Скажи

      — Маар.       Захарра заваливается в его прихожую, раскрасневшаяся, до краев серьезная, с курткой нараспашку и утренней газетой, уголками страниц выглядывающей из-за пояса потертых джинс — у Драгоций по-доброму странная привычка прятать вещи под одеждой, пластинки жвачки на булавках крепить к воротам свитеров и нелепые значки рассовывать по всем карманам (и не только своим).       И еще тайна, которую знает только Маар, теплится среди задумчивых взмахов ресниц: рассказывая истории, Захарра всегда жестикулирует пылко-пылко, и оттого томик стихов, запрятанный в глубине ее рукава, постоянно выскальзывает Броннеру прямо под ноги. Томик любимых стихов. Маар иногда даже ловит его у самой земли, получая в ответ безоблачную улыбку куцехвостой сестрички; протягивает, понимающе подмигивая, и ждет маленького ритуала.       Поглаживая шершавую обложку, Захарра бережно принимает книгу и отправляет ее в рукав, как в прирученную черную дыру. Затем встает на цыпочки и тянется, как росточек к солнцу, к щеке Маара, и оставляет на ней согревающий поцелуй со светлыми искорками дружеского смеха.       — Маар, — и он замирает, разжигая общее прошлое, где в любимом видении Захарра несмело чертит озябшими пальцами руны на его ладонях и «ты теплый» шепчет глухо, тут же подмигивая.       «Не падай».       Броннер прислоняется спиной к двери ванной, откуда недавно вышел, и крепче сжимает зубную щетку.       В тишине прихожей, напротив него, Захарра смятенно крутит нитку солнца на тонком запястье; Маар ловит взмахи ее пальцев, запечатляя их памятками в самого себя, как самые уютные из теплых фотоснимков.       — Похоже, я еще не проснулся, — он ерошит и без того взлохмаченные кудри, широко улыбается, захватывая зеленью прищуренных глаз, и притягивает Захарру в свои объятия.       Ее сердце пробужденно екает.       Гулко, словно весенняя капель, и глухо, словно скрытый за ладонью судорожный вскрик.       «Никто не должен узнать».       И Маар тоже.       Но он и не слышит; возводя свою тишину, доверчиво прячет нос в лохматых хвостиках и вбирает. Не звук — вплетенный в волосы ветер.       Уходит застарелая тоска.       Захарра ее уносит.       Словно птичка, взвившаяся к небесам, она тянет за собой грузы из тягостных мыслей; и темные радуги бьются от них на ветру, будто кричат о том, что не хотят исчезать.       Их выпивает горизонт. И нет больше сожаления, нет вечной горечи на языке.       И слез нет.       — Со щетки, — шепчет Захарра, — ты капаешь прямо на мою куртку.       Маар безмятежно поднимает левый краешек губ. Под закрытыми веками тает солнце, золотисто-рыжее; печет и плавится.       Его лучи даже Захарра сквозь расстояния чувствует. Потому и хочет второе сердце разжечь еще пламеннее, еще ярче. Не в силах.       И выныривает, из объятий отстраняясь.       Жарко.       Она так близко.       Захарра так далеко.       Жалко.       Маар все же успевает заметить, что ее щеки накрывает бледно-красным закатом.       «Ты…»       Он хочет сказать, что видит Драгоций такой впервые. И слова почти срываются с кончика языка, когда она громко, без запинок и предисловий выдыхает:       — Я люблю тебя.       В этот самый момент.       Маар сбивается, сглатывает змейку зубной пасты прямо со щетки и настолько забывается, что не замечает, как на мятую после сна футболку капает вода.       «Не отвертишься, Броннер».       В его голове вместо букв множатся круговые волны смущения, и секунды сжимаются в молчаливые самолетики; когда Драгоций резко хватается за живот, складываясь от искристого смеха.       — Видел бы ты свое лицо! — она рукой вытирает скопившиеся в уголках глаз слезы и буднично добавляет: — Сегодня первое апреля, глупый.       Маар хочет сказать, что так не шутят, этим не шутят, но вовремя прикусывает мятный язык. Ему кажется, Захарра и сама все знает.       «Не зря ведь фразу несколько часов сквозь зубы репетировала».

…

      Маар обматывает шею Захарры своим шарфом, покупает пачку любимых печений одну на двоих и составляет особенные маршруты.       Для себя и Драгоций.       С Захаррой весело, с Захаррой свободно. Она, как брат, с которым можно похулиганить и все-все обсудить.       Маар ценит их общую дружбу: ближе Захарры у него никого нет. Его секреты — ее секреты, и все в их мире общее.       Кроме одного.       Когда Захарра хохочет рядом, кулачком ударяя Маара в бок, и заглядывает ему в глаза по-детски трогательно, как обычно никогда не делает, обоим беспричинно хочется спрятаться.       — Скажи, — ветер треплет ее неровную челку и слова уносит, исправляя угловатыми, — скажи…       «Почему она?»       «Разве я чем-то хуже?»       — …еще погуляем завтра? — Захарра прячет дрожащие губы за дружеской ухмылкой и чувствует, как внутри все разрывает от пустоты.       Ведь нет ни единого шанса.       — Без вопросов. Говорил же, что прокачу тебя на американских горках. Вот завтра свое обещание и исполню.       Захарра заливисто смеется — лжет — хрустит шоколадным крекером и тихо отворачивается. Маар не замечает, в тот же миг выхватывая из толпы призрак волос, полыхающих родным заревом, и вспоминая глаза, синие-синие, улыбающиеся крапинками серебристых звезд.       — Тогда договорились.       Узкая ладонь непроизвольно сжимается, сердце падает мелкими крошками в самую грязь истоптанных листьев.       Захарра в сотый раз понимает, что никогда больше не сможет сложить себя прежнюю.