Признайся

Элизабет бесшумно заползает за барную стойку в полузатопленном ресторане, в котором по углам разбросаны мозги мутантов, по ковровым дорожкам разлита отравленная кровь, на потолке ярко блестят дорогие люстры, а игла граммофона выбивает из пластинки ноты прошлогодних песен. Она позволяет себе облегчённо выдохнуть и вытянуть ноги. По левую руку стоит низкий деревянный ящик с иссиня-чёрной краской, гласящей о содержимом. Элизабет облизывает пересохшие, замёрзшие губы с остатками алой помады — маслянистой, плотной и неприятной на вкус. — Алкоголь не согреет тебя, — трещит голос в молчащей рации. Её чёрная юбка-карандаш и белая блуза истерзаны вентиляционными шахтами и испачканы в чужой крови. Её туфли промокли в солёной воде, а ноги, скрытые за тонким нейлоном, окоченели. Элизабет устала прятаться за прилавками и каждый раз следить за тем, куда наступает — на мягкий ковёр или на звонкие осколки стекла, — сжимать в ладони пистолет и видеть плоть вместо серебристой шапки напёрстка на мизинце. Она могла бы быть в цветущем Париже. Она могла бы быть где угодно. Она могла бы быть когда угодно. Но по собственной воле оказалась погребена на дне океана в канун 1959 года. И она желает лишь пару спокойных минут. — Кровеносные сосуды расширяются, создавая ощущение тепла, но теплоотдача увеличивается, вследствие чего температура тела понижается. Обман и иллюзия. Как обыденно. Элизабет поддевает деревянный ящик пальцами и находит в нём несколько пузатых бутылок, уложенных на соломенную подстилку. Она берёт одну из них, и тёмное стекло начинает холодить её ладонь. Элизабет рассматривает пожелтевшую этикетку — край её губ содрогается в невольной улыбке. — Константы и переменные. Голос больше не трещит и не теряется в шипении и хрипах рации. На периферии зрения Элизабет замечает знакомый силуэт — Элизабет видела его неизмеримо много для человеческой жизни и необъятно мало для неё одной. Она поднимает голову, не выпуская из руки бутылку, и видит Букера. Настолько живого, что Элизабет хочет коснуться его, чтобы удостовериться, что он действительно здесь, рядом с ней, сидит на корточках и крутит в ладони заточённый в тёмное стекло бренди; почувствовать тепло его руки или хлопок его старой рубашки. Но она не делает этого. Её не ждёт ничего, кроме разочарования. — Это мои слова, — с улыбкой замечает Элизабет. Букер улыбается ей в ответ своей полуулыбкой-полуухмылкой. Элизабет откупоривает свою бутылку, чтобы в следующий миг пригубить её — бренди обволакивает горло жгучей волной; в уголке губ оседает виноградная горечь. Букер садится напротив неё, чуть справа, опираясь лопатками о барную стойку. Элизабет думает, что она не видела ни одного мира, где они сидели бы под многомильной толщей воды с бренди в руках. По её желанию, они безмолвно чокаются горлышками, и она почти слышит звон стекла. Словно всё происходит по-настоящему. Ей нравится эта иллюзия. Элизабет делает крупный глоток. Букер подносит к губам бутылку, но в последний момент, точно опомнившись, опускает руку. Его бутылка беззвучно оказывается у его ноги. Когда в желудке сворачивается тепло, Элизабет негромко и задумчиво произносит: — Я видела тебя при Вундед-Ни. Девчонка, подкинула тебе патроны. Ты был таким мальчишкой — я едва тебя узнала. Ты, наверное, даже не понял, кто кидает, когда поймал их. Только потом оглянулся. Букер смотрит на неё ничего не выражающим взглядом. И Элизабет вспоминает. — Да, конечно. Ты не можешь этого помнить. Ты всего лишь голос в моей голове. Она откидывает голову на стеллаж и, прикрыв веки, едва слышно усмехается. В её усмешке — горечь и печаль, насмешка над собой и призрак безумного веселья. Она так быстро забылась, так сильно хотела поверить в его существование здесь. Будто это могло хоть что-то изменить или исправить. — Я могу вспомнить, если ты хочешь. Распахнув веки, Элизабет встречает его светлые, яблочно-зелёные глаза с опалёнными ресницами и морщинками, лучащимися в уголках век. Он глядит на неё так внимательно и учтиво, что с языка едва ли не срывается просьба, но в самый последний момент она останавливает себя. — Нет, нет, я... это неправильно. Я не буду выдавать желаемое за действительное. Не в этот раз. Букер не отрывает от неё проницательного взгляда, и Элизабет, смутившись, начинает оглядываться по сторонам. В нескольких ярдах от неё возвышаются круглые светлые столы и металлические стулья с изодранными обивками; она обращает внимание на мигающую лампочку в громоздкой хрустальной люстре, висящей в конце зала. Во внутренних полках барной стойки лежат бейсбольная бита, в дерево которой въелась бурая кровь, десяток надтреснутых бокалов и стопок и нетронутые конусообразные склянки, наполненные разноцветными жидкостями, похожими на сиропы, — плечо Букера скрывает одну из таких. Элизабет избегает встречи их глаз и поворачивает голову к стеллажу за своей спиной. Там, на полках, она отыскивает бронзовый цент с лёгким налётом малахитовой патины на ребре. — Здесь не найдётся сигареты? — с напускной непринуждённостью спрашивает она. Ей неловко разговаривать с образом, порождённым её собственным сознанием. Эта мысль заставляет Элизабет на миг изогнуть губы в кривой улыбке. — Яркий сигнал о помощи. — О чём ты? — вскользь уточняет она и похлопывает по бокам юбки, зная, что в ней нет карманов. — Ты знаешь. Признайся. Элизабет тотчас забывает о своём наигранном желании покурить. Она приподнимает голову и высокомерно смеряет его взглядом, невозмутимо парируя: — Признаю: никотин вызывает привыкание. Букер долго смотрит на неё, чуть склонив голову, со слабой улыбкой в крае губ и понимающей грустью в глазах. Они оба знают, что он имел в виду. Она пахнет его сигаретами, на её губах дешёвый бренди, бутылки которого она находила в сотнях реальностей на столе у Букера, на её шее до сих пор парит птица в камее, что когда-то он выбрал для неё. Элизабет не хочет думать об этом. — Я была в твоей конуре, в твоём агентстве, — через несколько секунд спокойно начинает она. — Я знаю. — В этом мире этот дом снесли после войны. В архивах ни одного слова о семье ДеВитт. Ни о тебе, ни об Анне. — Букер ДеВитт умер для всех, кроме Восторга, — скупо подытоживает он. Перед её глазами вновь вырисовывается фигура Закари Комстока и то, как она толкает его на бур Большого Папочки; видя в знакомых и в то же время совершенно чужих зелёных глазах искреннюю растерянность и удивление; слыша, как хлюпают внутренности под металлом; чувствуя горячую кровь на своей щеке. Она делает небольшой глоток в попытке избавиться от сухости во рту. — Теперь и для Восторга. Проходит несколько мгновений прежде, чем песня в граммофоне затихает. Ресторан погружается в тишину. За громадными панорамными окнами проплывают рыбы, сверкая чешуёй, взлетают белыми полупрозрачными парашютами медузы, где-то вдалеке сияет жёлтым маска Большого Папочки, чинящего укрепления в городе, выросшем металлическими, стеклянными и неоновыми кораллами на дне Атлантики. Элизабет отставляет бутылку, слыша каждый вздох, вырывающийся из её груди. Молчание давит на неё, как прутья клетки давят на вольную птицу. Букер ничего не говорит. Она знает, что он не проронит ни слова до тех пор, пока она не сознается, потому что спустя столько вероятностей и их вариаций, столько выкуренных из желания не забыть сигарет, столько пробуждений со слезами на глазах отрицать это уже глупо. Глупо и смешно. Ей уже давно нужно было перестать прятаться от самой себя. — Я скучаю, Букер, — признаётся Элизабет; перед ним, перед собой — он всего лишь часть её, она всего лишь часть его. — По какому из тысячи? Его слова звучат насмешливо и чуть ядовито — это то, что она должна слышать; это то, что она хочет слышать. — По тебе. По тому, что спас меня из башни. По тому, что выбрал птицу, а не клетку. По тому, что носил обрывок моей юбки на правой руке. Я скучаю по тебе. Элизабет заглядывает в глаза Букера, надеясь найти в них что-то, что могло бы оттолкнуть её: заслуженное ехидство, угрюмая злоба или мертвенный бесчувственный холод. Она боится найти в его глазах что-то другое, отличённое от раздражения и равнодушия, что-то, что могло бы притянуть её к нему, словно бабочку к свету — и в конце ослепить и ожечь её крылья в своём тепле. Элизабет находит лишь понимание и нежность, подёрнутые едва заметной пеленой печали. Она ощущает себя стоящей на краю пропасти и из последних сил старается вернуться на твёрдую землю, пока не стало слишком поздно. Он должен ответить, что он всего лишь образ, что он — не Букер и никогда им не был. Разум Элизабет придумывает фразы, которые он должен сказать ей, чтобы она перестала жить прошлым, отчаянно цепляться за воспоминания, как за мамину юбку, и, не оглядываясь, шла вперёд. Но сердце оказывается быстрее разума и плетёт свою иллюзию — такую правдоподобную и щемящую, что в неё хочется поверить, забыв обо всём. Букер накрывает ладонью её правую руку, и Элизабет почти чувствует тепло его сухой мозолистой кожи — это то, что она должна чувствовать; это то, что она хочет чувствовать. Она опускает взгляд на его тыльную сторону ладони с выжженными инициалами имени — её и не её одновременно, — выжженными, а не введёнными под кожу иглой. Она видела, как они появились на его руке. Он был пьян, он ненавидел себя, он сжимал зубы и не обращал внимания на слёзы, скопившиеся в уголках век, выводя паяльником инициалы как напоминание о своей вине, как напоминание о том, какой он ублюдок, раз отдал единственную дочь в уплату карточных долгов, как напоминание о том, что он больше никогда не будет счастлив — раскаяние не спасёт его, вода не смоет его грехов, принятие новой личины и имени не заставит забыть прошлое. Элизабет видела так много. В тысяче реальностей, в мириаде маяков. Она заглядывала в каждый из них как любопытствующий ребёнок, не могущий снести никакой тайны, и за каждой дверью видела его. Плачущего в колыбели, играющего в салки, прогуливающего уроки воскресной школы, кашляющего от первой выкуренной сигареты и стоящего по щиколотки в крови индейцев; задерживающего дыхание под водой в окружении десятка верующих или вырывающегося из круга с горькими и злыми словами на языке — здесь время всегда ветвилось, но Элизабет выбирала лишь последнюю ветвь, считая её единственно верной, — улыбающегося голубоглазой девушке, осторожно держащего на руках свёрток с младенцем. Она всегда видела его. Иногда случайно встретив в парке на другом конце света, иногда специально ища встречи в прокуренном агентстве. Вселенная сталкивала их, несмотря на время и расстояние, в жизни и смерти, в облаках и морской глуби. Элизабет не могла и не желала противиться этому. Особенно теперь. Она жалела, что никогда не могла остаться с ним. — Это была не я, — твёрдо, но тихо произносит Элизабет, и, пересекаясь с Букером взглядом, добавляет судорожно, сдавленно, с задержкой: — Я осталась за дверью. Я не топила тебя. Я не смогла бы. — Всё в порядке, Элизабет. Я знал это, — заверяет он своим низким проникновенным голосом. — Всё в порядке. Его большой палец мягко проводит по её коже ближе к запястью. Этот жест кажется успокаивающим и почти невольным. Элизабет не чувствует прикосновений, но чувствует, как в уголках глаз начинает предательски щипать. В этот раз она позволяет солгать самой себе. За дверьми она слышит разговоры мутантов, которые проходят мимо. Букер разрывает касание и поднимает голову над барной стойкой, выглядывая их. Когда шаркающие шаги стихают, а обрывки слов начинают доноситься приглушённо и неотчётливо, он поворачивается к ней лицом. Родные черты наполнены уверенностью и каплей смиренной тоски — это то, что она должна видеть; это то, что она хочет видеть. Элизабет проговаривает одними губами: — Тебе пора, — и Букер проговаривает это вместе с ней. Собственная слабая улыбка отдаётся глухой болью в горле и пустотой под рёбрами. Он растворяется в воздухе, слово его здесь никогда не было. Элизабет на мгновение прикрывает глаза и, вдохнув полной грудью, выползает из-за барной стойки.