Крылья

Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. © Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

2017 год Руслан отдирает невидящий взгляд от папки в руках и таращится на Марину в слепом оцепенении. Она потягивается в кресле, как разомлевшая на солнышке кошка, и взирает на Руслана из-под ресниц с каким-то трагическим превосходством. — Ты победил, я — проиграла. Желваки ноют от напряжения, и потеют кулаки. Челюсти ходят ходуном, перемалывая между зубов невыпущенное ругательство. Дура ненормальная! Руслан понижает голос и растягивает слова, чтобы не раскричаться: — Увидеть тебя за решёткой, конечно, чертовски заманчивое предложение, — лукавит он, — но что бы там ни натворила эта чокнутая семейка, мне наплевать. Взятки, наркоторговля, рабство, хоть торговля детьми на органы. Пачкаться в этом дерьме я не собираюсь. Марина скептически фыркает, ничего не ответив; молчание между ними звучит громче любых слов — она ему не верит. Выбравшись из-за стола, Марина плывёт по кабинету босиком, виляя бёдрами, останавливается у кофе-машины в углу и гремит маленькими чашками. — Когда выходила замуж за Илью, прекрасно понимала, на что подписываюсь. И да, ты снова оказался прав: оно того не стоило, — холодно замечает она, подставляя чашки под кофейные струйки. — Твоя совесть чиста, и тебе будет не в чем себя упрекнуть, если согласишься на моё предложение. Я прошу тебя… сделать доброе дело. Если в тебе хоть что-то осталось от того Руслана, которого я знала. Руслан помнит: Марина считала его героем, борцом за справедливость. Он из кожи вон лез, готов был выплавиться во что-то совершенно новое, чтобы соответствовать её мнению. Как же это было давно. — Не надо изобретать во мне качеств, которых никогда не существовало. Я не герой. И не рыцарь в сияющих доспехах, каким ты, наверное, хотела меня видеть. Это изматывало — держать невыносимо высокую планку нравственной чистоты, задранную его куклой до небес. — Знаю, — откликается она, обернувшись. Её босые ступни бесшумно перекатываются с пятки на носок. Марина балансирует на полированном полу с двумя чашками, позвякивающими на блюдцах, как эквилибрист на канате, ступает аккуратно, чтобы не расплескать кофе. — Поэтому я готова заплатить. Просто назови цену. — Я не продаюсь. Поставив чашки на стол, она хмыкает, с ногами заныривая в кресло. — Да что ты говоришь! — Марина окидывает недвусмысленным взглядом его костюм от Armani; платиновые запонки и баснословно дорогие часы. — А это… — Всего лишь побочный эффект труда в деле, которому отдаёшься целиком. Я работаю не ради денег. — Это даже хуже, Руслан. Лучше бы ты делал это за деньги — этому бы нашлось хоть какое-то разумное объяснение. А так… ты отмазываешь от наказания всяких подлецов, тех, кого раньше презирал… ради чего? Он вздыхает. И снова. И снова. Быть искренним с ней всегда было труднее, чем врать. Чем больше он узнавал этих подлецов, тем больше… в нём накапливалось тепла. — Не всё так просто, Мариш. Да, я стал адвокатом, метнулся, я знаю, как это выглядит со стороны — будто предал самого себя. Думаю, я всегда этого хотел. Раньше мне казалось, что я очищаю этот мир от грязи, сажая всяких уродов в тюрьму. Вот только нет никаких уродов. Ни уродов, ни подлецов. Жизнь — не комикс про супергероев, где есть злодеи и хорошие парни. Как оказалось, за любым подлым поступком стоит внутренняя трагедия. Уже столько лет его мучает вопрос, что за трагедия стоит за её поступком. Спросить об этом не хватало твёрдости хребта. — Теперь можешь во мне разочароваться, — заключает Руслан. — Если, конечно, после всего, что между нами было, тебе ещё осталось, в чём разочаровываться. Марина промаргивается и оседает, будто вдавленная в кресло неожиданной тяжестью его слов; терзает дрожащей рукой громадное обручальное кольцо, сковавшее в тиски её хрупкий безымянный пальчик. Она потирает лоб, и Руслану кажется, что он слышит, как трещат у неё виски. Слабая ладонь безвольно соскальзывает по бесцветной щеке и накрывает серебряный крестик, скатившийся во впадинку декольте под белокипенной рубашкой. Руслан прикипает взглядом к её подрагивающим пальцам, теребящим распятие, и тихо добавляет: — Мне не нравится твой Бог. Я никогда не понимал, отчего у твоего Иисуса столько фанатов. Слишком Он… цельный, что ли. И потому нуждается в любви намного меньше, чем любой из моих клиентов. Если то, что я защищаю этих людей перед судом, делает и меня подлецом тоже, то мне нечего тебе возразить. Я плохой человек. Всегда им был, наверное. И, кажется, он впервые замечает, насколько она несовершенна — как ваза, разбитая и склеенная кое-как. Острые черты, припухшие глаза — злые и беспомощные — страшно заглядывать в их серую муть; неуклюжие руки, которые хочется поймать и прижать к своему лицу. Комочек боли, запертый в изящном женском теле. Его Марина никогда не была так уязвима в своём лживом безразличии, так слаба в своей подчёркнутой твёрдости; Руслан пытается продышаться, на секунду прикрыв глаза. У него не получается избавиться от нестерпимого желания обнять её за плечи, чтобы не разлетелась на куски. Марина тянется за сигаретами, но он останавливает её руку, прибивая её ладонью к стеклянной поверхности стола. — Я могу сделать то, о чём ты меня просишь. Но ты мне расскажешь, почему. Это моя цена. Она пытается вырвать свою ладонь, но нервные пальцы бьются и бьются под его тяжёлой рукой. — Мариша… — Я устала… я устала жить в этой грязи, — бормочет она, втыкаясь размытым взглядом пониже его глаз. — Я думала, что привыкну. Но нет. Эти сукины дети… честное слово, Руслан, оно того не стоило. Я работаю здесь, мой свёкор организовал сеть точек сбыта наркоты и толкает дурь школьникам; я знаю, сколько стоит хлеб, который я ем, и не могу с этим смириться. — Ты знала, на что идёшь, — Руслан не осуждает её — всего лишь констатирует очевидное. — Зачем? Она отводит глаза. — Мне хотелось хорошей жизни… — Это ложь. — И ещё немного — тебе досадить, — Марина выдавливает подобие кривой улыбки. — Ты так плохо обращался со мной… Сукин сын бессердечный. Она пытается разбавить ложь правдой и этим пустить ему пыль в глаза — вот что она делает. — Снова не то. — Деньги позволяют чувствовать себя защищённой. — Уже теплее. Зачем ты вышла за него, Марина? — своими вопросами Руслан очищает её, как луковицу. Слой за слоем. Её молчание сжирает весь кислород. Наконец она высвобождает руку и вскакивает из-за стола; измеряет пространство перед панорамным окном неуверенными шагами. Наконец она оборачивается и открывает рот, но не произносит ни слова — но Руслану всё равно хочется заткнуть уши. — Марина. — У меня ранний Паркинсон*, — тараторит она, продавив веки кончиками трясущихся пальцев. — Мне нужна была операция и дальнейшее лечение, а денег не было. Она этого не говорила. Но, кажется, он всегда это знал. Вес потолка сутулит его плечи; Руслан глубоко вдыхает, но лёгкие не впускают воздух. Горячая злость заливает его каким-то грохотом, в груди вскипают остатки кислорода, и пульс стучит, чуть не разрывая жилы. — И ты молчала, — это не вопрос. На то, чтобы не сорваться на крик, у него уходят все силы. «А ты и не спрашивал», — так отчётливо читается в её глазах с бровями, жалобно сломавшимися над переносицей. На его сильную спину обрушивается нечеловеческая слабость. Руслан позволяет себе зажмуриться и тут же жалеет об этом — перед глазами стоят её пальцы, пьяно раздирающие ремешок на сандалии. Это была одна из их последних ночей. — Я не… — Марина откашливается. — Я знаю, ты бы… достал мне денег. Знаю, Руслан. Но я не хотела, чтобы ты от себя отказывался ради этого. Предавал свои принципы. Ты был таким непримиримым. Я думала, оперативная работа — это твоё. Ты казался фанатиком своего дела и взглядов на жизнь, и… я ведь не знала, что… Руслан был фанатиком, потому что сомневался. — Ты ничего не мог сделать для меня, — она выдавливает влажный всхлип в раскрытые ладони. Руслан с трудом отскребает себя от кресла — ей-богу, будто кожа примёрзла к подлокотникам. — Это бессилие, когда ничего не можешь сделать… Я ведь знаю, как это чувство раздражает тебя. Это мягко сказано. Даже новая жена, для которой никогда не хватало жалости, выводит его из себя своими приступами рефлексии и депрессиями. Помочь ей не получается, уйти — не позволяют остатки совести. Руслан глушит мат, зреющий на языке, прикусывая губу. — Ты ничего не можешь сделать для меня. — Могу. Теперь у меня достаточно денег… — Не нужно, — Марина мотает головой из стороны в сторону, как марионетка в руках кукловода. — Теперь уже ничего не нужно… Я не хотела становиться беспомощным инвалидом к двадцати пяти годам, не хотела обременять собой маму — кроме неё, у меня никого и не осталось… Я думала, что смогу в такой жизни… с Ильёй. Но нет. Я так. Чертовски. Устала. — Мариш… — Руслан раскрывает руки, а она отшатывается, как от обрыва. Выглядит так, будто вот-вот забьётся под стол. — Я замуж за тебя хотела. Хотела один раз и на всю жизнь. Хотела венчаться с тобой в церкви и кормить грудью твоих детей. Какая теперь уже разница… Чёртов Паркинсон. Говорят, курение снижает его вероятность, и я дымила как паровоз… Что за бред вообще, — она срывается на хохот, и Руслан, не выдержав, прибивает её хлипкое тельце к своей груди. А Марина повторяет, как заевшая пластинка: — Ты ничего не можешь сделать для меня…. Это выгрызающее душу бессилие. Ему казалось, что он сдохнет. Он всё время предчувствовал, что непременно сдохнет, раздавленный её болью и ужасом от собственной беспомощности, если впустит эту девчонку в себя. — Марина, я всё бы отдал, чтобы… Господи! Я не могу прожить эту боль за тебя. Хотел бы… но не могу. Она отстраняется и убивает его коротким взглядом намокших глаз. — Я не понимаю, почему это случилось со мной… Я, наверное, плохой человек. Мой Бог меня совсем не любит. — Я должен был делать это вместо Него.