Сказка о Пташке

— Мисс Дроуэлл, ваш отец ждет вас к завтраку. Вот что сказал этот старик, Квэртон, кланяясь в дверях без четверти шесть утра. Видел ли он, что маленькая хозяйка, растеряв страх и сон, выглядывала из комнаты полчаса назад? Слышал ли он, здешней пылью поросший, как девчонка кралась по предрассветным коридорам, как скреблась в запертые двери? Знал ли он, что вылазка успехом не увенчалась? Без ключей малютка Долли могла разве что заглядывать в замочные скважины, но что увидишь в щель — собственное любопытство?.. Дворецкому было не занимать строгости. Он, пусть и виделся бесчувственной глыбой, колонной хозяйского дома, прекрасно умел передать чужой наказ и чужой гнев — одним лишь проникновенным взором. Спускаться. К завтраку. Без оговорок и сомнений, без лишнего вопроса — отчего раньше зари, раньше скрежета часов в Ореховой гостиной? В чем успела провиниться? Вновь ослушалась? Впрочем, уснуть не удалось бы. Когда живешь единым ожиданием — сна нет ни в одном глазу. И потому Долли, теперь уже мисс Дроуэлл, была уверена: Квэртон, строгий страж чудного и чуждого мирка, ошибался. Но Долли не ликовала. Ни вчера, ни поздно ночью дворецкий не принимал у особняка гостей; а значит, её отец, её добрый папа, ещё не приехал. И никак не мог ждать в столовой. Пока не приехал… Но, что ж, Долли успеет подготовиться к встрече: пообещалась ведь, что выйдет к отцу весёлой и румяной, преданной и любящей дочерью, такой, какой он её еще не видел. В новом атласном платьишке, с отросшими и отмытыми волосами, завитыми как у богатых леди в кэбах, поздоровевшая, красивая! Достойная его. Чулок. Еще чулок. Долли одевалась сама. Месяца два назад, как только она сумела устоять на ногах, да еще и в тяжелом богатом платье не со своего плеча, так оттолкнула заботливые руки сиделки. Блабби — добрая старушка. Но всё же, чужая, чужая… Как и все, почти все в этом доме. В столь ранний час они, эти самые все, ещё не показались в коридорах. Но когда Долли прокралась в трапезную, её всё же ждали. Неизменно ждали; без наказания, но и без радушной улыбки. — Доброго вам утра, дядя. Кивнул рассеянно. С тёмной папкой в руках, перед тёмными шторами. А она и забыла, что по утрам он особенно нем и глух, и речи вести может только сам с собою, с книжным стеллажом да с распахнутым окном кабинета, выдыхая дым в паленый осенний воздух. Но зачем же звать ее с собой к завтраку, раннему и одинокому, как не для беседы? И говорить хотелось — Долли давно и долго молчала. И, в отличие от тех, других, кто делил этот дом с ней, она не понимала скрип дверей и шепот сквозняков. — …А вы не будете овсянку? Нет? Кивок — и вот Долли потянулась за добавкой. Остыла — не беда! –…А булочку? И вот весь поднос — на её краю стола. Вчерашние? Да что тут морщить нос! Сами встали слишком рано, а кухарка, эта добросердечная женщина, в непогоду шла от деревни — никак не успела бы! Долли не могла съесть много, но усердствовала до ломоты в груди. Она ещё подрастет, и никто впредь не упрекнет её в худобе — одни уши на лице и остались! — да не посмотрит с горькой жалостью и пренебрежением. И уж тем более не поверит, что ей, Долли, всего шесть, когда на самом-то деле почти девять!.. В десерте отказать себе было сложнее всего. — …А мне тоже нравится этот джем, дядя… Можно? И кексы. Мы с папой только раз ели такие на ярмарке — вот точно такие! Тогда, после выступления. Ну и много же там было народу! А кексов совсем чуть — не то, что у нас. Наших бы всем хватило… Но тогда папа сумел для меня достать. А знаете, как он это сделал? Он обменялся — он так сказал — обменялся с той женщиной, и у нас был целый кулёк… Как обменялся?.. Вздрогнул — от холода ли? Изморозь с утра добралась до самого дома: туман насел на окна, по полу потянуло сыростью — знакомой, но нежданной, — и в трапезной жгли не только камин, но и уродливые вековые свечи. Долли подумала, что они лишь пуще разъединяли — два маяка по разные стороны огромного стола. И блики, холодные и острые, мелькали на фарфоре. А теперь — и в мутных очках собеседника… Кажется, он только сейчас поднял голову от своей взрослой папки со взрослыми бумагами. — … Как обменялся? — Долли боялась молчания пуще слов. — Я не помню, право. Он оставил меня с Мэри и Джо… Папа им доверял, он очень доверял Мэри, говорил ей: миленькая Мэри, моя миленькая Мэри. А Джо был серьёзный и грустный. Когда папа был рядом, он хмурился вот так — он так папе показывал, какой он серьёзный! О, они всегда давали мне поиграть с тем, что оставалось после номера. Волшебными цветами, булавой и даже кинжалами. Настоящими-настоящими! Я тоже сначала решила, что они какие-то особенные, я так их осмотрела, так их осмотрела, что даже порезалась! Представляете? А когда Джо метал их в Мэри, он и не моргнул от страха. И когда попал — тоже не моргнул. Мне казалось, он и хотел попасть? Ведь когда в цель метают… Ведь тогда хотят попасть? Успев уже и руками взмахнуть, и обозначить напротив дядиного лба невидимую мишень, Долли обмерла — да, да, он всё же слушал её, слышал её и смотрел. Даже не на её мельтешащие ладони, не на прилипшую к виску прядь, не на опрокинутую на скатерть ложку — сквозь. Нехороший взгляд — спрятаться бы от него… Притиснуться бы меж камином и креслом, укрыться пледом и не казать из-под него и кончика носа! Мышка у печурки. Птичка под крылом. Звереныш… Дядя стал мрачнее штор — стало быть, пусть он один во всём мире верил каждому её слову, она, всё же, глупенькая пташка, пискнула лишнее. За такое, верно, ее поведут обратно в промозглую клетку. Поэтому, как серебряная ложечка брякнет о дно блюда, как кухарка в последний раз спросит господина, нужно ли сегодня поить её, Долли, укрепляющей настойкой, как только тот мотнет головой грустно и будто бы заспанно поднимется со своего места, тогда — тотчас бежать! И вот Долли шмыгнула вон, на улицу, задумываясь на миг, не остаться ли в душной, но тёплой кухне, с душной, теплой Блабби до полудня, пока никто другой не занял места у печи… Но ноги несли дальше. И после завтрака в саду висел зыбкий туман-паутина. Лето кончилось к середине августа. Осень вступила пустая, без дождинки, и только с неделю небо затянуло плотным коконом. Ветхость и глухость сада теперь проступили из каждого угла. Вот облупившийся гипсовый ангел с истрепанным крылом — Долли ласково погладила его по запыленному затылку. Вот диковинный мраморный дом без окон и с тяжёлой дверью — когда-нибудь, раздобыв ключ, стоит заглянуть за его порог. А вот обтянутая сухим виноградом беседка — летней ночью под ней можно было застукать хозяйку… И взвыть протяжно из-за кустов! Да так, что эта розовая женщина, поджимая юбки к подбородку, стуча зубами и роняя с коленей потрепанные журналы и стопки писем, метнется к нелюбимому дому сломя голову. Долли была уверена, пустую. И даже было любопытно: как споткнется хозяйка у порога, кокнется ли эта напомаженная головка о крыльцо, будто бы глиняный горшок? Видел ли эту мысль дядя? И, что важнее, осуждал ли? Долли хотелось и с ним быть послушной и доброй девочкой; даже теперь, совершив благо (а именно он полгода тому назад принёс Долли в дом), дядя казался несчастлив. Однако, когда розовая леди просила его обуздать маленькое чудовище — её, стало быть, крошку Долли, — и он не раз отводил племянницу в комнату, то лишь долго и пронзительно смотрел. И, казалось, смотрел всё мимо да мимо… Пусть из его комнат можно было разглядеть весь огромный сад, так трудно ему было взглянуть на одну лишь маленькую девочку. Сегодня на улице было промозгло и сыро. Долли скоро замочила чулки, перемазалась в обвисшей на можжевельнике осенней паутине и оборвала колючий бантик с подола о ветки. Но, к сожалению, и к полудню не столкнулась ни с чем примечательным. Видно, гулять в такую погоду вздумалось лишь вольной пташке. Жаба в розовом платье, на удивление, не любила дождь и слякоть. Бумажки дяди не вынесешь на сырость и ветер. Еще, Долли помнила, где-то в доме или глубоко в лесу притаились второй дядя и даже тётя — но ни дядей, ни тётей их было не назвать. Ни один дядя никогда не пускал кораблики из взрослых бумаг, а все тёти, каких когда-либо Долли представлял отец, ходили босиком только в спальне — никак не по голой земле! И, конечно же, где-то «во главе дома», как рассказывал папа, засел Он… Долли видела его лишь мельком, из-за дядиной спины, и чувствовала, что и её, как и руку опекуна, пронизывает дрожь. Папа называл Его дьяволом — бойся, Долли! — и Долли, конечно же, боялась. Но пуще страха будоражило любопытство. И потому, решив повторить запретное путешествие по новому дому — теперь-то точно приоткрыли пару дверей! — Долли возвратилась под крышу. Не задерживаясь ни на летней веранде, с её огромными французскими окнами совершенно стылой, ни на лестнице, полной осеннего сквозняка, Долли влетела на второй этаж и осмотрелась. Направо — неизведанный коридор; налево — неизведанный коридор. Газовые рожки притушили, и только одно окно у дальнего крыла дома серело утренним светом. Закуток второго крыла ещё был тих; ни болтливая хозяйка, ни болтливый хозяйский сынок — тот самый, который и дядя, и совершенно нет, — еще не поднялись с перин. Оставалась библиотека — единственная комната, которую дворецкий не считал нужным запирать на семь замков. Долли давно обосновалась там; вначале — юркала за высокие двери украдкой, воровато прятала книжки, до которых могла дотянуться, под подол, прежде чем утащить прочь, но неделя-другая — и вот юная мисс Дроуэлл входила в читальный зал как на роскошный приём. И если сперва случались досадные промахи: первой книгой, которую удалось умыкнуть, был англо-французский словарь — а Долли-то повелась на вековую обложку, расписанную яркими цветами! — а второй — наивная любовная поэма; то теперь девочка всегда забирала с собой интересную книжку. Он выбирал их сам. С неожиданным усердием. Оставлял на столике у окна, уложенными в ряд, — забирай, какая приглянется. Под коркой можно было найти аннотацию поверх сухого слова издательства; и дальше, меж строк печатных, вилась чернильная строка неровного почерка. Этими заметками, кое-где смазанными рукавом, кое-где приправленными карикатурой, дядя впервые заговорил с племянницей открыто. На третьей книге, романе в стихах о герое с мировым именем, он стал позволять себе неслыханные вольности. Долли бледнела от чёрных шуток, издевалась над физиями персонажей на полях и даже обнаружила на листах для заметок переписанную концовку поэмы — обезображенную столь же, сколь, на взгляд Долли, прекрасную. И, видимо, дьявол нашептал заучить её наизусть! Позже сказалось: на семейном празднике, устроенном неугомонной хозяйкой в честь какого-то неизвестного господина (на самом празднике этот таинственный мистер Д. не присутствовал, что, однако, нисколько Аманду Мюррей не смущало). Долли надолго запомнила выражение лица леди — искаженное гневом праведным, и тихую улыбку дяди, когда, обрывая хозяйкиного сына на полуслове, Долли довела стихотворение до, несомненно, победного конца. Об этой односторонней переписке, кроме того памятного дня, они не обмолвились ни знаком. Но сегодня, сама того не ожидая, Долли застукала дядю за очередной книгой на подоконнике. И тут же притаилась за стеллажом. Нет, она уже не думала об его недобром взгляде за завтраком — от утренней мрачности не осталось и следа. И пусть он всё еще был встревожен, волнение это было совершенно иного рода; пронизывало и молодило, наполняло его безвольные руки силой, жилы у шеи — кровью. Да, он был бледен — куда уж бледнее страниц книги. Да, редеющие пряди взлохмачены, да, как у мальчишки-школяра, за ухом затесался замусоленный карандаш, но впервые за долгое время дядя показался Долли живым и очеловеченным. В его молчании всегда было что-то от безумных церковников, в его грусти сквозила ненавистная Долли молитва. И потому теперь девочка силилась запомнить каждую черту — вдруг настоящий? Миссис Блабрдок, добрая женщина, повторяла не раз, что дядя чувствует тонко. И оттого тяжелее его вина. И оттого он готов принять её раньше, прежде, всю целиком, и молча стерпеть её груз. Миссис Блабрдок, добрая женщина, многое знала. Гася свечу у кровати, оставляя Долли, еще больную, еще увядающую, в одиночестве и тьме, кухарка просила: «Назвала бы ты его отцом, милая… Отчего ты не хочешь с ним знаться? Это ведь печалит его больше всего!» Добрая женщина, миссис Блабрдок, не понимала только одного — как и, почему-то, никто не хотел понимать в этом доме — отец Долли был далеко. А дядя, спаситель, страж её мучительных ночей бреда и жара — кухарка приводила его к её постели и усаживала подле, — её учитель, её друг, всё же, не её родитель. И это ему было прекрасно известно. Потому, быть может, он и сторонился? Но Долли счастлива была бы и просто поговорить с ним — с человеком. Особенно, когда он был так необычайно жив, как сейчас. — Что вы читаете? — «Холодный дом», — он вздрогнул, но, как показалось Долли, лишь для вида. — Помнишь Диккенса? Долли мистер Диккенс при первой встрече показался занудным, но она поспешно кивнула и добавила: — У нас тоже холодно. В странной задумчивости дядя отвёл взгляд. Долли потребовала неожиданно и храбро: — А можно почитать с вами? Я уже совсем-совсем быстро читаю. Быть может, быстрее вас. Отмерев и разом вернув прежнее, полумечтательное выражение лица, мистер Дроуэлл подвинулся на край подоконника. Не дожидаясь разрешения и помощи, Долли легко вскочила подле и заглянула в книгу через дядино плечо. Он, и впрямь, успел прочесть немного — получится ли поспевать за ним? — Наперегонки? — Долли побеждала робость — и свою, и чужую — громким словом. И, надо же, добилась своего: пальцы опекуна, пожелтевшие от бумаги и сигарет, перелистали страницы и обнажили первую, вступительную. Долли припала к его плечу. Мистер Дроуэлл оправил пальцем очки. Долли впилась взором в первую строку. Мистер Дроуэлл подслеповато сморгнул и выдохнул. Началось! Оба проглотили первые страницы не без труда. Мужчине мешала тяжесть у руки, девчонке — витиеватый слог и тяжёлый табачный дух вокруг чужого сюртука. Но за первой, сложной главой, полной терминов, что были яснее дня для дяди и вырастали глухим лесом для племянницы, шла глава вторая, и к Долли вернулась былая прыть. Порой, лукавя, она заранее придерживала край листа, будто вот-вот готовилась его перевернуть, порой нарочно отводила от книги взгляд. Но к третьей главе оба позабыли правила игры и читали, читали, читали — только лишь для того, чтобы читать. «…Наступил день моего рождения…» Долли хорошо помнила все свои дни рождения — все-все, какие только могла помнить. Ведь их она проводила с отцом. И это, право, были самые счастливые дни. В эти дни по одному лишь повелению папы солнце светило, даже если второй день сыпал мокрый снег, в эти дни прогорклый хлеб был слаще пирожных, в эти дни Долли, что еле поспевала весь год за отцом на своих слабеньких ножках, умела летать. «…Мой день рождения был для меня самым грустным днем в году». Долли прикусила язык. А она-то собиралась похвастаться перед этой незнакомой, но, вроде бы, недурной девочкой своим богатством! «…мне, пожалуй, было бы так же больно…» Больно — холодно, голодно; больно — когда хозяйка комнат бьет по щекам; больно — когда издеваются мальчишки на улице. Долли, пожалуй, знала, что такое боль. Умела и понимать боль чужую — это, впрочем, было больно не менее. Вот только теперь никак нельзя было отложить книгу в сторону, нельзя было и проглотить сухой ком — только перекинуться взором с абзаца на абзац. «Часы тикали, дрова потрескивали». Под дядиным сюртуком вместо сердца трещали карманные часики. Сердце Долли билось скорее их. «… в ее лице, в ее устремленном на меня хмуром взгляде я прочла…» Казалось, слово уже встало на языке, обдало жаром, но от предложения и мысли его отделял край страницы. Чужая рука, на удивление холодная и покойная, тотчас — и вместе с тем невыносимо медленно — перевернула лист. Долли завороженно дочитала и задохнулась, будто бы слова перекрыли горло, стоило им сорваться с языка. «Лучше бы ты и не родилась на свет!» Замирать, замирать вот так, с глупо распахнутыми глазами, было никак нельзя — читать, читать! Но мысль о том, что дядя вот-вот её обгонит, вот-вот перевернет следующую страницу с невозмутимым видом, отчего-то позабылась. Её заменила другая — пламенем в глаза. Он не читал. Он обогнал давно. С минуту уже смотрел сверху вниз поверх очков взором неживым и испытующим. Долли всем существом вжалась в книгу и жадно, в панике, в слепой панике, но вместе с тем ясно видя перед собой каждое слово, принялась читать дальше. Слово. Слово. И каждое больнее предыдущего. Каждое она со старанием и страхом глотала, пронзая то, что еще оставалось живо внутри. «За что она покинула меня?» За что? За что ты покинул меня? «Твоя мать покрыла тебя позором, а ты навлекла позор на нее». Позор! — шептали за спиной отца, куда бы он ни повернулся. Позор! — так воскликнула и розовая жаба, только завидев на крыльце дома Долли. «Забудь о своей матери». Забудь, Долли. И отца тоже забудь. «И пусть люди забудут и этим окажут величайшую милость их несчастному ребенку». Отшатнувшись прочь — если бы не это, Долли, наверное, выронила бы книгу на пол, — девочка поджала одеревеневшие руки к груди. Дядино острое плечо за спиной было холоднее и мертвее камня — в него не удалось бы выплакаться, ему нельзя было довериться. Но на языке остались только глупые и страшные слова. — Моя мама… Те люди, в цирке, и Мэри, и Джо, они называли её потаскухой. Это… Это значит, что она покрыла меня позором? Это значит, что я навлекла на неё позор? Вопрос остался без ответа, и дядя только неторопливо и почти ласково огладил книгу, смятую девичьей рукой. — Долли, уговор до конца страницы? — он впервые назвал её по имени, почти так, как звал отец, но хотелось закричать — нет, не родитель, нет, нет! — так странно и страшно звучал его зов. — Тут осталось немного. Я помогу тебе. Строки перед глазами плыли; Долли вырвалась бы из-под чужой требовательной руки и замотала головой — если бы нашлись силы. Дядя читал не торопясь, с молитвенным распевом: «Послушание, самоотречение, усердная работа — вот что может подготовить тебя к жизни, на которую в самом ее начале пала подобная тень…» Оглушенная, онемевшая, Долли отпрянула — он не держал. Но держал его густой голос; за его гудением никак не вспомнить было слов отца — живых, обещающих и свет, и тепло просто оттого, что и она, Долли, была столь же живая. «Всеми силами попытаюсь искупить тяготеющий на мне от рождения грех и постараюсь быть всегда прилежной и добросердечной, не жаловаться на свою судьбу и по мере сил делать добро людям, а если удастся, то и заслужить чью-нибудь любовь…» — Слышишь, Долли? «Я очень довольна своей жизнью, я очень бодра духом…» Долли не слышала, Долли не знала, плачет ли, но только пальцы и рюши чужого колючего платья были мокрые и липкие, а дядина рука на плече — столь тяжела, что, казалось, стоило ей пошевелиться, как и Долли, безвольная, безропотная кукла, двинется следом. Но то, что давно и прочно засело в голове, теперь, когда голос дяди стих, прорезалось наружу. Причинять боль — тоже, на удивление, оказалось больно. — Поэтому вы забыли папу? Поэтому вы все забыли его? — Долли. Ты ведь прочитала, верно? — …Это не милость! Я не несчастна! Это никакая не милость! — она не слышала, кричит ли, шепчет, и только с каждым словом набиралась невиданной силы. — Мой папочка… Он приедет, и я извинюсь перед ним. Он приедет! Он приедет и покажет, чего стоит… Чего стоит забыть его! Папа… Мой папочка… — Долли, мы все скорбим. Долли, прошу, не стоит… Он дрогнувшей ладонью прикрыл неугодную книгу, взгляд его, мгновение назад полный провидения высшей силы, метнулся, и он протянул к племяннице беспомощную руку. Притворщик!.. — Папа заберет меня отсюда!.. Если не рукой — в её ладошке всегда было мало силы — то взором Долли оттолкнула его прочь. Пускай! Пускай становится мрачнее ночи, пускай злится, сажает под замок, пускай бьёт — только речи его, эти страшные речи, больше не прозвучат при ней! Эти речи — ложь! Долли же знала правду. — Нет, нет, мой папа придет сюда за мной! И мы останемся тут. И больше тут никого не будет, кроме нас двоих! Только нас двоих, потому что мы любим друг друга. Только нас! И всех, кто помешает нам… И всех, кто помешает нам!.. И всех… Вас, всех… — Долли, — сказал он тихо. — Твой отец мёртв.