Ржавое солнце

Суббота

      На часах третий час дня, но солнце всё ещё скрывают тучи, из-за чего оно выглядит подернутым кошмарной дымкой. Кажется, скоро снова пойдёт дождь. Дождь шёл всю неделю, было мерзко даже смотреть на улицу.       Уже почти неделю я лежу в больнице из-за операции по вырезанию рака горла, и в душе проклинаю своего идиота-папашу за то, что тот посмел пожалеть на меня денег. Меня должны были оперировать в Германии ещё месяц назад, но отец решил купить себе ещё один Ламборгини, поэтому оперировали только сегодня.       — Не больно тебе, не? — слышится голос со стороны лежащего рядом на кровати парня. Я смотрю в его сторону. Длинные светлые волосы, кожаная куртка, жиденькая борода, лежащая рядом старая гитара. Он лежал тут ещё до меня, но всю ту неделю, что я был здесь до операции, мы не обмолвились ни словом.       Я хочу ответить ему что-то, но не могу. Швы всё ещё болят, поэтому я не в силах говорить. Каждый издаваемый звук сопровождается весьма сильной болью. Поэтому я просто киваю ему.       — Печально. Не можешь говорить? — спрашивает он.       — Тебе-то какое дело, шваль? — хочу я сказать ему, но горло даёт о себе знать.       — Жалко. — продолжает парень. — Что там у тебя? С горлом что-то, да?       Я не отвечаю, отвернувшись к стене.       — Значит, да. Знаешь, я всегда расцениваю молчание как знак согласия.       Молчание.       — Честно сказать, я всегда хотел иметь такого собеседника, как ты. Молчаливого, спокойного. Ему можно рассказать абсолютно всё, а он просто будет слушать и молчать. К сожалению... К сожалению, по жизни у меня совсем не так.       Меня до сих пор удивляет, как такой как он смог оказаться в одной палате со мной, при этом не зная, кто я. Хотя куда черни до нас, власть имущих.       — Кстати, а я тебя ж знаю. — говорит парень. — Видел твоё фото в каком-то журнале. Что ж ты не сказал мне сразу, кто ты? Я даже имя твоё помню... Ммм... Эдуард! Точно, Эдуард! Или нет... Егор?       Эдгар! Эдгар, дуболом ты сраный!       — Кадгар... Не помню в общем. А меня Артём зовут. Как тебя угораздило оказаться в этой больнице? Я думал, такие как ты лечатся где-нибудь в Европе.       Я бы и лечился там. Скажи спасибо моему папе.       — Ну да ладно, не важно. Слушай, а ты в карты умеешь играть? Я в покер немного умею.       Повернувшись к нему, я жестом, демонстрирующим убавление громкости на радио, показываю ему, чтобы тот вёл себя потише.       — Потише? А, ну ладно. Извини. Знаешь, не с кем поговорить просто.       Неудивительно.       — Мама тут мне булочек принесла. — говорит Артём, доставая из тумбочки рядом небольшой полиэтиленовый пакет с двумя булочками с сахарной пудрой. — С сахарной пудрой и повидлом. Мои любимые. Не хочешь?       Я качаю головой и вновь ложусь на кровать, лицом в потолок.       — Ну, смотри сам. Я пока вторую есть не буду, вдруг захочешь.       Да-да, только отстань, прошу тебя.       — Зря ты так. — вдруг говорит он, словно читая мои мысли. — Совсем тебя деньги развратили.       Это моё благо. Благо всех нас. Не можешь ничего противопоставить этому – не возникай.       — Жаль, что такие как вы не поймут простой истины – деньги не купят тебе счастье. — продолжает он, берясь за гитару. — Не купят уважения, любви. Да и не всем бедным это доступно.       Не купят счастья. Тоже мне. У меня личный особняк между прочим есть! А ещё вилла на Канарских Островах. Помолчал бы, чернь...       Артём между тем настраивает гитару, смотря в окно.       — А девушка у тебя есть?       Есть. Я ей лично пластику груди оплатил, а в постели она просто ангел.       — У меня вот была. Представляешь, мы с ней бывало по ночам не спали. Писали песни для рок-группы, которую хотели создать. Представляешь, да? А ещё когда мамы дома не было вместе смотрели старые фильмы, пили чай с пряниками на кухне. Ну то есть... Я был счастлив. Счастлив как ни с кем другим с ней. — Он перебирает струны гитары. — Но только вот кто же знал, что она окажется такой змеей?       Подвинув к себе поближе стул, он встаёт на него одной ногой и начинает играть.

      — На землю капает дождь. Это плачут небеса. Я иду по дороге, На глазах моих слеза. От несчастной любви Текут слёзы мои, А на улице дождь и горят фонари. Мы с тобою расстались, виноват только я. Ты была так несчастна, я был беден тогда. Без работы, без дома о любви я мечтал, Но пришёл этот вечер, он меня обломал...

      Внезапно он прерывается и кладет ладонь на струны.       — Я не дописал её. — признается он.       Стоит признать, что в песне всё же есть смысл. Да и поёт Артём весьма неплохо, пускай и немного монотонно.       — Я знаю ещё одну. Её я тоже не дописал, но тоже со смыслом. Думаю, тебе стоит послушать.       Я поворачиваюсь к Артему, а тот снова начинает играть и петь, уже чуть больше растягивая слова.

— Наступила ночь на старом кладбище, Только над могилкою одной Белокурая девчонка шепчет: « Здравствуй, мой хороший, мой любимый, мой родной. Извини, сегодня опоздала Мы ходили всей толпой в кино. Вспоминают часто все друзья тебя ну а я конечно чаще Всё равно...»

      Вновь положив руку на струны, он садится на кровать.       — Ну ты понял, в общем, да?       Я не могу ему ответить при всём желании. Да и откуда мне было знать, какова эта боль расставания? У меня никогда ничего подобного не было. Никто не бросал меня по причине того, что у меня нет денег.       — Просто видишь, какая ситуация... — Артём ложится на кровать. — Всё просто разом свалилось на меня. Сначала у меня сгорела квартира с бабушкой внутри, потом выяснилось, что деньги, положенные мне по завещанию, уже были потрачены на старости лет, затем меня бросили, а потом... — Он замолкает на некоторое время. — Киста в мозгу. — Он смотрит на меня. — А у хирурга всё расписано практически на месяц вперёд. Я продержусь, меня, может быть, прооперируют, выйду в жизнь... Да только куда... К маме обратно? А потом что? Полы мести? Кашу варить в школьных столовках? Флаера раздавать?       Если бы я знал язык жестов, я бы спросил о его образовании, предложил другие нормальные работы, все дела. В нашем мире можно извернуться как угодно, если захотеть.       — Не по мне все эти работы. — продолжает он. — Я не хочу от кого-то зависеть, пахать по восемь часов в день только чтобы этот день прожить... Я жить хочу, понимаешь, нет? Не понимаешь. — говорит он, не дожидаясь ответа. — У тебя же райская жизнь. Летай там себе по курортам, снимай тёлок, разъезжай на иномарках, давай взятки размером в годовой доход моей матери полицейским, если остановят за превышение...       Артём снова берёт гитару.       — Знаешь, в детстве я ненавидел таких, как ты. — говорит он, перебирая струны. — Ненавидел всех этих денежных мешков за то, что они могут делать что хотят, а я нет. И моя семья не может. Папа каждый день приходил уставший с завода, выпивал стакан водки и разваливался перед телевизором. Ему было не до меня. Я думал, такие как ты живут намного лучше. Деньги текут сами собой, можно делать всё, что хочешь. Играть с родителями, ездить на море и в горы...       Внезапно дверь открывается и в палату заходит медсестра, несущая пузырьки с таблетками.       — Эдгар Романович, вам выпить две белых и желтую перед ужином. — она ставит пузырек на мою тумбочку. — Артём Владимирович, вам была уменьшена доза обезболивающих. Ваш врач говорит, что это плохо действует на вашу кисту. Вы можете не дожить до операции такими темпами.       — Но как же я усну тогда?       — Это ваша проблема. — медсестра быстро покидает палату, не дав Артёму ничего сказать ей вслед.       — Видишь? — говорит Артём. — Бедные, мне кажется, ничуть не лучше. Вот как думаешь, какова её жизнь в свободное от работы время? А ведь ей всего тридцать на вид. На лицо, видимо, дети-ублюдки, муж мудак, все дела... — Он снова начинает перебирать струны. — Ну, у неё хотя бы жизнь впереди. А я то... Вот за что судьба так сурова со мной?       Видимо, Артём не меньше её устал от этой жизни.

Воскресенье

      Какая-то неведомая хрень рвется из моего горла. Я не могу сдержать крик от боли. Врач разрезает мою гортань скальпелем и вынимает оттуда живого полуметрового рака.       Я вскакиваю на кровати. Всё тело в холодном поту. Горло адски саднит, хотя мне всё ещё нельзя разговаривать.       — Не спится? — отчётливо слышен голос Артёма. — Попробуй полежать на правом боку. Может быть, уснешь быстрее.       Посмотрев в его сторону, я вижу, как он что-то пишет в блокноте, подсвечивая телефоном. По всей видимости, пишет ещё одну песню. Я смотрю за ним ещё где-то пять минут, как он что-то пишет, потом судорожно зачеркивает и продолжает писать, после чего он смотрит на телефон и матерится. Судя по всему, закончился заряд на телефоне. Он подключает его к зарядному устройству, расположенному далеко от тумбочки и снова ложится на кровать, нервно дергаясь. Видимо, его голову буквально разрывает от новых вариаций строчек, томящихся в ней. Поняв, что сон всё равно никак не придёт, я встаю с койки, достаю из кармана свой айфон, подхожу к кровати Артёма, включаю фонарь и протягиваю ему. Тот недоуменно смотрит на меня, затем на телефон, потом снова на меня а после с улыбкой принимает подарок.       — Спасибо. — говорит он. — Я тебе на тумбочку потом положу его.       Улыбнувшись в ответ, я отправляюсь обратно на кровать. Краем глаза я успеваю заметить название песни, записанное в его блокноте – «Ржавое солнце». Также я вижу пару строчек в стиле «и он поёт мне песни свои, те, которые он не допел». Забавно. Неужто песня про меня?       Больничная кормежка отвратительна. Понятно, что для большей части России это привычно, но мне от этого подводит живот. Вернувшись в палату, я замечаю булочку, посыпанную сахарной пудрой, лежащую на тумбочке рядом с кроватью Артёма. Не долго думая, я решаю приложиться к ней. Всё таки Артём оставил её чисто для меня. Подойдя к окну, я смотрю на улицу. Всё такое же мутное небо, всё такое же ржавое солнце. Разве солнце может быть ржавым?       Мои размышления прерывает открывающаяся дверь палаты. Внутрь заходит Артём а за ним семенит низкая и полная женщина, лет пятидесяти на вид. Судя по тяжелому лицу и скорбному внешнему виду, работает она среди тех, кого в простонародье называют хабалками.       — Слушай, ты совсем оборзел? А! Ублюдок! — орёт она.       — Мама, я тебе в сотый раз говорю, не буду я работать на заводе!       — Отец твой работал, значит, дед работал, а ты не хочешь! Во дела!       — Может, мне ещё поле пойти возделывать?       — Смотри, что я тебе скажу, значит, дядя Максим, понимаешь, да...       — Мама! У нас свободная страна! Позволь мне делать то, что я хочу!       — Скотина ты неблагодарная! — мигом свирепеет она. — Я тебя сиськой кормила, а ты!       Схватив сумку, она начинает бить его. Тот нехотя защищается. Я мог бы так и остаться в стороне, но вдруг в мою голову пришёл образ многолетней давности, когда отец кричал на меня за то, что я отвлекаю его от работы. Потом он отслюнявил мне пару сотен деревянных, и всё более менее уладилось, но что-то мне подсказывает, что здесь такого не будет. Сорвавшись с места, я резко встаю между Артёмом и его матерью, не давая той его бить. Та сразу же пытается обойти меня, но тут в дело включается Артём.       — Мама! Мама, стой! Подожди! Смотри, смотри на его лицо! — кричит он. — Видишь? Узнаешь? Это тот "расфуфыренный долбоящер" из того журнала! Узнаешь, а?       Тут, судя по всему, в матери начинает играть тот первородный страх крестьянина перед барином. После этого она, медленно отступая назад, начинает лихо извиняться, а затем поспешно ретируется из палаты. Артём тем временем садится на кровать.       — Просто забей. — махает он рукой. — Типичная совкобабка.       Я хочу ему напомнить, что это его мать, но тут внезапно горло начинает першить, швы болеть и всё это переходит в дикий кашель. Я сажусь на кровать рядом с Артёмом, не в силах стоять. Тот достаёт из тумбочки начатую бутылку минералки и протягивает мне.       — Знаю я, что ты хочешь сказать. — говорит Артём. — Типа, мама, все дела. Знаешь, в жопу такую маму, для которой я нужен только чтобы стакан воды приносить в старости. Мне бы... Мне бы...       Он мечтательно закатывает глаза.       —...пойти по миру, найти себя... Или хотя бы умереть свободным человеком.       Я возвращаю ему бутылку воды и тот ставит её обратно в тумбочку. Я замечаю стоящий в ней пузырек с таблетками, но не придаю этому значения.       — Хотел бы я узнать тебя получше, Эдгар. Тебе наверняка есть что рассказать мне. Я бы мог написать об этом песню.       Я усмехаюсь. Боюсь, его бы не приняли свои, напиши он что-нибудь подобное. Хотя, может быть, я плохо знаю всех этих хиппи и рокеров.       — А ты сам умеешь на гитаре играть, не?       Я качаю головой.       — Хочешь, научу?       Дни в больнице тянутся очень долго и скучно, надо чем-то заняться. Я киваю ему.       — Я знал, что ты согласишься. — улыбается Артём. — Давай её сюда.       Остаток дня прошёл в принципе неплохо по сравнению с предыдущими. Я учился играть на гитаре, правильно настраивать её, держать. Артём рассказывал, как правильно её полировать, чем смазывать струны и всё такое прочее. Я молчал. Мне даже не хотелось что-то ответить ему, хотя бы даже посредством письма. У меня никогда не было такого друга, с которым можно просто побыть собой. Честно сказать, Артём был на удивление веселым для человека с кистой в мозгу. Он время от времени отпускал шуточки, рассуждал на темы рок-групп двадцатого века и просто вёл себя так, как будто ничего не произошло. А за окном висело всё тоже ржавое солнце. Когда пришло время сна, Артём обратился ко мне.       — Хотел бы я знать тебя получше...       Я пожимаю плечами. Возможно, скоро узнает.

Понедельник

      Сон этой ночью был спокойным. Открыв глаза, я вижу как возле кровати Артёма толпятся врачи. Наверное, пришло время операции. Я надеюсь, он пойдёт на поправку быстрее меня. Странно только, что время этой операции пришло как-то внезапно, незапланировано. Да и зачем врачам толпиться у кровати?       Я думаю поспать ещё немного, но буквально через пару минут, когда комната пустеет, меня за плечо тормошит та самая медсестра.       — Эдгар Романович? — говорит она мне. — Просыпайтесь.       Продрав глаза, я чуть приподнимаюсь на кровати.       — Ваш друг оставил вам записку. — она показывает на лежащий на тумбочке блокнот и покидает комнату.       Надев тапки, я подхожу к кровати Артёма, сажусь на неё и беру в руки блокнот.       «— Привет, Эдгар. Если ты читаешь это, то я не успел попрощаться. Сегодня ночью я принял лошадиную дозу обезболивающего, того самого, вредного для моей кисты. Я долго думал, взвешивал все "за" и "против", и понял, что не хочу возвращаться к такой жизни. Я знаю, это неправильно, но что сделано, то сделано. Мне бы хотелось узнать тебя получше, честно. Ведь даже несмотря на то, кто ты и откуда, я знаю, ты хороший человек и в твоих силах сделать мир лучше. Я не прошу ничего передавать моей маме, как-то компенсировать мне всё это. Прошу, просто прими мою гитару. Она, конечно, старенькая, но пусть лучше она будет у тебя как память обо мне, чем достанется кому-то ещё. Может быть, когда ты сам будешь рулить денежной империей, зарабатывая миллионы, ты вспомнишь, наверное, что был когда-то такой человек по имени Артём. Человек, который просто хотел жить так, как хочется ему. Не забывай меня. Прощай.»       Несколько раз я перечитываю текст прощальной записки, не веря, что Артёма больше нет. Он не должен был так умирать. Я знал его недолго, но для меня за эти два дня он стал настоящим другом. Он позволил мне прочувствовать жизнь по-новому, взглянуть на неё под другим углом. Артём не заслуживал такой смерти. Судьба с ним обошлась сурово, и он не знал, почему. И умер в неведении, без страха.       Я переворачиваю блокнот. На нём всё та же незаконченная песня «Ржавое солнце». Всего несколько строчек написано. И в этот момент меня словно что-то пронзает. Я должен что-то сделать, изменить мир к лучшему. Взяв гитару, я несколько раз провожу по её струнам и кладу перед собой блокнот. Горло начинает зудеть и болеть, но я сквозь боль и слёзы всё же заставляю себя выдавить несколько слов его последней песни. И я даже не знаю, слёзы это физической, или душевной боли, но мне кажется, они перетекают в совершенно новые строки.

— Ржавое солнце взошло в понедельник После дождливой и мерзкой недели. Сны улетели. В больничной палате Парень, что рядом, лежал на кровати. Вместе с гитарой и мыслью о небе Он не дождался этого утра, И в тишине от гнетущей потери Я допою его песни...