Шесть или Воспоминания, длиною в полгода

6 ноября Пластмассовый корпус затрещал в ладони. Рука не дрожала. Сжимала сильнее хлипкий аппарат. В переходе за рубль. Там. На воле. Здесь — за две передачки от адвоката в зубы надсмотрщику приобретенный. А еще сверху полтинник. Зеленью. Легавому на этаже. Последний, в случае шмона, обещал припрятать телефон у себя. С трубой помог Тихон. На днях подогнал. В карман на прогулке. По договоренности. Быстро. Ловко. Надежно. — Теперь это твоя головная боль, пацанчик, — с улыбкой. Без издевки. По плечу тяжелым хлопком. По-дружески. Отошел, не оборачиваясь. Дымя самокруткой и прищуриваясь от густого дыма, глаза выедающего. Игорь окликнул. Дернул за рукав телогрейки. Остановил. — Что ты имеешь в виду? — спросил, уточняя. — Ты мне помог. Помог больше, чем я просил. Теперь моя очередь. Я долги отдавать умею, — объяснил Тихон, — возвращать трубу не надо. Пользуйся. Только добазариться постарайся, чтобы не вымели. Добазарился. Но к начальнику СИЗО все равно вызывали. То ли пронюхал, то ли зуб и без того имел. За три минувших дня два раза дергали. Тот орал. Срывал глотку. Вопил: «Такого борзого и при деньгах на зоне быстро на место поставят!» И он лично собирался этому поспособствовать. В длинных словесных тирадах он упоминал, что изолятор превратили в дом свиданий, а куча предоставленных Соколовскому привилегий стояли поперек горла. Через кого и каким образом Федор Сергеевич договаривался о встречах с Родионовой, Игорь не знал. Но совершенно точно понимал — происходило это в обход начальника СИЗО, и громадный кусок денежного пирога не попадал на его тарелку. От этого и зверел. Отбой громкой сиреной. Свет приглушили. Привычное для звонков место — цементный пол. Сквозняк под одежду. По хребту вверх. До колючих мурашек. Замерз моментально. Но было плевать. Услышать голос — единственная цель. Крышу срывало. Раз в месяц — ничтожно мало. Хотелось каждую минуту, каждую секунду. Видеть, слышать. Чувствовать. Тосковал. До желания на стены карабкаться — тосковал. Нетерпеливым стал. До психов. Симка — слишком маленькая. В спешке не вставляется. Телефон — слишком старый. Сигнал ловит плохо. Заряд слишком быстро кончается, чтобы говорить долго. Нервы. Стали слишком ни к черту, чтобы спокойно дождаться, когда ответит. Долгие гудки. Такие длинные. Как веревка на шею. В десяток петель. Душит. Давит. Вздохнуть не дает. Она ослабнет. Обязательно. И дышать станет легче. Когда на том конце провода прозвучит «Родионова». И оживет. Заново, родившись. Игорь сильнее прижал телефон к уху. Словно боялся, что пропустит, не услышит ответа, задумавшись. Отвлекаясь на что-то мелкое, ненужное. Совершенно не имеющее значения тогда, когда звонил той, которая стала самым важным. Треск помех. Щелчок соединения. Комок к горлу от волнения. На том конце провода сняли трубку, и Соколовский услышал грубое «Слушаю» старшего лейтенанта Королева. Как обухом по голове. Ледяным штормом под загривок. Съежился, втянув шею в плечи. Одернул трубку от уха. Машинально, словно ужалил кто. В недоумении — на экран. Удостовериться, что цифры верные. Которые наизусть. Во сне разбуди — назовет без запинки. Верные, черт подери. До самой последней — верные. Приглушенный голос Королева, его нервные «Алло» в аппарате. Слух резали острым лезвием, вонзаясь в барабанные перепонки. Красная клавиша сброса вызова, нервно вдавленная в потертую панель. Игорь прервал звонок. Вскочил с пола и сел на лежак. Спиной к стене. Сбросил кроссовки, ноги поджал ближе к себе. Резкие, слишком нервные движения. Снова слишком. Сегодня все чересчур слишком. Обдумать бы. Остыть. Так нет же. Снова пальцами по клавишам. Светящимся. Слепящим глаза. Еще и еще. Безошибочная комбинация. Сердце грохотом и надежды цепкая хватка, что в этот раз другой голос услышит. А скажет что? «Привет, как у вас с Данилой дела?» Набирает. Все равно набирает. Упорно. Одну за другой. Что обдумывать? Надежда греет. Предательски так. Но греет, будь она неладна. Помехи треском по нервам. Гудок. Один. Длинный. Второй оборванный. Щелчок соединения. Ответили. — Королев! Ощутил — надежда ослабила хватку. От нее холодом повеяло. Чуть ли ни морозом. Через секунду вовсе отпустила. Исчезла. Улетучилась. Испарилась с концами, оставив лишь возможность шумно дышать в трубку, не имея права и слова вымолвить. «Королев» — пощечиной. «Королев» — хлыстом по спине. Вмятинами по коже. Королев, мать его, везде. Там. Рядом где-то. Настолько рядом, что на звонки, Родионовой адресованные, отвечает. «Королев» — в каждой гребаной секунде этой вечности, длинною в последние пять минут. Положил трубку. Вырубил мобильный. Хотел швырнуть о стену. Вдребезги. На мелкие кусочки. Осколками по темной камере, сыростью пропитанной. Чтобы сидел и не рыпался больше. От подъема до отбоя в бетонной коробке, считая тараканов на стене и книжки свои листая в ожидании суда, приговора и этапа на зону под конвоем. «Вот твое будущее Соколовский. Вот оно. Пощупай!» Игорь откинул голову назад, прислоняясь затылком к шершавой стене. Прикрыл глаза. Просидел так минут пять, не шевелясь. То ли с мыслями собираясь, то ли пытаясь полностью их из головы вытравить. Потом аккуратно вытащил симку из аппарата. Сложил все в пакет. Сверху завернув еще в несколько. Тщательно обматывая все веревкой и еще парой тряпок. Телефон не пережил бы температурных минусов за окном, которые в ноябре установились, игнорируя календарную осень. Подошел к умывальнику. Кран с ледяной. Набрал воды полные пригоршни. Плеснул в лицо. Еще и еще. Затем подставил голову под холодную струю и, проведя пальцами по мокрым волосам, зажмурился что есть силы, крепко сжав челюсти. Дикая досада давила на мозг, заставляя вновь и вновь слышать голос Королева у себя в голове. Ледяная вода под одежду. Каплями по спине, под лопатки. Ладонями по лицу. Вверх-вниз. Чтобы все «слишком» смылось. Потому что, как дурак. Как идиот полный. Потому что слишком обманулся. В игры играл. В любовь пытался. На что надеялся? «Не твоя она! Не твоя!» На стене нацарапай. Возле лежака. И повторяй перед сном. А то и утром не помешает. Чтобы запомнил. В память вколотил, что другой рядом. Другой ближе. На свободе. Не взаперти. Под чистым небом, с запястьями свободными от металлических колец с замками. Он сильный. Всегда прикроет. Плечо подставит. Руку помощи протянет. В обиду не даст. «А ты, псих, в бизнесменов стрелявший, кран закрой! Вытрись полотенцем сырым с батареи полутеплой и на лежак. Коленями в стенку. Одеялом накройся. Да повыше его подтяни. Чтобы с головой. И лицом в подушку. Лишь бы не сорваться. Криком не взвыть. На весь корпус. От того, что жизнь в пропасть катится. Мчится, как поезд неуправляемый. Вот-вот с рельс слетит. А ты стоишь беспомощный. И даже сойти не можешь. Потому, что скорость… слишком большая». 7 ноября Глухое постукивание каблуков по бетонному полу. В параллель, стук более громкий. Слегка торопливый. Но очень уверенный. Он звонким эхом отражался от высоких стен северного крыла следственного изолятора. Разносился по коридору, становясь все ближе. Все отчетливее. Соколовский распознал бы его из миллиона других. Для Игоря он был чересчур узнаваемым, чтобы ошибиться. И чтобы не понять, что это были ее шаги. И снова бренчание десятка ключей на огромной связке. Грохот железных решеток. Невыносимый. Въевшийся в мозг. И привык вроде. К грохоту этому. Но все равно дрожь по телу, холодным потом по позвоночному столбу. Ее сопроводили к комнате для свиданий. Сегодня первым там оказался Соколовский. Его привели раньше. Пройдя, она сняла темно-серое пальто. Шерстяное. Двубортное. И снова идеально сидящее. Положила его на стол, оставшись в синем, брючном костюме. Из мягкой, струящейся ткани. Приталенный пиджак. Блуза под цвет, прямые брюки. Вика не стала садиться на противоположную лавку, как делала это обычно. Она села рядом. Совсем близко. Так близко, что ароматом горького цитруса прям под кожу. Насечкой на сердце. Еще одной. Глубокой. Которая навсегда. Так близко, что огромными глазами. Голубыми. Безмятежность небес, таящими. Прямиком в душу. Бесцеремонно. Не спрашивая разрешения. Касаясь длинными ресницами ее потрепанных краев. Так близко, что своей красотой, как паутиной. С головы до ног окутала. Отравляя сладким ядом, который опиум. До беспамятства. До головокружения. Хотел неистово к себе прижать. Губами по нежной коже. По каждому миллиметру. По родинкам, которые едва заметны. Которые — чтобы только его. Только ему принадлежали. И никому больше. Чтобы не делить ни с кем мучительно. Ее не делить. А ему нельзя. Ему в руках себя… И не сорваться бы. Своей болезненной привязанностью ее не испачкать. Опять нервы. И снова слишком на пределе. — Привет, — тихо сказала Вика и улыбнулась. Самым краешком губ. — Здравия желаю, товарищ капитан! — нарочито отодвигаясь, скользя по лавке. Намеренно умножая расстояние между ними. Расширяя пространство, словно себя самого гвоздями приколачивая. В разговор вовлекая. Неприятный. Тяжелый. От которого тошно будет. От которого ладони в карманах в кулак и кожа чуть ли ни в кровь, от коротких ногтей в нее впивающихся. Тень недоумения коснулась Викиного лица. — Как дела? — поинтересовалась она. — Превосходно! Утро, джакузи, любимый кофе, — сарказм, шутки. Весь комплект, когда на душе паршиво. Встал с лавки и отошел в сторону. Вика улыбнулась. Вид сделала, что шутку оценила. Так же поступила и в следующий раз, когда Соколовский снова неуместно пошутил, говоря какую-то ерунду и используя в диалоге неуместные колкости. — Что-то случилось? — спросила Вика, когда разговор уже стал походить на полное недоразумение. — А у тебя? — задал встречный вопрос Игорь, натягивая на лицо дурацкую усмешку. — Игорь, ты на меня за что-то обижен? — с явным недоумением. — А разве должен быть? — снова, словно играючи. — Игорь! — вдруг сорвалась она. — Ты долго будешь отвечать вопросом на вопрос? — повысила голос. Стало стыдно. За нечестную игру, в которую играл. Правил которой Родионова не знала и потому проигрывала, не понимая, что происходит. За свою непрошибаемую решительность поставить наконец точку там, где все время стояло многоточие. Старался себя контролировать. Встал напротив, прижавшись к стене, словно она могла стать для него опорой. Если падать начнет, подхваченный дыханием пропасти, которая образовывалась между ним и Викой по его же собственной инициативе. Родионова смотрела, не отводя взгляда. Не переспрашивая, но безмолвно умоляя объяснить ей хоть что-нибудь. Ему стало тяжело. Он на многое был способен. Много чего мог, но Игорь никогда не находил в себе сил справиться с ее взглядом. Он делал его безоружным. В такие моменты Соколовский становился слабым. А нужно, чтобы наоборот. — Зачем тебе все это? — задал вопрос, на который с трудом решился. — Что именно? — переспросила Вика. — Зачем ты поддерживаешь бывшего подчиненного, который тебе и другом-то не является? — попытался уточнить Игорь, нарочно расставляя акценты на том, что его больше всего волновало. Ненавидя себя за подобную манеру разговора. — Ты считаешь себя только бывшим подчиненным? — А кто я тебе? Бывший подчиненный. Не более. Настоящие подчиненные всегда с тобой рядом, — и снова сарказм. Неприкрытый. Пропитанный гадким чувством отравляющей ревности. — Что ты сейчас хочешь сказать? — попыталась уточнить Родионова. — Я звонил вчера! — признался Игорь. Не видел больше смысла так подло и некрасиво задевать, не дав объяснения внезапной перемене в настроении. — Вчера я была на дежурстве, — попыталась объяснить Вика, но Соколовский тут же ее перебил: — Не нужно оправдываться! — Даже не думала! — резко. Твердо и категорично. Игорь нервно сглотнул и сжал челюсти. Злился. Понимал, что перегибает палку. Черту переходит. Ту самую, которую переходить не стоит. Вика поднялась с лавки и снова приблизилась, сокращая расстояние, которое Соколовский так тщательно пытался между ними увеличить. Снова подошла совсем близко и протянула к нему руку. Нежно провела ладонью по его, изрядно заросшей щетиной, щеке и почти шепотом сказала: — Игорь, у меня не было пропущенных звонков от тебя. Когда ты звонил? — Когда Королев взял трубку, — фыркнул Игорь и тут же добавил: — Вик, да какая разница? Был пропущенный… Не было… У тебя своя жизнь. У меня своя. Зачем время тратить? Оно тебе надо? — слова, словно десятитонные плиты своей тяжестью придавили обоих. — А тебе? Прохладные пальцы больше не касались горячей кожи его лица. Вика отстранилась, сделав шаг назад и ожидая ответа на свой вопрос. Соколовский молчал. А в душе буря. Ураган в двенадцать баллов. И раздирающее сердце желание цирк этот прекратить. Подхватить ее в объятия. И шепотом, касаясь сухими губами виска, зарываясь носом в шелковые пряди светлых волос… Шепотом прощения попросить, о главном сказать, задыхаясь от близости и собственной слабости перед этой женщиной. Но вместо этого, пожал плечами, напуская на себя полное безразличие и абсолютное спокойствие. — Вик, ты не должна тратить свое время на походы в следственный изолятор в свободное от работы время к человеку, который тебе никем не является, — проклял себя. За каждое, сказанное слово, за каждую букву в этих словах, проклял. — Зачем ты так? — дрожь в голосе. — Как так? — снова попытка защититься. Еще одна. Потому что понимал, что вот-вот сдастся. А ему нельзя. — Да что происходит, Игорь? Ты можешь мне объяснить? — не выдержала Родионова. — Ничего не происходит, Вик. Там, — указал он рукой в сторону маленького решетчатого окна, — там — жизнь. Она цветная, красивая. Она полна радости и счастья. Она мимо меня проходит. А пока ты сюда ходишь, она и мимо тебя пройдет. А я не хочу этого, понимаешь? Ты жить должна, а не по изоляторам ходить, подсудимых навещая. Попал в цель. Подло прицелился и попал. Не ужалил на этот раз, а именно ранил. Почувствовал. Но на то и рассчитывал. Сколько ему оставалось? Месяц? А что потом? Суд? И куда? Этапом на зону. А там? А там пустота. И с пустотой туда нужно отправляться. Чтобы вместо души — дыра. Ничего. Чтобы ноль. Который сосчитать невозможно и измерить никак не получится. Чтобы без нее. Плевать, что прирос. Оторвать от кожи, прям с мясом, и выбросить чувства на свалку. На свалку тщетных надежд, несбывшихся иллюзий и никому не нужных воспоминаний. — Игорь, нужно дождаться суда! Нужно попытаться сделать так, как предлагает адвокат, — Вика снова сделала попытку убедить. Соколовский отвел взгляд и уставился в пол, себе под ноги. Заметно сжав губы и стиснув челюсти. От боли. От досады на себя самого. От всего разговора, который сейчас состоялся между ними. От горького понимания того, что сдается. Капитулирует. Снова становится слабым. Потому, что слишком… …она ему нужна. Снова поднял взгляд и посмотрел ей прямо в глаза. — Прости за разговор! Срываюсь! Не прав! Если время найдешь — я буду тебя ждать. Даже если ты снова с Королевым… — окончательно сдался. Белый флаг. Проиграл, играя в собственную игру. Потому что безоружным становится, когда в глаза ее смотрит. Чистые, как вода горных озер. Голубые, как небо в октябре. Родные. В которых обида. Боль. И непонимание. — Игорь, я… — не договорила. — Не надо оправдываться! — перебил Соколовский. — Даже не думала! — пригвоздила. Подошла к столу. Взяла свое пальто. Темно-серое. Идеальное. Из кармана вытащила мандарин. Оранжевый. Круглый. Положила на стол. И очень тихо произнесла: — Витамин!