«Why do you hate the [city]?» «I don’t hate it… I don’t hate it…» I don’t hate it he thought, panting in the cold air, the iron New England dark; I don’t. I don’t! I don’t hate it! I don’t hate it! © William Faulkner — Absalom, Absalom!
###
Келли Дюкейн ненавидит Майами. Известно, что Майами — город противоречий. Город солнца. Город белых песчаных пляжей. Город ослепительно безбрежного моря и город острых социальных конфликтов. Майами — это рай для туристов, при условии, что их: не сметет с лица земли ураганом/не съедят акулы/не переедет и не измолотит в фарш винтом лодки или катера (нужное подчеркнуть). Майами — рай для политических беженцев, если только их: не заметит береговая охрана и не выдворит обратно на Кубу/не расстреляют/не подорвет на мине у самого берега/не вышвырнет за борт перевозчик нелегальных иммигрантов, не предвидевший шторм (нужное подчеркнуть). Келли Дюкейн ненавидит этот город; ненавидит из-за всех вышеперечисленных причин. Впрочем, ни один из этих факторов отнюдь не является для нее самым главным. Для нее — это город крови, несправедливости и возмездия. Город боли и несбывшихся ожиданий. И город затаенного ожидания нужного момента — возможности отомстить. Келли терпеливо ждет этого момента уже второй год.###
Иногда, по утрам, она забывает. Субтропический ветер легко треплет шторы; небо, окрашенное на горизонте в рассветный багрянец сливается в ослепительной синеве с морем, и она забывает. Кажется, что стоит ей повернуться, и она натолкнется на его взгляд: все еще сонный, но широко распахнутый, в обрамлении тех же длинных светлых ресниц, что она помнит. Рыжие волосы беспорядочно растрепаны. Зрачки расширены, потому что он смотрит так пристально, едва заметно улыбаясь уголками губ; за чернильной чернотой взгляда почти не видно радужки, но он лишь улыбается чуть шире и произносит: — Доброе утро, солнышко. Келли поворачивается на спину. Реальность, безжалостно напоминая о себе, проявляет акт извращенного милосердия, улыбаясь ей лучистыми глазами дочери. Глазами, точь-в-точь, до последней крапинки похожими на отцовские. — Доброе утро, мамочка. Ребекка забавно трет веки; позевывает, прикрывая ротик ладошкой и по-детски доверчиво жмется к ней в поисках тепла. Келли с готовностью обнимает ее; позволяет буквально обвиться вокруг своего тела. Улыбается и целует дочь в макушку, глубоко вдыхая запах ее волос: — Доброе утро, солнышко, — обращение жжет в грудной клетке; клокочет в пересохшей глотке, но все равно вырывается на свободу: не может иначе. Ребекка прижимается к ней чуть сильнее; крепко обвивает ручки вокруг ее шеи. Келли зарывается носом в ее волосы и давится воздухом; до боли зажмуривается, но даже не думает о том, что можно или нужно отстраниться. Потому что только так дышать становится хоть немного легче. Она старается не смотреть на себя в зеркало, когда встает с кровати. Ребекка виснет на ее руках; все еще полусонная, но не желающая отпускать. Келли сама не может ее отпустить, потому что иначе, не выдержит и обязательно посмотрит в зеркало. Она не может взглянуть на себя в зеркало. Ей нельзя смотреть на себя в зеркало, потому что она второй год подряд спит только в его рубашках, если спит вообще. Келли всё помнит. Келли уверена, что никогда ничего не забудет. Она и не хочет забывать; попросту не имеет на это права. Но иногда (всегда) — это невыносимо. Это разрывает ее изнутри. Она заваривает кофе, стараясь не думать о том, что выбрала его любимый сорт. Печет блинчики, стараясь не думать о том, что их обычно пёк он; у него и получалось вкуснее. Ест через силу и давится кофе, обжигаясь — специально не дожидаясь, чтобы он остыл до приемлемой температуры. Горацио всегда пил кофе обжигающе горячим. Ребекка смотрит на нее по-странному пристально. Келли улыбается, и, поддаваясь прихоти, кормит ее с ложечки, чтобы затем все равно стереть капли липкого сиропа с ее подбородка. Ребекка смеется, заставляя ее искренне рассмеяться в ответ.###
Она возвращается обратно в спальню: пора собираться на работу. Застывает у двери гардеробной: сжимает дверную ручку побелевшими костяшками пальцев, не решаясь повернуть. Закрывает глаза, зная, что это все равно неизбежно. Она входит внутрь. Целенаправленно стоит спиной к его половине, не поворачиваясь, чтобы взглянуть хотя бы краешком глаза. Келли и так знает, что увидит — его вещи. Все пиджаки и рубашки, до сих пор развешанные по своим местам, в строгом цветовом порядке. Словно ничего не изменилось. Будто он жив и войдет сейчас вслед за ней. Горацио не заходит. Келли так и не поворачивается взглянуть.###
Ребекка болтает без умолку по дороге в школу; словно специально. Отвлекает, смешит, раззадоривает, заставляя улыбаться. Бросается на шею, когда Келли расстегивает крепления на детском сидении и громко шепчет в ухо: «я люблю тебя, мамочка», прежде чем побежать в сторону школьных ворот, оглядываясь через плечо и маша рукой. Келли машет в ответ, думая, что только Ребекка — ее девочка, ее сокровище — все еще может заставить испытывать неподдельную радость. Она старается поменьше смотреть по сторонам, пока едет на работу. Знойное солнце светит прямо в лобовое стекло, вынуждая щуриться, но Келли не тянется за очками, хотя те и лежат в бардачке. Въехав на подземную парковку лаборатории, Келли выходит из машины, резко хлопнув дверью. Паркующаяся рядом Наталья вздрагивает от неожиданности; Келли выдавливает из себя извиняющуюся улыбку. — Прости. Наталья уже качает головой; улыбается не менее вымученно, чем она сама. — Ничего. — Она замолкает и смотрит внимательно: под ее взглядом Келли хочется встать прямее, чем это физически возможно, но она сдерживается. С трудом. — Ты в порядке? — Наталья одаривает ее сколь предсказуемым, столь ненавистным же вопросом. Келли улыбается настолько широко и естественно, насколько еще умеет, но не вполне уверена в том, что улыбка не смахивает на оскал. — Конечно. Все нормально. Пойдем работать. Она направляется к лифтам не оглядываясь; взгляд Боа Виста прожигает дыру между лопаток. Существует много причин, по которым Келли Дюкейн ненавидит этот город. Одна из них — преисполненные жалости взгляды, смотрящие ей в спину на каждом шагу.