовать другого человека вместо нужного? Этот Риварес — сущий дьявол, если ему удалось так легко ускользнуть от правосудия! Доктор, заглянув в камеру, счёл своё присутствие излишним и поспешил ретироваться. До вечера он прятался от полковника Феррари, опасаясь попасть под горячую руку. Монтанелли привёз Артура в свою резиденцию, чтобы тот смог привести себя в порядок и немного отдохнуть перед путешествием в Пизу. Слуга кардинала не удивился грязному оборванцу — вероятно, такие гости у его хозяина были не редкость. Во время купания Артур вспомнил одну из историй, услышанную им о Монтанелли — под проливным дождём его ждали суровые горцы, те самые, что терпеть не могут священников, считая их всех лгунами. Всех, кроме одного, к которому они и пришли. В тот день Монтанелли вернулся из трудной поездки, однако, несмотря на усталость, пригласил их в дом, велел слуге выдать им сухую одежду, а после разделил с ними трапезу, оказавшуюся на удивление скромной. Он выслушал их просьбы и не только пообещал принять меры, но и сделал это. В народе говорили, что кардинал Монтанелли не отказывает нуждающимся в его помощи. А сейчас на этом месте оказался его собственный сын. Жилище Бёртонов встретило Джули и Артура неприветливо: миссис Уиллоби отчитывала горничную прямо в холле. — Когда я стану здесь хозяйкой, я вас уволю, я всех вас уволю! — от визгливого голоса, казалось, дрожали стены. — Это случится не скоро, если вообще когда-нибудь случится. При звуках мурлыкающего голоса, неприятно растягивающего короткие английские слова, миссис Уиллоби запнулась на полуслове. Голос принадлежал незнакомцу, на чью руку опиралась Джули Бёртон. Невысокий и смуглый чернобородый мужчина со шрамом на лбу и левой щеке, одно плечо немного выше другого. Он напоминал переодетого разбойника, однако при этом держался со спокойным достоинством, как положено человеку из приличного общества. Взгляд его синих глаз, казалось, проникал в самую душу. На горничную миссис Бёртон незнакомец тоже произвёл впечатление: девушка растерялась. Наконец, очнувшись, она присела в реверансе перед хозяйкой и гостем. — Меня зовут Артур Бёртон, — представился мужчина. — Я — сводный брат Джеймса Бёртона. Джули, гордо вздёрнув нос, прошествовала мимо миссис Уиллоби, которая всё поняла. А той не осталось ничего иного, кроме как покинуть дом Бёртонов и вернуться в гостиницу к мужу. Артура устроили в той же комнате, которую он когда-то занимал. Получилось это случайно или намеренно, он не поинтересовался. Теперь это была комната для гостей. Артур устало растянулся на постели. Ему вдруг показалось — достаточно обернуться, и вот он увидит себя прошлого — юношу, только-только нащупывающего жизненный путь, готовящегося к экзаменам, молящегося, рассматривающего портрет Монтанелли… Каким наивным, но в то же время каким счастливым он был четырнадцать лет назад, хотя воображал себя страдальцем и мудрецом! А через минуту ему померещилось, что все последние четырнадцать лет были сном, и для возвращения в реальность достаточно моргнуть посильнее — ему станет по-прежнему восемнадцать, утром он отправится на занятия в университет, а в конце семестра поедет с padre в Швейцарию… Риварес тряхнул головой, чтобы отогнать нелепые, жалящие воспоминания. Он разделся и нырнул под одеяло, наслаждаясь тем, что находится в хорошо обставленной комнате, где бельё — чистое, а кровать — удобная. Впрочем, радужные мысли вскоре покинули его. Да, он любил жизнь и в очередной раз выкрутился, но что делать дальше? Он ничего не понимал в делах предприятия, которое ему предстоит возглавить. Нужно будет изучать, вникать, тратить на это время и силы... Джеймс заверил, что всем будет заниматься управляющий, но Артур привык полагаться прежде всего на себя. А вот в борьбе за свободу Италии, вероятно, придётся сделать паузу. В каком-то смысле Артур попал в тюрьму ещё худшую, чем в Бризигелле: зная характер Джули, он понимал, что она будет контролировать каждый его шаг. Значит, Риваресу придётся отказаться от личного участия в борьбе и ограничиться тайно пересылаемыми памфлетами. Существовала третья проблема, и имя ей было Джемма. Мысль о ней пронзила сердце болью. На следующий день Артур не смог встать с постели. Таким образом, на руках у Джули оказалось двое больных. И хотя семейный доктор Бёртонов утверждал, что жизнь Артура вне опасности, всё же она провела немало тревожных часов в метаниях между мужем и его сводным братом. Сам Риварес предпочёл бы услуги Риккардо и его друзей в качестве сиделок, но это было неосуществимо. После выздоровления семейный доктор Бёртонов настоятельно порекомендовал ему переехать в Швейцарию, чтобы исключить повторение приступа. Джули, к тому времени овдовевшая, вынуждена была согласиться — как минимум до замужества Джейн Артур нужен был им живым и по возможности здоровым. Впрочем, новый судовладелец уехал не сразу. Сначала он пожелал вникнуть в дела предприятия, унаследованного от Джеймса. Джули испугалась, что он захочет отомстить, разорив её с Джейн, однако этого не произошло. А случайно подслушанная фраза, где управляющий искренне расхваливал нового хозяина, и вовсе повергла её в изумление. Похоже, она недооценивала Артура, и ей оставалось только благодарить Монтанелли, который так вовремя его вернул. — Риварес на свободе, — заявил Галли, едва переступив порог комнаты, где собрался литературный комитет. Головы всех присутствующих повернулись к нему. Раздались возгласы изумления, послышались удивлённые вопросы, и Галли поднял руку, призывая к молчанию: — Я сам толком ничего не понял. Мне рассказал Джино, а ему — двоюродный брат, солдат крепостной стражи по прозвищу Сверчок. Вместо Ривареса взяли какого-то англичанина. Потом за ним явилась родственница с кардиналом Монтанелли. Говорят, англичанин был еле живой, когда они его забирали. — Итальянские тюрьмы не приспособлены для англичан, — фыркнул кто-то. — Они ни для кого не приспособлены, — возразил Риккардо, в доме которого происходило собрание литературного комитета. — Но как полковник не заметил подвоха? У Ривареса специфическая внешность, его сложно с кем-либо спутать. Либо они очень похожи… либо… я даже не знаю, — он в растерянности развёл руками. — Разве что у англичанина язык такой же острый, как у Ривареса, и полковник не почуял разницы, — предположил Доминикино. — Да, англичанин доводил полковника до кипения, — подтвердил Галли. — Надо будет подробно расспросить Ривареса при встрече, как ему удалось ускользнуть. Свидетели утверждали, что его схватили прямо у них на глазах. Уверен, его опыт пойдёт нам на пользу, — заметил Доминикино. — Если он когда-нибудь посетит нас — путь в Италию ему теперь заказан, и, боюсь, так будет ещё долго, — покачал головой Галли. — Он что-нибудь придумает и приедет к нам, я уверен, — ободрил его Доминикино, но тут же добавил: — Хотя лучше ему не рисковать и оставаться там, где он сейчас. Когда собрание закончилось, Джемма окликнула Галли. Её голос прозвучал ровно, словно она затевала вежливый разговор о погоде: — Вы случайно не знаете имя англичанина, которого приняли за Ривареса? — Джино сказал, его зовут Артур Бёртон. И он родом из Пизы. Мартини, находившийся поблизости от неё, тоже услышал это. Но не успел он и рта раскрыть, как Галли вдруг хлопнул себя ладонью по лбу: — Синьора Болла, как я мог забыть! Вы ведь жили в тех краях. Этот Бёртон должен быть ровесником Ривареса или близко к тому. Он вам знаком? — Да, — спокойно кивнула Джемма, хотя на душе скребли кошки. Как она сейчас пожалела, что рассказала Мартини про него и его сходство с Риваресом! И про свои подозрения, что Артур не Бёртон. И про язвительные высказывания Ривареса о внешнем сходстве Артура и Монтанелли. А также про то, что таким, как Артур, не место на этом свете. — Мы в детстве дружили. Я думала, что он умер. Хорошо, что это не так. — Полковник Феррари будет очень зол, когда узнает, что у его подчинённых длинные языки, — вмешался Мартини, чтобы сменить тему. — Об этом и так скоро будет известно, — уверенно заявил Галли, — у полковника немало врагов, которые с радостью воспользуются его оплошностью. Зато кардинал Монтанелли в очередной раз подтвердил репутацию спасителя невинных. Не зря он сразу взял это дело под свой контроль! — Кто бы мог подумать, что католический священник способен принести столь неоценимую пользу, — Риккардо подошёл к беседующим. — Синьора Болла, вы останетесь на ужин? — Нет, благодарю, мне надо идти… — А вы, Мартини? — Я провожу синьору Боллу. — Джемма, вам не холодно? — спросил Мартини уже на улице. — Днём было жарко, но сейчас… А мантилью вы оставили дома. Та не ответила, погружённая в свои мысли. Такое состояние Джеммы было знакомо Мартини. Каждый раз оно вызывало в нём страх, и всё, что он мог — это просто находиться рядом. Кэтти сегодня взяла выходной, и Мартини, опасаясь оставлять Джемму одну, вошёл следом за ней в дом. — Они вас найдут. Обязательно. И вы выберете… Всё будет хорошо, — проговорил он неожиданно для себя. Джемма вздрогнула: — О ком вы, Чезаре? — Об Артуре Бёртоне. И о… Феликсе Риваресе, — второе имя далось ему с трудом. Если другу детства он ещё готов был её уступить, то этому надменному хлыщу — ни за что! Да даже ради самой мадонны! У Ривареса плохое здоровье, мадонна будет вынуждена бросить все силы на заботу о нём, ей придётся отказаться от работы в комитете… А если добавить сюда его скверный характер, чёрствое сердце и бесконечное утомительное острословие, которое поначалу так раздражало её… — О них обоих. — Чезаре! — Джемма всплеснула руками, дав волю эмоциям, что случалось с ней крайне редко. — Неужели вы ничего не поняли? Артур и Риварес — один и тот же человек! Мартини показалось, что мир подпрыгнул и начал вращаться, постепенно замедляясь. Голос Джеммы словно долетал откуда-то издалека: — И он — племянник Монтанелли. Риварес сам намекнул мне на это. Вот почему Монтанелли вытащил его из тюрьмы. Англичанка, которая с ним приехала, — это, должно быть, одна из сестёр Бёртон. Я не знала, что кто-то из них перешёл в католичество. Они всегда были ярыми протестантами, и Артуру доставалось от них за то, что он католик. Они его никогда не любили. Вероятно, потому, что его дядя — католический священник, а они знали и скрывали это. Мартини остался ужинать. Весь вечер они проговорили о чём угодно, только не об Артуре и Риваресе, и он был очень рад этому. Ему снова стало казаться, что мадонна — его, только его, и нет никакого Артура, или Ривареса, или кто он ещё. Возвращаясь к себе, Мартини подумал, что легко мог бы избавиться от соперника. Достаточно потребовать от Монтанелли, чтобы тот держал племянника подальше от синьоры Боллы, иначе об их родственных связях узнает вся Италия. Второй способ — отыскать Ривареса и пообещать дискредитировать среди соратников, раскрыв его подлинную биографию. Мартини усмехнулся — он никогда так не поступит. Джемма знала, с кем разделить свою тайну. Джиованни тоже знал, кому поручить свою вдову… Мартини остановился. Глубоко вздохнул и поднял голову. На чёрном небе россыпью алмазов сверкали звёзды. Точно так же горели глаза Джеммы и Ривареса, когда они находились вместе, но они об этом не знали. Прошло несколько месяцев. Риварес так и не связался с кем-либо из литературного комитета Флоренции, его местонахождение по-прежнему оставалось неизвестным, однако он начал подавать «голос» — его памфлеты теперь появлялись то во Франции, то в Италии. И хотя его политические пристрастия не изменились, ирония стала мягче, а высказывания — менее агрессивными. — Сдулся, — с удовлетворением отмечали противники Ривареса, — скоро совсем замолчит. — Нет, просто его статьи стали глубже, вдумчивее, в них теперь больше общего, чем частного, — парировали его поклонники. — Риварес совсем забыл про нас, — вздохнул Галли, — а нам так пригодились бы его связи! Комитет отчаянно нуждался в новом канале для переправки запрещённой литературы. — Если они у него были, — скептически начал Мартини, но тут его вдруг осенило: — Господа, кажется, я знаю, где он может быть. Мартини нашёл Ривареса в Пизе, в доме Бёртонов. Он лежал в кровати, и вид у него был нездоровый. — Мартини, какой сюрприз, — Риварес, стараясь говорить как всегда небрежно, подал горячую узкую ладонь, и гость пожал её. — Этого следовало ожидать. — Меня предупредили, что вы нехорошо себя чувствуете. Лицо Ривареса словно окаменело: — Это сильно преувеличено. Вы нашли меня только затем, чтобы поинтересоваться моим здоровьем? — Комитету нужны ваши связи, — Мартини опустился на стул у изголовья. — Мы больше не можем переправлять литературу прежним способом. — И вы считаете, что у меня эти связи есть… Вы правы, я их действительно ухитрился не растерять… Если вас не затруднит, дайте мне бумагу и карандаш. Они на столе. И вон ту книгу. Гость принёс требуемое, мельком отметив, насколько сильно обстановка дома отличается от той, которая у Ривареса была во Флоренции. Здесь царила пуританская сдержанность — а её Мартини всегда считал лицемерной. Впрочем, на столе обнаружился букет хризантем в большой вазе, и это несколько примирило его с увиденным. Риварес, сев в постели и используя книгу как пюпитр, быстро набросал несколько слов и протянул листок Мартини. Тот взял, однако и не подумал вставать. Воцарилось молчание. Риварес откинулся на подушку и прикрыл глаза. — Долго вы ещё собираетесь её мучить? — наконец спросил гость. — Не делайте вид, Риварес, Бёртон или как вас там, что вы не понимаете, о ком я. Вы по-прежнему сочиняете ваши пасквили, но не написали ей ни строчки! Я уже не говорю о личной встрече… — Вас делегировала синьора Болла? — вопрос прозвучал лениво, и больной даже не открыл глаз. — Разумеется, нет. Риварес открыл глаза и приподнялся: — Ваш комитет пригласил меня затем, чтобы я, как вы выразились, «сочинял пасквили», и этой обязанности меня никто не лишал. К сожалению, вернуться в Италию я не могу, — в последней фразе прозвучало столько затаённой боли, что Мартини невольно вздрогнул. — Если бы я не совершил ту глупость четырнадцать лет назад — я про побег из дома — то сейчас мог бы принести пользу Италии не только пером и чернилами! Что касается синьоры Боллы, то мне нечего ей сказать. Я как минимум дважды намекнул ей, что к исчезновению Артура она не причастна. — Этого недостаточно. Риварес заложил руки за голову: — Дело в том, что я не ожидал встретить синьору Боллу во Флоренции. Если бы мне сообщили, что она там живёт, то я отклонил бы приглашение вашего комитета. Когда я увидел её у Грассини, то… испугался. Мартини едва не рассмеялся — настолько нелепым показалось ему признание. Потом вспомнил, что Риварес всегда принимает чужое веселье на свой счёт и страшно обижается, поэтому придал своему лицу как можно более суровое выражение. И всё же этот человек и страх казались настолько несочетаемыми явлениями, как… раки с мёдом? Проклятье, он, Мартини, думает его словами! — Кого вы боитесь? Меня? Да бросьте, я вам не соперник. Мадонна вас любит и всегда любила. А вы играете её чувствами. — Вы утверждаете, что синьора Болла любит меня, — горько протянул Риварес. — Но кого именно — Артура? Или Ривареса? Того Артура больше нет, и меня это радует. Он был слишком наивным и восторженным. Тепличное растение, не приспособленное к реальному миру. Удивительно, как он добрался до Южной Америки и выжил там. Он же ничего не умел, только тратить деньги опекунов, читать книжки и воображать всякие глупости. А Риварес… Это не человек. Это — функция. Для политической борьбы. В нём не осталось ничего человеческого. — Вы бредите. Риварес пожал плечами. — Напишите ей, — велел Мартини. — Прямо сейчас. Без письма я не уеду. Риварес вздохнул: — Я бы мог возразить, что тогда вам придётся провести здесь остаток ваших дней, но я не так жесток и посоветую вам передумать. — Письмо. — Да я лучше руки себе отрежу, — выдохнул Риварес. — Вы хотите, чтобы я признался синьоре Болле в том идиотском побеге четырнадцать лет назад? Она будет смеяться! — Плохого же вы мнения о синьоре Болле. Мадонна для этого слишком деликатна. Значит, вы предпочитаете, чтобы она страдала? Риварес отрицательно мотнул головой. — Если бы вы не сбежали четырнадцать лет назад, — продолжил Мартини, — то уже давно бы сгнили в могиле, как большинство членов «Молодой Италии» вашего возраста. — Да не знаю я, что написать, чёрт возьми! «И что они все в нём находят? — уныло подумал Мартини. — Сначала та цыганка, потом мадонна…» — Бросьте, Риварес! Вы же талантливый литератор. Придумайте что-нибудь. — Вы готовы отвезти синьоре Болле пасквиль? — Риварес посмотрел на гостя глазами синими и невинными, точно незабудки у ручья. — Ничего другого я не умею. И тут Мартини рассердился: — Мне плевать, чего вы умеете или не умеете, но, если вы обидите мадонну, я голову вам оторву. Риварес усмехнулся: — Попробуйте. Вы не первый, кто так говорит. Как видите, им это не удалось. — Имейте совесть. Мадонне и так в жизни досталось. — Спокойно, спокойно, Мартини. Вы правы, синьора Болла заслуживает лучшего, чем пасквиль от какой-то функции. Она однажды поймала меня на лжи, поэтому нет смысла дальше вилять и притворяться. Вынужден снова попросить вас — принесите мне перо и чернила. …Конверт не был запечатан, и Мартини, сидя в почтовой карете, уносящей его во Флоренцию, не удержался. Он вынул письмо, оказавшееся очень коротким. Оно было на английском: «Dear Jim! Вас окружают преданные, надёжные люди. Доверьте одному из них своё сердце». Подпись заменяло четверостишие: «Счастливой мошкою Летаю. Живу ли я Иль умираю». Мартини поёжился, увидев стишок, — уж не спятил ли Бёртон? Но мадонна, прочитав послание, прерывисто вздохнёт и уберёт его в ящик стола. После чего вытрет навернувшиеся слёзы и спрячет лицо на груди у Мартини. А он крепко обнимет её в ответ — впервые за все годы знакомства. И подумает, что Джемма Мартини звучит ничуть не хуже, чем Джим Бёртон. Артур Бёртон остановился в том же шале, с той же хозяйкой, что и во время путешествия с padre. Сервировала стол молодая женщина, не менее краснощёкая, чем её мать четырнадцать лет назад. В комнату, где Артуру предстояло ужинать, вбежали дети, похожие на хозяйку и её дочь, с собакой — копией той, с которой когда-то он играл на здешнем крыльце. После ужина убирать стол пришла молоденькая служанка. Приглядевшись, Артур с удивлением узнал в ней Аннет. Дочь местного сапожника, которая однажды въехала в это шале на его плечах и осталась завтракать с ним и Монтанелли. — Как тебя зовут? — спросил он, чтобы исключить возможную ошибку. Вдруг не она? — Аннет. — Ты давно здесь работаешь? — С прошлой зимы. Мой отец слишком стар и не может работать, как раньше, а больше у меня никого нет. Хозяйка добрая женщина, она наняла меня. — А твой жених, Аннет? Наверняка у тебя есть жених. — У меня нет жениха. И я рада, что работаю здесь. Девушка говорила тихо, как будто печально, что совсем не вязалось с её юным обликом. Артур невольно понизил голос: — Твои глаза, Аннет. Они стали ещё красивее. Ты помнишь меня? Она отрицательно помотала головой. — Тебе было всего три года. Аннет на минутку задумалась, а потом ответила: — Вы подарили мне букет цветов и угостили завтраком, — лицо её на миг просветлело, словно она мысленно перенеслась в тот далёкий день. — С вами ещё тогда был добрый господин, и хозяйка сказала, что, если он благословит меня, это принесёт мне счастье. Он и благословил… Спокойной ночи, месье Бёртон, — торопливо закончила она, словно спохватившись, что заболталась. — И тебе спокойной ночи, Аннет. Оставшись один, Артур разделся и лёг, но заснуть не сумел. Как наяву перед ним встали картины из прошлого. Вот он вечером с padre на вершине горы, поросшей соснами, любуется на закат, вот — ярким солнечным утром с Аннет на пастбище, её огромные глаза широко распахнуты в ожидании чуда, и Артур собирает дикие цветы, дарит ей букет, а потом подхватывает на руки и сажает к себе на плечи… В ту поездку он был в первый и в последний раз в жизни по-настоящему счастлив. В отличие от воспоминаний, нахлынувших в Пизе, сейчас не было боли — только сожаление, что те каникулы быстро закончились. Артуру стало жарко. Не в силах находиться в постели, он сбросил одеяло и прошёлся по комнате, от волнения хромая сильнее обычного и думая об Аннет. «Куда делась та весёлая девчушка, что с ней случилось? У неё были такие пухлые ручки, а теперь они тонкие, почти прозрачные. Padre благословил её, как и меня когда-то, но она совершенно точно не счастлива… Она всё ещё ждёт чуда — это видно по её глазам… Может быть, однажды мне удастся сделать нас обоих счастливыми?» И, вернувшись в постель и закутавшись в одеяло, он заснул. Маршан заглянул в палатку: — Всё хорошо? Рене поднял голову от карты, на которую наносил названия местных индейских племён: — Да. Я дал ему тот порошок, и он до сих пор спит. — Прекрасно. Кстати, вы бы тоже отдохнули, Мартель. Успеете нарисовать карту — мы здесь пробудем ещё неделю как минимум. Рене кивнул, соглашаясь. Джемма разбирала письма, когда Кэтти доложила, что её спрашивает мадам Зита Рени. Она спустилась в гостиную, гадая, зачем понадобилась бывшей любовнице Ривареса. Цыганка выглядела взволнованной и обеспокоенной, и это странным образом смягчило резкие черты её лица, сделав их привлекательнее. Она заговорила на ломаном французском языке: — Синьора Болла, я знаю, как спасти мосье Ривареса. Но мне нужна ваша помощь. Я никого не знаю в Бризигелле, а мне понадобится квартира, где он будет жить некоторое время после тюрьмы. Я слышала, он плохо себя чувствует, и ему надо будет выздороветь. Джемма ненадолго задумалась, затем подошла к столику, где лежали письменные принадлежности, и, придвинув к нему кресло, набросала несколько фраз. Поднялась, протянула Зите листок. Та взяла, поблагодарив. Джемма собралась было позвонить Кэтти, чтобы та проводила гостью, но цыганка вдруг сказала: — Вы очень любезны, благодарю вас. Помните того мальчика, которого мосье Риварес отвёз к вам? Я была против. Он сейчас в доме у мосье Ривареса и будет ждать там его возвращения. Он остался сиротой, и я не смогла проехать мимо, когда увидела его на улице. — Вы очень добры, мадам Рени. — Я думаю, мосье Риваресу будет приятно, что этот мальчик хорошо устроен. — Да, мне тоже так кажется. Джемма испытала облегчение, оставшись одна. Следовало подняться наверх, закончить с письмами, но она медлила. «Я знаю, как спасти мосье Ривареса». Что эта женщина имела в виду? Неужели позовёт своих соплеменников, и они возьмут крепость штурмом? Но тогда ей не нужно было бы жильё, где Риварес мог бы отлежаться, она наверняка отвезла бы его к ним. Приход Мартини вернул Джемму к комитетским делам. — Чезаре, как я рада вас видеть! Вы даже представить себе не можете, кто ко мне сегодня заходил, — и Джемма коротко поведала о визите бывшей любовницы Ривареса. — Признаю свою неправоту. Вкус Ривареса меня поначалу разочаровал. Однако сегодня я увидела совсем другую мадам Рени — честь и хвала ему за то, что он разглядел в ней способность меняться в лучшую сторону. — Если это так, то некоторым членам нашего комитета не помешало бы взять у неё несколько уроков. — Мадам Рени сказала, что освободит Ривареса. Настроена она очень решительно, и её уверенность вселила в меня надежду... А сейчас давайте займёмся шифрами, как договаривались… Тупая, пульсирующая боль в голове мешала сосредоточиться. Все силы Ривареса уходили на то, чтобы стоять прямо. Впрочем, если бы он упал или хотя бы пошатнулся, полковник счёл бы это притворством и велел бы немедленно встать, а такого удовольствия заключённый ему доставлять не собирался. Голос Феррари долетал как будто сквозь плотную пелену, слова невозможно было разобрать. Поэтому Риварес слегка удивился (на более сильные эмоции его не хватило), когда сержант принялся снимать с него кандалы. — Вы свободны, — шепнул солдат, видя, что заключённый по-прежнему смотрит в стену невидящим взглядом, — я провожу вас. Тюремные ворота, выплюнув человека, так и не сгинувшего в её недрах, с грохотом захлопнулись за его спиной. Риварес вздрогнул, проковылял несколько шагов вдоль стены и остановился, привалившись к ней боком. Раскалённый камень жёг израненную кожу сквозь лохмотья одежды. Головная боль стала почти невыносимой, однако сил пересечь площадь, чтобы укрыться в тени домов, не было. А ведь ему надо добраться к кому-нибудь из друзей Доминикино… если они на свободе… и если за ним не будет слежки, чтобы он их выдал… Уж не в этом ли заключается коварный план полковника, а потом его опять арестуют? Подъехала карета, дверца открылась, и Риварес машинально скользнул взглядом по женщине в ярком восточном платье. Та вдруг протянула к нему руки: — Феликс! — Зита? — Риварес меньше всего ожидал увидеть здесь бывшую любовницу, но ему было настолько плохо, что он обрадовался даже её появлению — хоть какое-то знакомое лицо. — Что ты тут делаешь? — За тобой приехала! Ну же, залезай внутрь! Как сильно ты хромаешь! — Куда мы едем? — поинтересовался Риварес, когда карета тронулась. Он закрыл глаза и откинулся на сиденье, надеясь таким образом хоть немного уменьшить головную боль. — Я сняла квартиру неподалёку. Глаза Ривареса широко распахнулись: — Ты же уехала. Начала новую жизнь. — Как видишь, нет. Наверное, слишком привыкла к хорошим условиям, которые ты мне обеспечивал, и жизнь с табором больше не для меня. Отчасти это было правдой, и, хотя Зита внушала себе, что привыкнет, ей с трудом удавалось переносить тяготы кочевого быта. Но тяжелее всего оказалась жизнь с новым мужем. Симпатия, которую Зита поначалу испытывала к нему, быстро прошла. Он начал её раздражать — с каждым днём всё больше. Бедняжка говорила себе, что сумеет полюбить, но вдруг ужасно затосковала по Феликсу. Он мерещился ей повсюду, ей даже слышался его голос. Зита не знала, куда деваться от этого наваждения, и в конце концов не выдержала. Заявила мужу, что он свободен, забрала деньги, которые у неё оставались, и рванула во Флоренцию. Там она узнала об аресте Феликса и о том, что расследование ведёт полковник Феррари. Это имя было знакомо Зите. — Квартиру нам нашла синьора Болла, ведь я никого не знаю в Бризигелле. — Ты очень заботлива, Зита, — сухо сказал Риварес, — но не стоило обременять синьору Боллу моими проблемами. И тебе не стоило сюда ехать. Я бы перекантовался денёк-другой у друзей, а потом вернулся бы во Флоренцию. — Кстати, во Флоренции тебя кое-кто ждёт. Я не про собаку, но и она ждёт тебя тоже. Мальчик, которого ты отвёз к синьоре Болле, помнишь? Он чуть не попал под колёса моей коляски, когда я возвращалась во Флоренцию и думала, что увижу тебя там. Пришлось остановиться, и я вспомнила, что мы знакомы. Его дядя погиб в пьяной драке, единственная родственница — двоюродная тётка — отказалась к себе забирать, так как у неё полон дом едоков, поэтому он просил милостыню, чтобы не умереть с голоду. Если бы я бросила его там, на улице, ты бы не простил мне этого, верно, Феликс? С твоей собакой всё хорошо, мальчик уже подружился с ней. В прохладе гостиной головная боль Ривареса стала тише. Он в изнеможении рухнул на диван, а Зита ненадолго вышла — отдать слугам распоряжения насчёт горячей ванны и обеда. Когда она вернулась, то спросила: — Полковник не рассказал, почему он тебя выпускает? — Нет. — Из-за меня. Риварес нахмурился: — Что ты имеешь в виду? — Тебя спасла я. Ни твои друзья, ни твой кардинал — они ничего не смогли сделать, как видишь, — в её голосе её прозвучало торжество: она гордилась собой. — Ты… — Риварес не сумел скрыть ревность к полковнику, которую вдруг ощутил. — Проклятье, Зита, ты не должна была этого делать! — Ошибаешься, Феликс, — цыганка покачала головой. — Полковник меня и пальцем не тронул. Его интересуют мужчины, — и, не дав Риваресу опомниться от этой шокирующей новости, продолжила: — Думаешь, почему он в тебя так вцепился? Он запал на тебя. Его разрывало между долгом и желанием, вот почему ты был всё ещё жив, но долг начал брать верх. — Откуда ты это узнала? — Ты думал, я флиртую с офицерами, потому что мне нравится флиртовать? Мне наплевать на этих надутых дураков, но у них в руках сила и власть. А я знала, я чувствовала, что однажды ты влипнешь. И я слушала, запоминала. Одно случайно обронённое слово, один неосторожный намёк — и вот я уже знаю все их секреты. О том, что полковник Феррари предпочитает мужчин, несмотря на то, что женат. В обмен на твою свободу я пообещала, что буду молчать, и публика не узнает, с кем он проводит жаркие ночи… Давай обсудим это позже? Ванна, должно быть, уже готова. Я помогу тебе вымыться, а потом нас ждёт вкусный обед и мягкая постель. Ты ведь так устал! — Я сам справлюсь. Ты наверняка тоже устала, — сказал Риварес, тронутый такой заботой. Одновременно он почувствовал восхищение её находчивостью и сожаление, что не догадался использовать шпионские способности Зиты раньше: ему это просто в голову не приходило. В его глазах блеснули лукавые огоньки: — Ты настоящий конспиратор! — Не хуже твоих друзей, верно? Феликс, я хочу вернуться к тебе. Но по-другому, не так, как прежде. Я хочу помогать с твоей революцией. — Ты же не веришь в революцию и терпеть не можешь разговоры о политике, — возразил он. Идея Зиты пришлась ему совсем не по душе. Он не хотел посвящать её в свои дела, считая, что ей довольно и своих забот. — Зато я верю в тебя. И умею смотреть и слушать. — Ты не представляешь, на что себя обрекаешь. Ты будешь рисковать жизнью. — Я уже рисковала, чтобы вытащить тебя из тюрьмы. Мне пришлось солгать полковнику, что, если со мной или с тобой что-то случится, то о его похождениях и тайных помыслах узнает вся Италия. Как видишь, я смогла его убедить. — Ты изменилась. Раньше ты не была такой жёсткой. — Плохо же ты меня знаешь! — усмехнулась Зита. — Просто раньше мне не приходилось вытаскивать тебя из тюрьмы. Идём, вода в ванной не будет горячей вечно, и обед может остыть, — и она ласково потянула его за собой. — Риварес идёт на поправку, так что скоро мы увидим его во Флоренции, — объявил Риккардо друзьям по возвращении из Бризигеллы, куда его в срочном порядке вызвал Риварес. — Я думал, будет хуже… Да, кстати, он опять сошёлся с этой танцовщицей. — Значит, он перестал её бояться? — не удержался от этого вопроса Мартини. И хотя ему было искренне жаль Джемму, чьи надежды обманул этот скользкий как угорь человек, но, с другой стороны, он не мог не радоваться, что соперник самоустранился. Да за это он был готов простить все его выходки, прошлые и грядущие! — Она очень преданно ухаживала за ним, пока он болел, и мне показалось, что отношения между ними стали значительно теплее. Впрочем, до этого я видел их вместе только на «выездах в свет», поэтому мне сложно судить наверняка. Из мадам Рени получилась отличная сиделка, и я подумываю привлечь её к помощи нашим раненым, если потребуется… Но это ещё не все новости о Риваресе, — продолжил Риккардо. — Он принял на себя обязательства позаботиться о мальчике, которого однажды встретил вместе с вами, синьора Болла. Мадам Рени попросила меня осмотреть его, пока они в Бризигелле. Я заезжал к нему сегодня — мальчик полностью здоров и передаёт вам привет, синьора Болла. Он вас помнит и хочет увидеть. Через месяц после освобождения Риварес вернулся во Флоренцию. По дороге их карету остановили для проверки документов, однако оказалось, что это стандартная процедура, вызванная очередными беспорядками. Риварес, как и прежде, охотно принимал гостей и активно участвовал в деятельности литературного комитета, чьи заседания с его приездом перестали быть спокойными и мирными, но зато стали более продуктивными. Зита переехала к возлюбленному и взяла хозяйство в свои руки, поэтому теперь в его доме всегда вкусно кормили, чем нередко пользовались революционеры. Впрочем, у неё появились и другие заботы — она занялась организацией благотворительных концертов, выручка от которых шла в пользу бедных. Однажды Мартини пришёл к Риваресу по срочному делу. Окно на втором этаже было распахнуто, и из него доносились звуки игры на гитаре, а также аромат свежей выпечки, от которого у Мартини потекли слюнки. Не решаясь прервать мелодию, он притаился за углом. Вскоре послышалось пение Зиты на венгерском, затем к нему присоединился ещё один голос — итальянского сироты, взятого Риваресами на попечение. Вдруг песня оборвалась, и до Мартини долетели слова хозяина дома: — Джиованни, иди, погуляй с Бианкой. Мартини решил немного подождать. Вскоре хлопнула входная дверь — вероятно, мальчик и служанка вышли из дома. Из раскрытого окна донеслось недовольное: — Ты учишь его петь и играть на гитаре? — В этом нет ничего плохого. Ты против, чтобы он умел играть на гитаре, умел петь и говорить по-венгерски? — Нет. Но ты учишь его не только этому, я знаю. Он сам мне рассказал. — Я и тебя научила! Ты остался доволен. Ты ведь используешь это… Риварес перебил: — Такие знания могут погубить его. — Но тебя же не погубили! Они могут спасти ему жизнь, если он воспользуется ими с умом. А так и будет — ум у него есть. — Ты слишком оптимистична. — Он выжил на улице, ты забыл? — Он чуть не погиб под колёсами! — Но не погиб. И он кинулся под нужные колёса — под мои. А тем, чем занималась я, занимаются даже королевы! Только с другим размахом. И она вдруг быстро заговорила на языке, которого Мартини не знал. Риварес отвечал медленно, как будто подбирая слова. И хотя Мартини чувствовал себя неловко, подслушивая чужую семейную сцену, всё же он не мог не заинтересоваться — чем же таким занималась Зита в прошлом, что эта наука оказалась полезной Риваресу? Сообразив, что долго стоять под окнами не следует — есть риск быть обнаруженным — Мартини повернул за угол, прокрался вдоль стены и постучал. Дверь открыла Зита. Она смотрела приветливо, и по ней нельзя было сказать, что она всего минуту назад спорила с мужем. — Доброе утро, синьор Мартини! Феликс наверху, у себя в кабинете. Хотите кофе и булочек? Всё совсем свежее. — Д-да. Когда Риварес делал торопливые пометки карандашом в рукописи, принесённой Мартини, в кабинет вошла Зита. На подносе красовались чашка кофе, кофейник и ваза с булочками, от которых шёл тот самый восхитительный аромат, очаровавший Мартини ещё на улице. Пока Зита расставляла угощение, Мартини украдкой переводил взгляд с неё на Ривареса. Удивительное дело, но эти двое смотрелись вполне гармонично. Если Риварес своей кошачьей грацией походил на чёрную пантеру, то худощавая и гибкая Зита напоминала змею. Оба — опасные хищники, до поры маскирующие свой нрав. Зита вышла, и мужчины какое-то время молчали. Риварес правил рукопись, Мартини ел и пил. Гость опомнился только тогда, когда вазочка опустела. Риварес отложил рукопись и карандаш. — Знаете, Мартини, — начал он, и гость подумал, что его аналитическая статья, которую одобрила Джемма (и именно она же посоветовала отдать её на правку Риваресу), сейчас будет жестоко раскритикована как неудачная — или, хуже того, осмеяна, — вам надо жениться. Я не против, чтобы вы и дальше завтракали у нас кофе и булочками, но возможность каждый день есть девонширский пирог гораздо приятнее, уверяю вас. — Откуда вы знаете? — опешил Мартини. — Про пирог? Я знаю, вы его любите, и Кэтти печёт его специально для вас. Так вот, видите ли, хотя я родился в Аргентине, моя мать была англичанка. Поэтому почти каждое утро… — Нет, я про… возможность. Вместо ответа Риварес с уверенностью сказал: — Она согласится. Вам нужно только признаться, что вы её любите. — Он, кажется, спит, — неуверенно пробормотал Гийоме. Молодые люди, улучшив минутку, когда больной остался один, ввалились к нему в палатку и теперь нерешительно топтались у входа. — Спит, — подтвердил Лортиг, склоняясь над гамаком и прислушиваясь к ровному дыханию больного. — Ну, теперь все убедились, что он в порядке? — Как будто слов Маршана вам недостаточно! — возмущённо начал де Винь, но Бертильон его остановил: — Тише, разбудите! И тогда вам придётся объясняться с господином Маршаном, господином Мартелем и полковником. И я не знаю, что из этого хуже. Выходим, пока нас здесь не застукали. Поездку в Италию инициировало руководство «Пресс», предложив написать о жестоком обращении с политическими заключёнными в Италии. Риварес, с его знанием итальянского и умением разговорить даже булыжник, стал идеальной кандидатурой для выполнения данного поручения. Первой в списке Ривареса стояла Бризигелла, и там ему своеобразно повезло. Выйдя из гостиницы, он отправился осмотреть город — и тут же оказался в эпицентре мятежа. Решив, что это прекрасный способ увидеть всё своими глазами, он позволил полиции, прибывшей усмирить вооружённых людей, арестовать себя. — Ваше преосвященство, этот лукавый испанский дьявол околдовал всех солдат гарнизона! Его нужно судить тайным военным судом, и как можно быстрее! — Вы требуете тайного военного суда для штатского человека, иностранца, чья вина не доказана? Монтанелли сказал это не повышая голоса, но у полковника по спине потёк холодный пот. И всё же он решил настоять на своём: — Этот человек несомненно виновен. Видели бы вы, как он себя ведёт! Офицеры, ведущие следствие, вот-вот лишатся рассудка! — Из-за некомпетентности ваших подчинённых вы хотите нарушить закон и совершить несправедливость? — Это исключительный случай. — У вас есть неоспоримые доказательства его вины? — Н-нет, — самоуверенность полковника слегка поколебалась. — В чём именно обвиняют Ривареса? — Его почти поймали на контрабандном ввозе оружия. В подстрекательстве к мятежу. Он участвовал в мятеже… — «Почти» означает, что ввоза оружия могло и не быть, а его всего-навсего оговорили. Подстрекательство к мятежу — Риварес журналист, и его оружие — слово. Рассказ о бедственном положении рыбаков — это не подстрекательство к мятежу, это всего лишь описание правды. Если вы не читали его статьи, то я, можете не сомневаться, читал. Полковник смутился: — Он утверждает, что находится в Бризигелле по служебной надобности, а его «участие в мятеже» заключается в неудачном стечении обстоятельств — он оказался не в том месте и не в то время, что простительно иностранцу. Документы у него в порядке, но, ваше преосвященство, он лжёт, он преступник! — взвыл несчастный полковник, сообразивший, что дело, о котором он доложил вышестоящему начальству как о решённом, стремительно разваливается у него на глазах. — И вы до сих пор не проверили, действительно ли Риварес приехал в Бризигеллу по работе? Вы не удосужились связаться с посольством Франции? Под пристальным взглядом Монтанелли полковник съёжился, но тут же воспрянул духом: — У него были найдены зашифрованные послания! — привёл он последний, на его взгляд, неоспоримый аргумент. — Он заявил, что это личное, и отказался говорить, о чём они. Вот, взгляните, — и полковник вытащил изрядно помятые бумаги. Монтанелли пробежал глазами некоторые из них и вдруг рассмеялся: — Когда-то я увлекался историей Древнего Египта… Это письма от жены Ривареса. Мадам Риварес использует древнеегипетский алфавит, чтобы зашифровывать домашние новости. В них нет ничего противозаконного, уверяю вас, это просто частная переписка. Любой на месте Ривареса отмалчивался бы — ведь никому не хочется, чтобы о его семейных делах знали посторонние. Давайте сделаем так. Вы приведёте ко мне заключённого, и я поговорю с ним. Думаю, после этого вопрос с ним можно будет считать решённым. Полковник уныло кивнул — ничего другого ему не оставалось. — Кстати, — добавил Монтанелли, — если бы синьора Феррари увлеклась египтологией, у неё было бы меньше свободного времени, которое она сейчас тратит на наряды и развлечения. — Садитесь, синьор Риварес. Мы с вами долгое время были знакомы заочно, — сказал кардинал, величественно восседая в кресле в своём кабинете. — Я читал ваши статьи, в том числе касающиеся меня. Должен признаться, написаны они не глупо. — К сожалению, не могу сказать того же самого о ваших проповедях. — В ваших статьях сквозит эта мысль. Но вы находитесь здесь не для того, чтобы обсуждать достоинства и недостатки моих сочинений. Скажите прямо: для чего вы приехали в Бризигеллу? Риварес вздохнул, как человек, которому приходится в тысячный раз объяснять одно и то же: — Я уже говорил полковнику: по заданию редакции, описывать местные нравы и обычаи. Но он мне не верит. — Мой помощник уже отправил запрос в посольство Франции и в «Пресс». — Весьма любезно с вашей стороны. — Что у вас с рукой? — Следы от зубов пумы. Это случилось за несколько лет до экспедиции Дюпре… — Нет, я про другую руку. На ней свежие раны. — А, пустяки. Это следы от кандалов. Если выбирать между кандалами и пумой, то я предпочту пуму. К сожалению, полковник не предложил мне выбора. Не говоря ни слова, Монтанелли вытащил ящик с хирургическими инструментами, обработал и перевязал раны. Во время процедур Риварес сидел с каменным лицом, как будто с ним ничего не делали. — Я поговорю с тюремным начальством насчёт кандалов, — заключил Монтанелли. — А также насчёт условий содержания, еды, врача и лекарств. Я серьёзно болен, и плохие условия могут закончиться для меня весьма печально. — Об этом я тоже поговорю. Риварес понял, что встреча вот-вот закончится, и не выдержал: — Благословите, ваше преосвященство. Если Монтанелли и удивился, то виду не подал и выполнил просьбу. — Благодарю, padre, теперь мне значительно лучше, — пробормотал Риварес. Машинально он употребил обращение, которым до сих пор в мыслях называл Монтанелли. — Как вы меня назвали? — кардинал подался вперёд, старательно вглядываясь в его лицо. Риварес отшатнулся, осознав, какую ужасную оговорку допустил. Но отступить сейчас было бы слишком жестоко по отношению если не к padre, то к себе самому: — Padre, неужели вы не догадались, что я не утонул? О, не беспокойтесь, — с каким-то отчаянием произнёс он, — никто не узнает… Ведь я буду далеко. — Артур… — прошептал Монтанелли и протянул руку, чтобы прикоснуться к его лицу, — Артур, это действительно ты? — В какой-то степени — да. — Почему у тебя испанское имя? — спросил Монтанелли глухо, видимо, стремясь хоть что-то узнать о своём любимом carino. Таким подавленным, растерянным и постаревшим Артур его увидел впервые. — Я нашёл его на афише в Кито. Обычное имя, такое же, как Артур Бёртон, — он поднялся и учтиво поклонился. — Разница между ними в том, что второе я сам себе выбрал. Прощайте, padre… ваше преосвященство, — и он потянулся к шнурку звонка, чтобы вызвать конвойных. — Постой! — Монтанелли поднялся. — Честного суда тебе не дождаться. В соседней комнате, в шкафу, ты найдёшь костюм горца. Выйдешь через чёрный ход. Тебе есть, куда скрыться? Риварес кивнул. Риварес открыл глаза. Спать не хотелось, он почувствовал прилив сил, какого не испытывал с момента начала болезни. Впрочем, это было обманчивое ощущение — он знал, что голова закружится, в глазах потемнеет, а ноги подкосятся, если он вздумает встать. Однако он уже достаточно восстановился, чтобы просто пролежать остаток ночи без сна. Какие видения посещали его! А ведь он рассчитывал, что в экспедиции, по горло занятый работой, наконец сможет забыть о прошлом. Ах, если бы ему тогда в «Молодой Италии» доверили дело, из-за которого он соперничал с Боллой и которое в итоге поручили тому, то всё могло бы сложиться иначе! Артур уехал бы по партийному вопросу, и не случилось бы ни его разговора с Карди, в результате которого члены комитета были арестованы, ни столь эмоционального объяснения с Бёртонами. Возможно, он никогда бы не узнал о своём позорном происхождении. Блестяще справившись с партийным поручением, Артур сумел бы доказать Джемме, что он более достоин её внимания, чем Болла… «Неужели я действительно могу попасть в тюрьму из-за кардинала Монтанелли? — подумал Риварес. — Если он окажется передо мой безоружный, а в моих руках будет пистолет, то сумею ли я выстрелить? Неужели всё, на что я способен до сих пор — это проклинать его на расстоянии? Если даже во сне я не могу оставаться к нему равнодушным, то что же будет в действительности, когда мы опять встретимся? Если встретимся… А эта Зита! С цирком путешествовал табор, но ни одна из цыганок не хотела бы стать моей любовницей. Зита из всех одна тайком приносила мне еду и даже лекарства, когда я не мог встать с постели. Она рассказывала, что в юности играла в театре в Галиции, потом была любовницей у богатого господина, но однажды цыганская кровь взяла в ней верх. Она вышла замуж за соплеменника, семья которого вскоре перебралась в Южную Америку в поисках лучшей жизни и прибилась к бродячему цирку, куда в итоге попал и я, — Риварес глубоко вздохнул, чтобы отогнать тяжёлые воспоминания о недавнем прошлом. — Моя жена — сестра Мартеля. Невероятно! Да он скорее пристрелит меня, чем даст согласие, к тому же, остепениться не входит в мои планы. Но что я буду делать дальше? Продолжать ли бороться за свободу Италии, когда я вернусь в Европу? Но я теперь гражданин Франции, а, как сказал Маршан, прошлое не должно влиять на настоящее и будущее. Не потерял ли я право участвовать в итальянской революции и любить Джемму, когда оставил их и сбежал в Южную Америку?» Рене нашёл Ривареса и Маршана возле палатки доктора. Оба восседали на мешках с кофе, рядом валялся ещё один, и Маршан рукой указал на него. Всем троим выпала редкая минута отдыха, и они закурили, наслаждаясь им и хорошими сигарами. — Феликс, вы уже решили, где будете жить после окончания нашей экспедиции? — вдруг спросил Маршан. Риварес пожал плечами и улыбнулся: — Буду жить в Париже и возделывать свой сад. Маршан покачал головой: — В Париже возделывать сад не так просто. — Я привык к трудностям. Рене подозревал, что про сад Феликс выразился метафорически — новая работа у него уже появилась, и при том хорошо оплачиваемая. «Путевые заметки», основанные на описании приключений экспедиции Дюпре (прошедшие строгую цензуру полковника и одобренные остальными членами группы, в которых они были представлены в наиболее выгодном свете, даже глупец Гийоме), пользовались в Европе такой популярностью, что несколько крупных издательств заключило с ним контракты на дальнейшее сотрудничество, поэтому Феликс решил посвятить себя журналистике. Благодаря Дюпре он получил французское гражданство — полковник охотно поручился за человека, не только спасшего жизни его и подчинённых, но и сумевшего довести работу экспедиции до логического завершения. Действительно, если бы не Феликс, так удачно подвернувшийся в Кито, достижения научной группы были бы гораздо скромнее. Кроме того, Риварес напоминал полковнику Маршана — гений, сломленный жизненными неурядицами. В отличие от старого друга, он топил своё горе не в алкоголе, а в ледяной стене отчуждения, и Дюпре не мог сказать, что разрушительнее. Он подозревал: в истории Ривареса, по аналогии с Маршаном, замешана женщина, и сочувствовал ему. Однажды Дюпре попытался выведать правду у Мартеля, который ближе других сошёлся с переводчиком, но тот заявил — ему ничего не известно. Маршан тоже ничего не знал. Дюпре не подозревал, насколько Рене было противно лгать, однако тот не мог выдать тайны, подслушанной у бредящего больного. — Согласен, но как насчёт Бургундии? Мой дом и сад к вашим услугам. По крайней мере, до тех пор, пока вы не обзаведётесь своими, — предложил Мартель, решив, что сейчас самый подходящий момент начать спасать Феликса от себя самого. Даже если тот будет против. На миг Рене охватила паника: а если друг устроит перед семьёй очередное цирковое представление? «Нет, он слишком благороден для этого», — успокоил он себя. — Прекрасная мысль, мои мальчики, — похвалил идею Маршан. — Феликс, свежий воздух пойдёт вам на пользу. К тому же, в городе для вас слишком много соблазнов, чтобы вы остались в рамках режима. Да, знаю, вы человек железной воли, но порой обстоятельства сильнее нас. Лицо Ривареса словно окаменело, однако Рене сделал вид, что ничего не заметил: — Итак, решено: вы, Феликс, поедете со мной. — Как вам будет угодно, — Риварес ответил так тихо, что Рене пришлось напрячь слух. — Вы оба приняли правильное решение, — одобрил Маршан. «Прости, Ромашка, — обратился Рене мысленно к сестре, — но тебе придётся смириться, что в этот приезд я буду не только твой. Отцу, тёте Анжелике, Анри и его жене — им всем придётся смириться, даже если они будут против! Я не могу оставить Феликса, не могу…» — Та девушка в красной юбке, — сказал вдруг Риварес, обращаясь к Маршану, — которая принесла нам утром молоко из деревни… Луиза. Она улыбнулась вам. — Вы преувеличиваете, Феликс. — Нет, она определённо улыбнулась вам, не так ли, Рене? Доктор, вы как-то сказали, что мне надо научиться состраданию, и что прошлое не должно влиять на настоящее. Почему бы вам не показать это на собственном примере? Завтра Луиза опять принесёт молоко — поговорите с ней. Риварес докурил и ушёл. Рене было поднялся следом за ним, но Маршан усадил его обратно, положив на плечо свою тяжёлую руку: — Ты поступил правильно, мой мальчик. Да, ты слишком много заботишься о других: о сестре, об отце, теперь и о Феликсе. Но ведь кто-то должен это делать. Держись. А что касается той девушки, Луизы… Феликс прав: завтра я поговорю с ней. Тяжесть на плече исчезла — Рене остался один. Следовало вернуться к делам, но он продолжил сидеть на мешке. Маршан попал в точку — если не Рене, то — кто же! Если он не хочет прерывать дружбу с Феликсом, то за это надо бороться.