Шесть или Воспоминания, длиною в полгода

С верой в то, что главные герои все еще могут оставаться теми, кого мы любим, хотя бы на страницах написанных фиков. С верой в то, что каноны нельзя рвать в клочья, забывая с чего начинаются настоящие истории любви. С огромной любовью к персонажам и уважением к тем, кто читает. Ваш Автор. И будто бы и не было всех этих дней...  Каждый из которых длится тысячу лет...  Знаешь, я поверю гораздо скорей...  Не во все эти «да»... а в одно твоё «нет»! Конец ноября С зимой отношения установились сразу. Хоть и пришла она незаметно. Подкралась ранним утром, в конце ноября, игнорируя последние слезы осени. Не спрашивая разрешения. Лопухами белыми, плавно и вальяжно спланировавшими на землю, зима украсила ее пуховым платком. А ему бы теплых дней. Еще с горсточку. Да солнечных. Лучами сквозь облака лицо ласкающих. Бескрайнего поля. С цветами желтыми, травой по пояс. Маме. А ему по самые плечи. Чтобы щекотала. Играла с ним. А мама поцелуями чтобы баловала. По имени звала. А он к ней. Стремглав. Ногами в траве путаясь. В объятия родные закутываясь. Сны. Горсточки так мало. Ему бы их намного больше. И еще совсем чуть-чуть сверху. Чтобы не так редко, словно украл у кого. Ему бы поселиться в них. Застрять, реже просыпаясь. Потому что мама там. И снова по имени. Потому что и Вика там тоже. Только еще реже. Обрывками. Изредка цветными снами. Когда по раскаленной коже прохладными пальцами. Замысловатые узоры рисуя. По спине ноготками короткими. Шепотом сладким на ухо. Губами нежными по коже. И просыпаешься чумной весь. Что головой о стену — желание одно. Но все же чаще фрагментами черно-белой пленки. Когда взглядом в нутро самое. Ладошкой легкой по щеке гладко выбритой. Болезненно ощутимо. Но от чего смеяться хочется. Хохотать до упаду, от удивления щурясь. Как тогда, в квартире собственной. Под громкий звук фыркающей кофемашины. Кофе в которой — кипяток. А наяву — лед. В душе. Потому что зима туда пробралась, хозяйкой обосновавшись. Вены в лед. Капилляры в лед. То, которое стуком в желудке — инеем. Да и хрен с ней. С зимой этой. Пришла? Живи! Ему же удобнее. Он ноябрь весь не звонил. Стер себя, как ластиком. И последнюю встречу стер из памяти. Слова свои опрометчивые, что ждать будет. Не будет. Не хочет. И вообще, он карандаш с тетрадью раздобыл. Мысли свои переписал. Не о ней. О ней-то что писать? Имя ее по букве, в каждой клеточке? До конца листа под номером девяносто шесть? Как школьник? И так стыд глаза застилает: то голову ей на колени склоняет, прощения просит, то вон прогнать готов и не видеть лет так… Да сколько впаяют, столько и не видеть. Чтобы не травила своим горьким цитрусом и безупречностью своей с ума не сводила. Чтобы глаз ее не видеть. В которых гладь голубая океана Индийского, что каждый год целый август и сентября кусочек. Коралловым песком сквозь пальцы. Прозрачной и спокойной водой щиколотки целующей, когда вдоволь на волнах откатавшись, бредешь с доской по безлюдному пляжу. Туда бы с ней. И только вдвоем. Один плюс один. Без лишних минусов. Двое. В отель частный. Который отец предпочитал. Отец. Папа. Папочка. Он тоже там, во снах. Голосом в трубке телефонной. С мольбой поговорить. Выяснить все и понять наконец друг друга. Ведь за годы долгие так и не удалось по-человечески. Потому, что не старался даже. «Прости папа. Я все уже выяснил. А ты спи спокойно. В порядке я. Справлюсь. Пап, а, пап! Еще кое-что! Ты же видел ее. Понимаешь. Скажи, какого черта не отпускает? Держит так сильно? Что в ней особенного? Все особенное, правильно! Но у нее жизнь другая, пап. И в ней меня нет». Вот пусть и строит ее. С Даней своим. Идеальным. Правильным. Подходящим. А фамилию Соколовский пускай забудет. И имя тоже вслух не надо. Визиты к черту. Ведь после них одежда ароматом ее насквозь. И седина на висках пускай тоже без нее. Вечера зимние, долгие. С собакой и быть может котом. Рыжим. Пушистым. И бокал полусладкого к ужину, где в комнате уютной детский визг стоит. Не нужно. Все к черту! Счастлива пускай будет. С чистого листа все начинает пускай. А он жизнь ее, собою, как кляксой случайной, пачкать не станет. У него цель другая. Пятнами мазутными, да по синей, идеальной рубашке Игнатьева растечься. Жирными на темном фоне. И запах гари. Только с ним, у Игнатьева, ассоциирующийся. Когда щелчок зажигалки над ухом. А в зрачках пламени отражение. Вот для чего каждая клеточка в тетради той. Мелким почерком схемы. Которые наизусть. Таблицы от руки. И план точный. В голове выношенный. Половину тетради занял. В аккурат. С точкой в конце последнего предложения. Написал все. Перечитал еще пару раз. Разорвал. Вот и занятие. Потому что еще пара дней и снова шатать начнет. Как будто залпом литр сорокаградусного. Оттого и книги в стопку. Да под батарею. Кроссовки в сторону и на пирамиду эту ступнями. Ладонью за окном шарить в поисках телефона, хорошенько спрятанного. Шелест пакетов. Тряпки в сторону. Еще одна резинка, которой перемотано все, в спешке рвется. Ничего. Таких много еще. Раз на пять хватит. Раз на пять таких вот, внезапно возникших желаний позвонить и на пол пути передумать, успев только пару цифр набрать. Сложить все в пакет обратно. Резинкой сверху. Тряпкой обмотать и на мороз, за окно снова отправить. Другой бы забил на хрен. Решил так решил. А этого… Из стороны в сторону. Как пьяного. Весь ноябрь по углам своих раздумий швыряло. А потом зима случилась. И легче стало. Суда ждать решил, чтобы свершился уже. А не чтобы увидеть в зале знакомое лицо в толпе соизволивших прийти. В толпе ли? Хоть бы человека четыре набралось. На весь зал.

***

Запорошенный снегом прогулочный дворик. Все те же сидельцы на свежем воздухе в замкнутом пространстве. Чем занять себя на прогулке? На лавке посидеть, запуская кольца дыма в глубокой задумчивости, да на брусьях при желании повисеть, пару раз подтянувшись. Сегодня и Тихон вышел. Выходил он на прогулки нечасто. Много курил. Улыбался. Вопросов не задавал, а если и случалось, то все были по существу. — Чего такой понурый, пацанчик? — спросил он у Игоря, все так же дымя самокруткой. Соколовский протянул руку. Крепкая мужская ладонь, шершавая и горячая, ответила дружеским рукопожатием. Тихон смахнул рукой мокрый снег с деревянной лавки, на которой сидел Соколовский, и присел рядом. — Суд когда? — поинтересовался он. — Восьмого. Твой перенесли? — спросил Соколовский, всматриваясь в лицо приятеля. Потрепанное годами, с множеством морщин. Они вводили в заблуждение, не давая возможности точно определить возраст. Наперекосяк надетая шапка. Кое-как натянутый свитер. Сверху ничего. Не смотря на ощутимый минус. — Перенесли сволочи. Будь проклята эта система, — выругался Тихон и, сплюнув на землю густую желтую слюну, растер ее истоптанным ботинком. — Женат? — спросил он у Игоря. Соколовский отрицательно покачал головой. — Женщина есть? — Нет, — сглотнув подкативший к горлу ком. Снег припустил сильнее. Колючими хлопья с грязно-серого неба, попадая прям в лицо, глаза, прилипая к ресницам, залетая за ворот. — А звонишь кому? Родне? — удивился Тихон. — У меня никого нет. Горечь утраты, жгучей боли и жуткого одиночества рванула пламенем в груди, спустилась вниз, резанула по ребрам и как будто плоть прошила своим острием. Кислотой растеклась по мыслям и удушающей хваткой сдавила разум. Признался. Сам себе. Вслух произнес. Принял. У него никого нет. Еще больше съежился. Втянул шею в воротник телогрейки и, натянув капюшон толстовки на голову, запустил руки в карманы. Тихон молча продолжал курить. Словно понял что-то. Прочувствовал. Минут через пять полного молчания, он рассказал: — Когда я первый раз попал на зону, у меня уже никого не было. Ни матери, ни отца. Родни никакой. Навещать некому особо было. Но приходила ко мне женщина. Не моя. Знакомая. Случайная. Долго она ходила. А потом я узнал, что у нее мужик есть. — И что с мужиком? — перебил Игорь. Рассказ ему был не особо интересен, и он сам не знал почему вдруг задал вопрос подобного рода. Тихон громко засмеялся, обнажая удивительно белые, как для курильщика со стажем, зубы. — А при чем здесь мужик? Он меня не интересовал. Меня интересовала его баба, — сквозь смех ответил он, явно удивившись вопросу. — И что ты сделал с мужиком? — реагируя на смех собеседника, спросил Игорь. — С мужиком — ничего. Я с его бабой сделал, — шепотом, почти заговорщически признался Тихон, все так же продолжая смеяться. В какой-то момент он жутко закашлялся и энергично захлопал себя по груди, чтобы прийти в себя. — Я своей ее сделал. Бабу эту, — очень серьезно сказал Тихон, окончательно оправившись от приступа кашля. Потом добавил: — Ты представь, как сильно я ее хотел, что умудрился предложение сделать прям на зоне? — закончил он свой рассказ довольно странным вопросом, на который, пожалуй, и сам не смог бы ответить. Казалось Соколовский продолжает внимательно слушать, но его отсутствующий взгляд, устремленный сквозь собеседника, говорил о том, что мысли Игоря разлетелись на неуловимые обрывки. Они были похожи на молнии, ярко вспыхивающие в голове, которые невозможно было зацепить и обличить во что-то внятное. Они беспорядочно летали и совершенно не сочетались друг с другом. И только одна, самая назойливая, а где-то даже несколько больная мысль, сильно опережала все остальные. Она их перекрывала. Заслоняла собою. Казалось, ударялась о стены головного мозга. Я своей ее сделал — вращающимся буравом в серое вещество. Я своей ее сделал — громом в черепной коробке. Я своей ее сделал… С головой уйдя в дремучую чащу своих навязчивых мыслей и уже не слыша Тихона, Игорь поднялся с лавки и подошел к турнику. Ухватившись руками за ледяной металл, пару раз подтянулся. Медленно поднимаясь. И вновь опускаясь. В спокойном темпе. Подбородок выше турника. Снова ниже. Свободно сгибая и разгибая руки в локтях. Дыхание участилось, а приятное тепло волной разнеслось по всему телу. Мышцы жалобно заныли, но Соколовский почувствовал, что организм его просит еще большей физической нагрузки. Спрыгнув с турника, он быстро сбросил с себя телогрейку и опустился на землю, приняв упор лежа со сжатыми кулаками. Начал усиленно отжиматься. Касался грудью земли. Снова поднимался. Движения резкие. Порывистые. Вдох через нос. Шумный выдох через рот. И снова вдох… Движения быстрые. Словно дорвался до чего-то запрещенного. Такие приемы всегда помогали Соколовскому здесь, когда было совсем тошно и невыносимо. Сейчас только все было иначе. Сейчас хотелось одного — разогнать ко всем чертям все то, что навязчиво сверлило мозг. Игорь понимал — в его голове зарождается идея. Еще одна. Которую на корню бы придушить. Забив моральное физическим. Снова грудь коснулась земли. И тут же поднялась. Кулаки горели, впиваясь кожей в мокрый снег. Вены на руках вздулись и налились кровью от напряжения. Хотелось еще и еще. Хотелось выпустить пар, скопившийся за пару недель. Когда даже думать о ней себе запрещал. Все это копилось в нем, заставляя не только мысли закипать от напряжения, но и тело изнемогать от собственного бессилия. Соколовский торопливо перекатился на спину, сцепил руки за головой и начал так же рьяно, как только что отжимался, качать пресс. Поднимаясь на подъеме к коленям, опускаясь вниз и касаясь холодной поверхности земли. Сердце заколотилось в бешеном ритме. Ударами по ребрам, в районе висков и даже где-то ближе к затылку. Внезапно мысли упорядочились. Все встало на свои места. Плевать на условности. В голове только одно. Все остальное было вытеснено. На белоснежном листе только что очистившегося подсознания, в такт сердечному ритму, импульсивно колотя по клавишам паршивой печатной машинки, душа набивала только четыре слова. Четыре гребаных слова, сказанных зеком на лавочке. Сказанных сквозь смех. Но таких до боли серьезных, правильных и нужных. «Я своей ее сделал». 1 декабря Федор Сергеевич дал пару советов, как нужно будет вести себя на суде. О чем можно будет сказать, а чего говорить вообще не стоит. Это была их последняя встреча перед Судом. Разговор оказался долгим. Ближе к концу, адвокат снова взглянул на бумаги, лежащие перед ним, и поднял усталый взгляд на своего клиента. Игорь расслабленно откинулся на спинку деревянного стула, по привычке крутя в руках шариковую ручку своего адвоката. — В прошлый раз мы все с вами обговорили. Сегодня закрепили. Скорее всего вам будет озвучен срок в 11 лет. Обвинение настаивает именно на этой цифре, — подытожил Федор Сергеевич. Потом добавил: — Я появлюсь только 8 числа. Прямиком на Суд. Там и увидимся. Кстати, вы просили еще одну книгу. С вашего позволения, я передам ее капитаном Родионовой, которая навестит вас 7 декабря. С ней я уже обсудил этот вопрос, — он не спеша стал собирать в свой дорогой, кожаный портфель лежащие перед ним документы. — Есть еще одна просьба. До 7 числа должна быть выполнена, — он протянул адвокату листок, предварительно черкнув на нем пару слов и несколько цифр. Тот внимательно прочел и поднял взгляд на своего клиента. — Сюда? Вы понимаете, что здесь не то место, куда доставляют подобные заказы? А если и доставят, то за слишком большую плату. Не лучше ли.? — хотел было закончить Федор Сергеевич, но Соколовский прервал его на полуслове. — Не лучше. Сделайте. Очень прошу, — настойчиво произнес он. — Игорь Владимирович, вам срок светит в 11 лет, а вы хотите.? — еще одна неудачная попытка, которая была тоже проигнорирована. — Я рассчитываю на вас, Федор Сергеевич, — как отрезал Игорь, давая понять, что разговор окончен. Федор Сергеевич тяжело вздохнул и покачал головой в знак вынужденного согласия. Пожалуй, этот клиент оказался самым сложным в его практике.

***

Просьба Соколовского была выполнена за пару дней. Все, указанное в записке, исполнено точно. Оказывается и в СИЗО делают дорогую доставку. Без всяких препятствий. Стоящую втрое дороже обычного, но вовремя и в лучших традициях. Более того, доставленное за определенную плату, предложили беречь, как зеницу ока, в случае шмона. И вот уже пару ночей подряд, после громкого сигнала отбоя, ежась под тонким одеялом в сырой постели, Игорь сминал плоскую, неудобную подушку, по инерции скользя под нее рукой. Нащупав бархатистую поверхность, вновь и вновь ощущая себя ребенком, который прячет в укромном месте что-то важное и самое ценное, он доставал спрятанное и открывал маленькую коробочку. Запрет. Платиновый. В несколько карат и многослойной оправе. Аккуратно вытаскивал и вертел в пальцах. Дорогой металл тут же нагревался от тепла его рук. Игорь Соколовский точно знал, какой заказ делает Федору Сергеевичу. Он видел это кольцо давно. Еще задолго до знакомства с Викой. Задолго до встречи с той, которой хотел его подарить. Надумав сделать Лере предложение, он нехотя прогуливался по дорогим ювелирным магазинам, с вялой надеждой найти что-то, что могло бы ей понравиться. Совершенно случайно наткнулся на эксклюзивную коллекцию платиновых изделий. Она состояла из пары-тройки украшений на запястья. Нескольких пар серег и десятка колец. Лимитированная роскошная серия. Игоря очень привлек платиновый браслет из этой коллекции. Который он тут же приобрел. Обратил внимание на кольца. Решил, что здесь точно получится что-то выбрать. Небольшое количество изделий, позволило внимательно рассмотреть каждое. И только одно единственное привлекло внимание Соколовского. Стилем, глубиной. Идеальными пропорциями камня и его изящной огранкой. Он долго и очень внимательно рассматривал кольцо, не выпуская его из рук. В тот момент он не думал о Лере. Он любовался красотой ювелирного украшения, которое с радостью купил бы, если бы только решился. Но увы. Понимал — подобные кольца нужно дарить не тем, на ком собираешься жениться, а тем, кого хочешь взять в жены. Кольцо вернулось на витрину. В соседнем ювелирном была выбрана неполная жменя колец разного размера для Валерии. А о том единственном, эксклюзивном кольце Игорь больше и не вспоминал. До разговора с Тихоном. Когда на запорошенном снегом прогулочном дворике, услышав рассказ своего приятеля, он зубами вцепился в одну только фразу, моментально осознав, какое именно кольцо должно быть подарено той, которую он безумно хотел сделать своей. Повертев еще пару минут дорогую вещь в руках, Соколовский вернул ее в коробочку. Снова под подушку. Вновь, как маленький ребенок. Спрятал от чужих глаз. Свое. Принадлежащее только ему. Предназначенное только ей. 7 декабря Соколовский долго смотрел на обложку лежащей перед ним книги. Затем прижав страницы большим пальцем, задумчиво пролистал их, вдыхая аромат древесины и старых чернил. Где-то под лопаткой заныло. Он понимал, что преднамеренно ищет один единственный разворот. Тот, страницы которого окутаны карандашными линиями. Тот, на которых навсегда застыли отмеченные предложения и цитаты. Слова героев. Их реплики. Их воспоминания. Мир, из которого никто и никогда не сможет их изгнать. Нашел. Гербарий был на месте. Отмеченные карандашом слова и фразы тоже. Со вчерашнего дня ничего не изменилось. …Все изменится сегодня. Еще пара минут и за дверью загремит связка железных ключей. Наручники сдавят металлом запястья, оставив после себя ломоту в костях. Лестничные пролеты, переборки. Зеленые стены будут не такими угрюмыми. А грохот решеток совсем тихим. Он будет заглушен громкими ударами сердца, похожего на маленький теннисный мячик, который отпрыгивает, ударяясь о ребра. Дыхание подведет. Будет казаться, что кислород покинул легкие, когда уверенные пальцы ловко откроют бархатную коробочку, чтобы вновь удостовериться — платиновый запрет на месте. Нервы будут сдавать. От того, что молчал целый месяц. Нервы будут на пределе, почти разорваны. Ведь сам от себя устал. С собой бороться устал. Воевать с желаниями. Сражаться с тоской, которая выедала все внутренности, тщательно их пережевывая. Он будет ждать минут пять. От силы десять. И ожидание это будет длиною в миллион мыслей. Хаотичных. Бессвязных. Липких. Ожидание станет наболевшим, шершавым, несказанным, которое словно наждачная бумага, будет гулять по кирпичной стене, вызывая колючие мурашки на коже, умноженные втрое за месяц, созданной им же самим тишины. Соколовский в сотый раз придумает очень правильные слова, но они тут же будут забыты, как только он услышит звук ее каблуков. Слегка торопливый. Очень уверенный. Такой узнаваемый. Негромким эхом отражающийся от стен длинного коридора. Раскрытая коробочка в больших мужских ладонях быстро захлопнется, скрывая признания под бархатистой крышечкой. А горький мандарин и чуть уловимая нежная роза запустят свой аромат под кожу, впитываясь в нее и просачиваясь в кровь. Вика будет в своем идеальном пальто серого цвета. С накладными карманами. Глубокими. Но ничего не греющими, ведь руки у нее будут, как лед. Мороз ведь. Наверное, впервые в жизни, ему не будет хотеться шутить, скрывая свою неловкость. Он не будет вспоминать Даню, приглашая его на суд, и не будет спрашивать о дурацком напильнике, о котором все время мечтал, мысленно организовывая побег. Он просто… Не будет. Перечеркивать все в одночасье, отпуская ее к другому. Он уверено преодолеет то ничтожное расстояние, которое их разделяет. Сядет рядом и аккуратно поправив непослушные пряди ее вьющихся волос, нежно коснется сухими губами прохладного виска. Зароется носом в шелковистые, светлые волосы. Они будут нежно щекотать его лицо, щеки и лоб. А губы, дрожащие от волнения, будут шептать слова, которые еще никогда никому не говорил. И даже если она попытается что-то ответить, он ее остановит осторожным, но очень решительным поцелуем, нежно коснувшись ее губ своими. Ведь все сказанное уже будет неважно.Все остальное их не будет касаться. Его зима, которая в душе, тут же покинет свои владения, оставляя в покое сердце и покрытые льдом вены. Уступая господство новой хозяйке. Той, которой отдав ей предназначенное, своею сделает. Поставив точку в воспоминаниях, длиною в полгода.