острые и колкие

Апостол Павел: «Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия» (1 Кор 1, 18).

Накрывает нехорошо и ласково, бьет по глазам и ушам сплошной тишиной. Мирон сидит на полу, зажатый фактом существования угла — вы только посмотрите на эти круги под глазами, тут и мама родная не узнает. И Бамберг не узнает. Все мелькает под веками, расплывается взрывом Сверхновой — а смерть-то есть, Мирон. Смерть на тебя смотрит из зеркала, из объектива фронталки, смерть сквозит в легком шаге светофорного человечка. Зеленый-красный, зеленый-красный. Сбили. Шаги все равно были — на одном месте. Общие фото: на месте Ромы Англичанина образовывается провал. Где были — злые глаза, дикая улыбка, истории до полуночи, бешеный этот вайб — теперь всегда будет пустота. И это данность. Данность, с которой все они поголовно научились справляться. Дима, помнивший и знавший снотворное марево; Дима, находивший в квартирах трупы неблизких и трупы самых важных; Дима, рисующий женщину с изгибом плеча Афродиты и: «у нее твои глаза, Мирон». Как будто о нерожденной дочери; и тут еще неясно, что страшнее — умереть или не рождаться. Порчи, рассказавший однажды про гибель мамы. Порчи, пьющий текилу в питерском баре — и поющий неловкие песни про фантомную Родину. Ваня, который просто отказался отвечать на вопрос. Но лучшим ответом стала хрипотца в голосе. Спрашивать Женю Мирон побоялся — знал, какой услышит ответ, и поэтому посчитал сам вопрос лживым. Не было смысла обращаться к кому-то еще, факт оставался фактом. Мелькали перед глазами Ромины татуировки, и та, которую не успел увидеть вживую — ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ. Гроб гроб пидор могила. От Ромы теперь и осталось только — крест на кресте, эй. Вытатуированный на коже год рождения истлел с месяц назад, выбитый на табличке год смерти истлеет через пару веков. Мирон осознает — не может вспомнить и черт лица толком. Точно помнит, что крупный нос, морщины возле глаз, морщины вдоль лба: «эй, пидоры, да вы охуели» и скептично подтянуть обе брови выше, к линии роста волос. Темные волосы. Челка эта гейская. Как он скалил зубы, когда был счастлив? Как поводил шеей в растерянности? Как светились его глаза, если удавалось после выступления тотчас же упороться, не стянув даже потной футболки? Точка — венозные прорехи на сгибах коленей и в паху; тире — некрасивое черное одичание в глазах. Точка тире точка точка тире. Стенограмма существования. После Роминой смерти становится страшно поднимать глаза: оконная рама — крест. Неровность паркетных досок — крест. Объемные розоватые шрамы поперек грудины, не различимые человеческим глазом — крест. Лицо человека забывается удивительно быстро, стоит ему только пропасть из медиа пространства. На первую годовщину еще наскребешь с сотню тоскливых твитов, а через пять лет и глаза его забудут за скорбными черно-белыми фильтрами — настоящие, живые глаза. Остается музыка, но разве в музыке суть. Просто — был пацан, и нет пацана. Перефразируя классика. Да ведь и классиком не стать, потому что — до тридцати подросток, а в тридцать два оказываешься как-то невыносимо раздавлен фактом всеобщей смертности, неуверенно переступаешь черту — стадия отрицания. Путь будет долгим, стены давят, надо позвонить Бамбергу и нажраться, в ушах звенит, и Мирон еще не подозревает, что от него тоже останутся крест на кресте, эй — недолгая паника в соцсетях, хилый мемориал из репостов, для самых преданных — наверное, книга стихов; черты лица и характера, которые будут вспоминать только по отдельности: «тот, легендарный, с идиотским еврейским носом», «царапается даже когда только-только побрился», «упрямый, какой только моя мама бывала в вопросах учебы», «он у вас восприимчивый сверх меры, сделайте с этим что-нибудь», «у него была идеология типично христианская: страждущие воспрянут».