Правила создаются, чтобы их нарушать

— Заключенная, к дальней стене! — Эбби вздрагивает, пытаясь понять, что происходит. Рыдания вымотали ее. Убаюкали. Она не услышала, как дверь в камеру открылась, и через порог переступил стражник. Эбби растерянно потирает все еще отекшие глаза, прочищает горло и покорно соскальзывает с кушетки на пол. Зачем она разувалась, ей и самой не понять — едва ли рассчитывала на комфортный отдых, ведь, по большому счету, уже не важно, как она будет чувствовать себя утром. Все кончится очень быстро. Но теперь ноги никак не хотят влезать в ботинки, и Эбби нервно поджимает губы, шагая в конец камеры босиком. Какая, собственно, разница. Для казни еще рано, а для помилования — слишком поздно. Все видели, что произошло, и на этот раз Кейн вряд ли станет помогать. Не сможет и не захочет, и Эбби не уверена, которая из этих причин весомее. Она вытягивает руки по бокам, нервно прижимая потеющие ладони к бедрам. Сверлит взглядом уже изученные штрихи и царапины на стене. По крайней мере, теперь она понимает, как ее дочь не сошла с ума от одиночества. — Какого черта, Эбби?! — гремит голос Кейна, едва дверь закрывается, и они остаются одни. Эбби устало проходит обратно к кушетке и грузно садится, презрительно морща нос. Ей почему-то казалось, что у него не хватит нервов, чтобы заявиться к ней этой ночью. — Ты что творишь! — Жду своей казни, Кейн, — низким голосом проговаривает она, отвернувшись, чтобы он не видел, как очередная мокрая дорожка заблестела на щеке. — Ты меня приговорил, помнишь? И Джейка. И мою дочь… — Куда уж забыть, — тише продолжает он, вклиниваясь между ее причитаниями; кивает сам себе, проходя вглубь камеры, а затем — неожиданно и для себя, и для Эбби — садится на кушетку. Через секунду снова вскакивает. Меряет камеру шагами. Нервно рассматривает рисунки на стенах, посмеиваясь себе под нос и с остервенением сжимая и разжимая кулаки. — Неужели это было так… Обязательно? Неужели нельзя было сдержаться? — А зачем? — подтянув ноги под себя, она обнимает колени и укладывает на них голову. От присутствия Кейна только тяжелее. Его ярость, слишком тесно граничащая с отчаянием, ничем ей не поможет. Напротив, только сделает больнее. Она и сама понимает, что допустила ошибку. Признает, что была неправа, но пользы от этого ровным счетом никакой. Шмыгнув носом, Эбби выпрямляет спину и бросает на Кейна испепеляющий взгляд. Он неправ куда сильнее. И виноват куда больше. Заметив, как он уставился на черно-белые картинки, Эбби заходится истерическим хохотом. Конечно, иного и ждать не стоило. Те несколько часов, что она провела здесь, ей все казалось, будто камера была выбрана случайно, но нет. Эбби кривит губы, готовясь сказать что-нибудь едкое и до скрежета зубов обидное. Кейн заслужил это и заслужил что-нибудь похуже, только она уже вряд ли успеет ему это обеспечить. — Бросить мне вызов важнее, чем остаться в живых? Так? — вот оно, высокомерное снисхождение, за которое она так ненавидит каждую поблажку, которую он ей делает. Ненавидит его самого. За все те одолжения, за все упреки, предупреждения и пустые угрозы, которые каждый раз сыплются на ее голову. Эбби не терпит лицемерия и готова разорвать Кейна за его нежелание открыто принять ее правоту. Они оба давно уже знают правду, но по какой-то понятной только Кейну причине продолжают играть: Эбби делает вид, будто старается все скрыть. Кейн изо всех сил изображает, что не замечает. Изображал, поправляет она себя. На этот раз Эбби просто не оставила ему выбора, хоть и рассчитывала на другой исход. Она надеялась, что он признает ее правоту. Она ошиблась. — Сохранить свое лицо важнее, чем..? — Эбби осекается. Важнее, чем что? Ее жизнь? Для Маркуса Кейна, с легкостью обвинившего ее мужа и дочь в измене, ее собственная жизнь не может быть важнее чего-либо. Важнее, чем совесть. Вот оно. — Я покрывал твои проступки, пока мог, но это… — Кейн задыхается от возмущения и бьет кулаком в стену. В следующую секунду он шипит от боли, и на серой поверхности проступает несколько красных отметин. — Скажи на милость, зачем? Что поменялось? Канцлер все равно умрет, и теперь ты уйдешь вместе с ним. Сразу два голоса против такого ненавистного тебе сокращения населения, Эбби. Вот! Чего ты добилась. Не больше и не меньше. Сама она поняла, зачем, только когда было уже поздно. Затем что ты трус, крутится на языке, но Эбби молчит, сглатывая желание подорваться на ноги и отвесить Кейну тяжелую пощечину. — Потому что ты лицемеришь, Маркус! — сорвавшись на крик, она впервые за долгое время называет его по имени. Запинается на секунду, а затем будто выплевывает мешавший говорить ком и, подойдя к нему вплотную, продолжает намного тише: — Ты держишься за правила, но сам нарушаешь их. Сколько раз ты ловил меня на перерасходе крови? Лекарств? Сколько? — Он крепко сжимает ее плечо, и Эбби морщится. Он хотел бы, чтобы она замолчала, и это только лишний повод продолжать наступление. — Признайся же наконец, что эти законы не работают. Они перестали работать давным-давно, если вообще когда-то были на это способны. Ты блюдёшь безжизненный свод чертовых правил, которые нас убивают. А когда им не удается, это делаешь ты сам! — Я стараюсь сохранить человеческую расу, Эбби, — наклонившись к ее лицу, он медленно проговаривает каждое слово, все так же сжимая плечо пальцами. Разбитые костяшки, из которых теперь сочится на пол кровь, Кейн старается прижать к одежде. Эбби замечает этот неуклюжий жест. Отводит глаза и притягивает на себя пораненную руку. Поджимает губы. Рассматривает проступающую вокруг ран синеву. — Человеческая раса должна знать, чего стоит ее выживание, Кейн. Иначе все это бессмысленно, — выпустив руку, она отворачивается и снова шмыгает носом. Они впервые говорят об этом вот так открыто. Впрочем, они оба постарались, чтобы этот раз стал последним. — Правила должны соблюдаться, — медленно надвигается он со спины и, забывшись, протирает подбородок пораненной рукой. На коже остается бледно-красный след. — Иначе будет хаос. Иначе никто вообще не выживет. Никого не останется, Эбби, никто не сможет оценить, насколько правильно и честно все получилось. Отмени ограничения на лекарства, и каждый потребует, чтобы за его жизнь боролись до конца. Каждый! Ресурсов хватит на сколько? Месяц? Неделю? — он резко разворачивает Эбби к себе и вскидывает брови, видя, как в ее глазах скапливаются слезы. Кейн прав и не прав, и сама она права. И не права. Она знала, что медсестра донесет на нее; знала, что от таких обвинений Кейну трудно будет отмахнуться, но все равно хотела переломить его. Кейн оказался крепче. Возможно, стоило и дальше довольствоваться малым: его закрытыми глазами на то, как именно она спасала жизни пациентам. Незаметно. Когда никто не видит. Впрочем, теперь уже поздно. Она свое решение приняла. И он тоже. — Мир не рухнет от смены правил, Кейн. — Проверить это ты уже не сможешь, — коротко проговаривает он и быстрыми шагами направляется к выходу. Эбби кажется, что в его голосе можно уловить сожаление. Она отворачивается к дальней стене. — Спокойной ночи, Эбби.