***
Нацу прислушивается к тишине, негромко отбивает засевший в голове ритм, постукивая пальцами по кровати. Ему интересно, что Люси прочтёт на этот раз. С непонятным для себя нетерпением Нацу ждёт, когда строки стихов, совсем недавно казавшиеся ему довольно скучными, оживут, заполнят всю комнату, поселятся в каждой щели и навсегда останутся в его темноте, ведомые лишь одним её голосом. А ещё Нацу гадает: что она спросит на этот раз? Её вопросы всегда застают его врасплох, вот только ответы на них находятся у него практически сразу же: сотни, нет, тысячи вариантов проносятся в его голове. Самое сложное — выбрать самый невероятный, нереальный настолько, что не поверить в него — невозможно. Но он всё никак понять не может: что же во всём этом его привлекает? Они ведь вечно болтают о пустяках и никогда — о важном. Смеются и думают — даже немного всерьёз: куда летят облака и зачем дует ветер? — Интересно, ангелы умеют плакать? — Люси с любопытством смотрит на Нацу, ожидая ответа: он всегда предлагает нечто безумное, но отчего-то столь похожее на правду. — Конечно, — Нацу усмехается: — Это же очевидно. Ведь ангелы — это искренность. Ангелы — это чувства. Сильные. Настоящие. Вечные. Ангелы плачут, потому что живут — иначе же не получится. — Наверное, это до безобразия красиво, — Люси мечтательно прикрывает глаза. — Наверное, — его голос немного дрожит, а руки чуть-чуть трясутся: знать бы ему, что такое — красиво. — Прости, я… — Люси виновато опускает голову и заправляет за ухо прядь золотистых волос. — Ничего, — Нацу широко улыбается. — Как думаешь, о чём поёт океан?***
*** — Ты влюблялся когда-нибудь, Нацу? — Люси нервно сжимает подушку, краснеет, но с уверенностью смотрит на лежащего на соседней койке парня: ей кажется, что сказать об этом нужно сейчас, ведь иначе она не успеет, проглотит рвущиеся наружу слова, а потом… Люси невольно крепче сжимает руки — она пока не готова признаться себе, что прячется за этим зловещим «потом». — Да, вляпался я однажды. И, видимо, уже не выкарабкаюсь: кажется, выплыть из этого болота мне не под силу. А ты, Люси? Ты влюблялась в кого-нибудь? — Нацу старается говорить как можно безмятежнее, напряжённо вслушиваясь в каждый шорох: слишком сильно он жаждет её ответа. — Почти. Странно звучит, да? Как можно почти любить? Я и объяснить-то тебе не смогу, сама всё ещё не верю. Но по другому описать не получается. Порой мне кажется, что вот, вот влюбилась — а после понимаю, что это всего лишь очередной наплыв нежности и желания полюбить. Хотя, я думаю, нет, уверена в том, что влюблюсь совсем скоро, да только выразить всё, что чувствую, боюсь, не смогу. Люси откашливается и, улыбаясь, продолжает: — Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. — Тема урока: Тютчев, «Silentium». Слушай внимательно, мой дорогой ученик, — Люси, не выдержав, заливается смехом. Нацу хохочет вместе с ней, размышляя над сказанным ею: значит ли это, что у него есть шанс?***
Нацу замирает, когда Люси глухо кашляет в подушку, задыхается и плачет от бессилия. Сердце на мгновение останавливается, а руки подрагивают всякий раз, как он улавливает её имя, произнесённое в пылу ссоры между врачами возле их палаты. Нацу боится, что она не успеет прожить своё «долго и счастливо». Нацу боится, что Люси не успеет полюбить. Люси тоже боится. Вот только за себя ей уже не страшно — перебоялась, перерыдала и смирилась со своей судьбой. Люси пугает Нацу: вдруг он решит не быть? Вдруг не сможет ответить на поставленный жизнью вопрос: как побороть смерть? Девушка сильнее стискивает зубы. Она этого не допустит, а потому… — Будь! — это заповедь моя. Дай — мимо Пройти, дыханьем не нарушив роста. Я — есмь. Ты будешь. Через десять весен Ты скажешь: — есмь! — а я скажу: — когда-то…² Диктофон исправно повторяет за ней бессмертные строки, а Люси лишь крепче сжимает его в руках. Она не даст Нацу ошибиться, у него ведь просто нет на это права: иначе как она может верить всем его ответам на её многочисленные вопросы? Нацу не допускает промахов — и она не собирается это менять. Люси вновь нажимает на кнопку.***
— Эй, слышишь, не смей сдаваться! — Нацу кричит изо всех сил, срывается с кровати и бежит вслед за встревоженными голосами врачей. Медсёстры хватают его за руки, просят успокоиться, пытаются образумить, говорят, что без сопровождения и валяющейся на полу трости ему всё равно не удастся её догнать. Нацу оборачивается, не понимая, что мешает ему вырваться и погнаться за ней — он будто и не слышит никого, лишь повторяет, словно в бреду: «Люси, Люси, Люси». Люси морщится. Она уже давно знает, что в этой битве ей не выиграть. И бороться за себя — бессмысленно. Остаётся только сражаться за него — уж эту войну она не проиграет. В этом бою она просто не может позволить себе сдаться. Нацу даже не дышит, когда в палате раздаются тихие шаги. Кто-то подходит к соседней кровати и… Он слышит её голос. Люси читает стихи и спрашивает его о чём-то без перерыва, а у него и сил нет на ответы, но ей они, кажется, и не требуются. Непонятные механические звуки Нацу списывает на сломавшееся радио (и когда его только успели принести?). Тихие шаги к выходу из палаты он просто не слышит — а может, просто не хочет слышать. — Знаешь, я ведь тебя почти люблю. Нацу застывает на миг, улыбается и откликается: — А я тебя просто — люблю.***
— Бросьте! Конечно, это не смерть. Чего ей ради ходить по крепости? Как вам не стыдно верить нелепости?! ³ Нацу хмурится и сжимает подушку в руках. Сердце внутри сгорает от ярости, а в голове проносится лишь одна мысль: Люси странная. Или глупая — он так и не успел спросить её, можно ли считать это синонимами. Так же нельзя шутить. Даже если в стихах. Даже если словами великого классика. Диктофон на тумбочке вновь подражает ей: тихий голос заполняет всю комнату, помехи — теперь он уверен: это вовсе не сломавшееся радио, которое никто до сих пор не выключил — шипят и скребутся, царапая отчаявшееся сердце. — До свиданья, друг мой, без руки, без слова, Не грусти и не печаль бровей, — В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей.⁴ Нацу судорожно нащупывает трость и медленно поднимается с кровати, в мыслях смеясь над собой. Тянется к окну, проводит ладонью по холодной поверхности. И шепчет: — Это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда. А за стеклом, на чёрном полотне, расцветает первая искра.