Живые мертвые

      Лучше б я рвал когти сразу.       Я запираю дверь изнутри, но никакой засов не выдержит напора двух здоровых ребят, которые наваливаются разом и с размаху. Резко просыпаюсь от страшного сухого треска и грохота. Нож лежит под подушкой, и он в мгновение ока оказывается в моей руке, но я не успеваю даже обнажить его. Двое здоровых ублюдков набрасываются и ловят, когда я, стремительно осознавая, что выход один — бежать, порываюсь к окну. Чуть ли не ломая кости, ловко, сноровисто скручивают, заламывая руки, придавливая к полу грудную клетку, едва позволяя вдохнуть. От недостатка воздуха мутнеет сознание. Первый же мой протестующий вопль быстро заглушается затолканной в рот дрянью. Проклятье, не шевельнуться. Один удар под дых — и я почти в отключке. Приподнимают, волокут, связав, как гусеницу и набросив мешок на голову. Где-то на границе моего сознания звучат голоса. «Подпись, сэр». «Вы гарантируете?..» — «Никто не узнает». И после короткой паузы, до того, как, отдаваясь эхом в голове, хлопает дверь: «Никто и не знал. Финна Флеймса не существует».       …Серый потолок. Серые стены. Серый свет, что идет из забранного крепкой решеткой окна. И тяжелая, без ручки, крепкая дверь без единого зазора. Голова болит, да и все тело ломит так, словно ночью меня, как в старые добрые времена, напинала банда лондонской шпаны. Перед глазами мелькнули два громилы в белом. Молчаливые, зверски сильные и безжалостные. Чтоб я сдох, с таким противником я бы и с оружием не сладил. А эти уроды даже не дали возможности попытаться.       Душно. Вдыхаю спертый воздух и понимаю, что на грудь что-то давит. На живот, руки и даже ноги, все такое тяжелое, что невозможно встать… приподнимаю голову. Ремни, истертые, но крепкие кожаные ремни, затянутые на совесть, прижали меня к жесткой кушетке.       От бешенства темнеет в глазах. Бьюсь изо всех сил, чуть не выворачивая запястья и лодыжки, но ремни лишь сильнее впиваются в тело. Ненавижу. Как же я ненавижу это. Когда кто-то что-то решает за меня. Когда кто-то думает, что имеет сраное право вертеть моей судьбой. Убью. Я убью первого, кто войдет сюда. Я убью каждого, кто встанет на моем пути к свободе. Я убью всех, кто вздумает помыкать мной. Я не такой, как вы, жалкие трусливые ублюдки. Вы боитесь того, чего не можете понять. Так бойтесь же. Бойтесь так, чтобы дрожать от страха по ночам и замирать от ужаса в темноте. Слепцы ничтожные. Вы так и не узнаете, что лежит за гранью смерти.       Воздух в крошечной камере задрожал от раскатистого хохота.       Сырой холодный воздух приятно холодит лицо. В ушах стук сердца и двух пар ботинок по мокрой от ночного тумана мостовой. Направо, через переулок, мимо пивнушки и борделя, налево, через низкий заборчик, по мосту над каналом и дальше. Не отстает, тварь. И ведет себя подозрительно тихо. Сел на хвост, как репей, на одной из улочек, и, прикидываясь ветошью, проследовал за мной через несколько кварталов. Ни один бандит в здравом уме не позарится на мой пустой кошелек. И у тех ребят иная метода. Нет, этой скотине не то надо. Он убить меня хочет. Я эту породу знаю. Они все похожи меж собой, как похожи попрошайки, воришки, фривольные девицы и их клиенты с по жизни виноватой — или слишком самоуверенной — рожей.       Вопрос в том, который из десятков идиотов, которых я повстречал, теперь озаботился мщением. Вот что плохо, я их не запоминаю.       Черт, соваться в здание, не оторвавшись от погони, глупость, но я уже задыхаюсь. Не уйду. Придется давать отпор, не зная, какие у врага козыри в рукаве. Значит, будем извлекать выгоду из локации.       Передумал и ныряю за угол. Тупик. Темно, едва видать контуры зданий и мостовую под ногами, залитую лужами вечернего дождя и помоев, которые выплескивают прямо на улицы. Скользко, вот это плохо. Встаю поустойчивее. При ударе поскользнуться должен кто-то один, и это буду не я.       Шаги. Ближе, ближе. Осторожные. У него тоже оружие наготове. Все решит скорость.       Я стремительно выбрасываю вперед руку с ножом. Клинок вонзается преследователю меж ребер. Не успевая ощутить на пальцах кровь, бью еще. Сначала лупи, потом разбирайся. Так дольше проживешь в этой помойке.       Он бьет в ответ и, несмотря на рану, очень точно. Кончик ножа задевает меня по подбородку. Чуть медленнее — и лежать мне с распоротой глоткой. Но противник падает, получает пинка и удар по башке. Нож — прочь, прижимаю его к стенке.       — Тебя кто послал?       Хрипит, молча сверкает глазами.       — До трех считаю. Не скажешь — убью.       Бьет ногой. Выворачивается и бросается к оружию. Падаю на мостовую, перекат. Бросаю нож. Не идеально, но попадаю. Лезвие входит врагу прямо под лопатку. Ухнув, тот валится с ног.       Он так и не говорит ничего и быстро захлебывается в собственной крови, ведь я пробил ему легкое. Оглядываясь вокруг, нет ли поблизости полиции, обшариваю карманы. Пусто. Кроме одного — небольшой конверт из хорошей бумаги, а в ней фотопортрет. Старый, но лицо узнаваемое. Я даже помню, когда его делали.       — Никто тебе здесь этого не скажет. Но я скажу правду. Твои родители отказались от тебя. И я даже могу назвать, за сколько. Правда, это им пришлось заплатить, чтобы стереть с семейного полотна пятно.       Я все еще связан по рукам и ногам. Вкрадчивый, властный, бархатный и немного пугающий своим гипнотизмом голос ввинчивается в сознание и резонирует там, вызывая образы, которые хотелось бы никогда не видеть. Человек, что вошел в мою камеру, не выказывает и тени страха, как остальной персонал больницы. Никто не заходит сюда в одиночку. По двое, по трое.       Ослабили один ремень. Второй. Третий. Один оставляет на табурете поднос с едой, второй караулит. Дверь закрыта. Ключи у одного из них в кармане. Он предупреждающе держит руку на моей груди — мол, вставать нельзя. Наивный придурок.       Оценив позицию, резко бью его коленом в ребра, вскакиваю, захлестываю ремень вокруг горла и сильно натягиваю.       — Стоять! — второй тут же бросается на помощь, но видит стремительно краснеющее лицо своего напарника. В тишине слышен только беспомощный хрип и шорох непроизвольно дергающихся по полу ног. — Не подходи, или я его прикончу. Брось ключи. Не мне, а на кушетку.       Делает шаг вперед. Натягиваю ремень еще сильнее. Человек бьется в конвульсиях. Мои руки уже устали, но я лучше сдохну, чем ослаблю хватку.       — Бросай. И выходи за дверь. Прикрой ее за собой.       Мой пленник хрипит достаточно убедительно. И, думаю, выражение моего лица тоже достаточно убедительное. Санитар, пятясь, покинул камеру. Клацнула дверь. Полагаю, у меня около минуты.       Пихнув ногой второго, который валится на пол, подбираю ключи, связываю пленнику руки и пинками поднимаю его на ноги. Сжимая связку в руке, приставляю самый богатый на резьбу ключ к шее санитара.       — Делай, что я говорю. Или вспорю тебе сонную артерию, у меня получится, не сомневайся.       В коридоре было пусто. Похоже, здесь держат тех, кого на свободный выгул не пускают. Всего несколько запертых дверей, помимо той, из которой я вышел. Второй санитар удрал, за помощью, не иначе. Наверху тоже стояла тишина. Этаж первый.       Из этого крыла оказалось два выхода, но второй, выводящий прямо на улицу, не отпирался ключами из связки. Оценив их беглым взглядом, я решил, что так и есть.       Через двойные двери в другое крыло, мимо робких психов и растерянно жмущихся по стенам сотрудников.       — Есть черный ход? Веди!       — Заперт, — отвечает пленник, — тот самый… от него нет ключа.       Дьявол. Придется через главный. Толкаю в спину. Идем. Хорошая штука эффект неожиданности; но хороша она только в сочетании со скоростью. До выхода еще далеко, почти половина широкого просторного коридора с большими окнами. А навстречу уже толпа персонала, здоровые верзилы. Им не понадобится даже смирительная рубашка, чтоб меня утихомирить. Одного удара пудовым кулаком по голове хватит.       Толкаю своего пленника на них и кидаюсь в сторону. В окно. Врезаюсь с размаху в стекло, в вихре осколков вываливаюсь на клумбу под окнами. Бежать. Они за мной, конечно.       Огромная территория, и все как на ладони. Вершина холма, ее венчает здание, вокруг парк, в котором ни одного настоящего деревца — чтоб все было видно. Зато бежать по склону удобно. Другой вопрос, как я преодолею забор. Ну, авось, ворота там украсили на совесть, чтоб можно было залезть.       Наперерез кто-то бросается. Валимся и катимся по земле. Урод! Откуда ты вылез?! Бью коленом, потом связкой ключей. Брызнула кровь, но не отпускает. Еще. Вцепился, и молчит, главное. Рвусь со всей силы, трещит порванная одежда, а тот хватает за ногу. Получает пинка в лицо. Не успеваю.       Со спины набросилось нечто огромное, тяжелое. Ударило так сильно, что вышибло дух. Оглушили, скрутили и сволокли назад, где накачали опием так, что я несколько дней провалялся в бреду.       — Как ты и сам понял, ты в отделении для буйных, — продолжал человек. Он хорошо одет, говорит уверенно и командует персоналом. Местная шишка. Врач, не иначе. В его облике нет ничего особенного, но когда он говорит, его невозможно игнорировать. Его хочется слушать, даже если его слова неприятны.       — Говорят, ты видишь и слышишь то, чего нет.       Как и многие здесь, старик. Поэтому и я здесь, хотя отличаюсь от них. От всех вас отличаюсь.       — Нет ли его на самом деле? Расскажи мне, что ты видишь. Сейчас в этой комнате есть кто-то еще?        — Ты кто такой, чтобы спрашивать?       Он нервирует меня. Нервирует, потому что не боится. Он встает, подходит и вдруг распускает ремни смирительной рубашки. Дерг — и ненавистная штуковина валяется на полу, а я свободен. Дверь не заперта на ключ, я знаю. У этого человека нет оружия. Но он спокойно опускается на табурет напротив меня и смотрит мне прямо в лицо. Темные глаза смотрят прямо в душу, проникают в мозг. Он словно читает мысли.       — Мое имя Эдмунд Бикерстаф. И я знаю, что существуют вещи, которые дано видеть только избранным.       Из всех костей больнее всего, пожалуй, ломать пальцы. Досаднее прочего, когда тебе удается вырубить противника ударом в челюсть, но он оставляет тебе подарочек в виде выскочившего сустава или треснутой фаланги.       На языке привкус крови, губа треснула. Звенит в голове, нещадно ломит почти все тело. Толкаю носком ботинка парня, валяющегося в декабрьской грязи. Он стонет и шевелится, а потом начинает тихо ругаться, проклиная меня на чем свет стоит. Крепкий урод. Может, шею сломать? А то потом опять по мою душу припрется. Но уже тяжело просто стоять, не то что бить. Сплевывая кровь, бреду прочь, держась рукой за стену, ледяную, колючую и скользкую от черного инея.       Ну и везет мне. В единственной ванной на весь дом, когда она под утро свободна, разлеглась: в руке лезвие, явно украденное из цирюльни, шея с одной стороны взрезана, ванна залита кровью, которая даже уже свернулась по краям. В прошлый раз здесь прямо в раковине утопилась другая девка, которую поколачивал хозяин за то, что она якобы ренту не платит. Она долго ходила рыдала и вздыхала по углам, а потом ей надоело.       Тащить труп тяжело, да и гонять фантомов утомляет. Кладбище осталось позади, вокруг не видно ни зги, мы идем в полной тьме. Да, мы идем по трупам к своей цели. Но им-то что. Они уже умерли. Покойнику должно быть все равно, что станет с его телом. Мы достаем их не просто так.       Перевожу дух и взваливаю мешок на другое плечо.       — Шевелись давай, — доносится голос впереди.       — Не проще ли рубить на части прямо на месте, — говорю в ответ. — Однажды мы попадемся.       — Будешь слушаться, не попадемся. А теперь замолчи.       «Замолчи, замолчи, — тихо передразниваю себе под нос. — Великий ум порождает великое самомнение».       Спорить с Бикерстафом в открытую — только если вы самоубийца. Он одержимый. Но одержимый гениальной идеей. Удивительной. Его исследование, то, что он придумал, это невероятно. Пока простые смертные дрожат в страхе, мы станем первопроходцами. Мы откроем иной мир. Мир, который доступен далеко не всем. И узнаем, что там, за гранью смерти. Ведь духи не особо болтливы. Все, что они могут, это выть и стонать. Бесполезные.       Если у тебя достает силы воли, то и железо не нужно. Просто дай им понять, что видишь их, слышишь их и можешь ими командовать. Если ты знаешь, что делаешь, они не тронут тебя. Хотя на сильных призраков это не распространяется, я считаю. Они сильные, потому что хотят уничтожить. Они состоят из этого желания, и до них не дойдет ничего.       Приличная улица слегка изгибается, являя глазам фасады старинных особняков, один лощенее другого. Высокие окна и крыльца, вычурные дверные ручки, барельефы и портики. Никого. Только фонари, чистые, горящие исправно, не то что в Ист-Энде, безмолвно стоят на страже.       Останавливаюсь перед домом, который в темноте кажется белым, но на самом деле он бледно-зеленый. Знакомые ступени, знакомые двери и ручка звонка. Смотрю в темные спящие окна. Оглядываюсь по сторонам. Поднимаюсь и кладу у порога крупный округлый сверток. Это вам привет от Финна Флеймса, которого не существует.       Через пару дней одна из газет кричала заголовком «Отрубленные головы в доме аристократа!». Мне влетело от хозяина, но оно того стоило.       Выстрел. Запах пороха. Эта ничтожная стерва! Она испортила все. Нет, слепая удача, иначе ей не удалось бы справиться с хозяином. Жалкие трусы. Один умер — и что с того? Любопытные глупцы, вы же сами хотели взглянуть. Поздно давать задний ход.       Разбежались, как крысы. «Нельзя дать им уйти», — сказал хозяин. Да, пожалуй. Это чревато проблемами с законом. Тогда мы оба накрепко загремим в психушку.       Змеится перед глазами схема железнодорожных маршрутов. Никак не ложится на сознание; в голове пусто, и не только в голове. Отсюда надо сваливать, но податься особо некуда. Хотя оставаться нельзя. Нужно исчезнуть хотя бы на время. Я уже заприметил типов, которые проявляют к моей персоне странный интерес. Пока лишь наблюдают. Много времени, чтобы понять, кто я, им не понадобится. Все держат рот на замке, но после смерти хозяина поползли слухи. В Лондоне немало оккультистов, которые не прочь наложить лапы на изобретение Бикерстафа.       Вокзал гудит лениво и сонно. Я мог бы перекантоваться здесь, однако сегодня это не вариант. Бросаю последний взгляд на карту и иду на выход. На улице, даже в такое время, потеряться и избавиться от хвоста проще.       Ныряю в толпу на большой улице, с нее — незаметно на маленькую улочку. Поворот, переулок, снова проспект. Смотрю в стекло витрины. Нет. Заметили. Идем дальше. Вот проклятье, сегодня нет ни пенни на транспорт.       Следуют сзади и по другой стороне. Есть что-то ироничное в том, что здесь, посреди мирного городского центра, развернулась масштабная погоня за тем, кто знает секрет, способный перевернуть весь наш мир с ног на голову. За мной.        Нет, ну до чего забавно.       Не могу удержаться от того, чтобы не ухмыльнуться одному из преследователей. И он — неожиданно — ухмыляется в ответ. Обычно людей скручивает от моей ухмылки. Теперь все наоборот. Внутри мерзко шевельнулось дрянное предчувствие. Я чего-то не знаю. Или еще не заметил.       Продолжая идти, обшариваю взглядом улицу. Им известно, куда я могу пойти. Или… их намного больше, чем кажется.       Решаю рискнуть и цепляюсь за заднюю подножку одного из омнибусов прямо на ходу. Кондуктор приготовился ссадить, делаю вид, что шарю по карманам в поисках мелочи. Мне главное чуть-чуть оторваться, а там ищи-свищи. Не побежит же он за мной. А полицейских я не боюсь, и они будут очень кстати, отпугнут тех ребят.       Карета повернула, чуть заметно кренясь от тяжести.       — Ты платить собираешься? — угрожающе протягивая руку к моему воротнику, спрашивает кондуктор.       Я его за козырек фуражки — на нос, пинка в колено и прочь. Ныряю за угол и в какой-то бар. Куда-нибудь в тень, но где видно, что творится на улице. В прокуренном зале звучит нестройный хор голосов. За дверью в подсобку маячит — кто бы мог подумать — унылая Тень. Все шныряют через нее.       А за одним из столов, как раз что у окна, вместе с игроками в кости сидит неподвижная полупрозрачная фигура в старинном костюме. Сидит, задевая плечом живого человека, который то и дело потирается и ежится от непонятного холодка. И нервно оглядывается через плечо, пока его приятели мухлюют.       — Здравствуй, парень.       Твою ж мать.       В ребро ткнулось что-то острое. Окидываю помещение взглядом. У входа. У черного выхода. У стойки. И двое рядом. Плохо.       — Чего тебе?       — Это же ты помощник Бикерстафа?       — Не знаю такого.       Нож ощутимо надавил в бок. И как они поняли?.. Нет. С самого начала. Должно быть, следили, продумывали маршрут. И загнали, куда им было удобно.       — Если ты не заговоришь сам, мы развяжем тебе язык.       — Попробуй.       Я скорее устрою прям тут поножовщину, чем дамся. Но он, сволочь, понял. Я его задел, но не сильно, а он ловко сделал мне подсечку, и они отобрали у меня нож. Второй повернулся спиной к залу, ко мне лицом, и откинул полу пальто. Мне в живот смотрит дуло револьвера.       — Что такое? Все в порядке? — отовсюду послышались вопросы.       — Да, просто дружок наш напился, — сообщил один из уродов и вдруг как даст мне под дых. Прежде, чем я успел заорать «черта с два в порядке».       Тащат на улицу, волокут в экипаж. Наблюдаю и слушаю, но они молчат. Впрочем, мне-то что, кто они такие.       Вода… мост. Хотел вывалиться по дороге, но надавали тычков, едва дух перевел.       Окраина. Река невдалеке. Захудалый домишко, грязный двор, даже не мощеный. Кажется, я знаю, где это. Болотище Ламбет.       Темная комната, сырая и провонявшая плесенью. Они не прячут лица. Не потому, что их плохо видно. Потому, что не будет никого, кто смог бы опознать их.       — Девятеро на одного. А вы знаете толк в честной схватке.       — Не выделывайся, — перегораживая выход, говорит один из них. — Где зеркало?       — Какое еще зеркало?       Переглядываются. Тот, что угрожал мне в баре, снова достает револьвер.       — Неохота шуметь, но тут всем плевать, да и нету почти никого. Первый выстрел в колено.       Блеф чистой воды. Шуметь никто здесь не хочет. Кроме меня, разве что. Заорать, может?       — Вот спасибо, что предупредил. А табачку не найдется?       — Закрой пасть, умник. Мы не шутки шутим.       — Вот и не шути. Я что, похож на девицу на выданье? На что мне зеркало?       Кто-то за моей спиной негромко сказал: «он бесит меня». Я тем временем прикидываю, какие шансы получить оружие и сделать ноги. Или хотя бы на что-то одно. Как ни крути, выходило, что я скорее правда получу пулю в ногу. Тогда уж точно удрать не выйдет.       Была не была.       Бросаюсь на того, что с револьвером. Удар в живот, в подбородок, заломить руку, пистолет сам падает мне в ладонь. Бах, бах, бах. Без разбору, лишь бы в кого попасть и расчистить путь. Вопли, ругань. Выход! Уже на самом пороге что-то прилетает в затылок. В глазах темнеет и пляшут звезды, в голове звон.       Привязали. К стулу. Напинать по ребрам тоже не забыли. Кажется, даже сломали одно. Дышать больно. В себя прихожу от удара по лицу.       — Говори. Где зеркало Бикерстафа?       — У него спроси…       Сейчас ударят.       Идет какая-то возня, но удара все нет. Открываю глаза. Взгляд не сразу фокусируется на лице человека, что сидит ближе всех через влажный от сырости деревянный стол. Единственное окно комнатушки заколочено, хоть и не наглухо. В комнате я не досчитался четверых человек. Пошли караулить, видимо.       Между мной и человеком на столешнице лежит мой нож. Остро блестящий в слабом свете.       — Мы знаем, что ты знаешь. С тобой или без тебя, мы найдем его. Вот только ты отсюда уже не выйдешь.       — Без меня. Отпусти. Я даже в полицию на тебя не стукну.       Потому что найду и прикончу тебя сам, урод.       — Что ты возишься, — сплюнул один из его подельников. — Отрежь ему ухо, мигом заговорит.       Флегматично вытряхнув пепел из трубки, человек поднялся. К ножу он прикасаться не спешил, а сделал какой-то знак своему дружку. Тот схватил мою руку и вытянул ее на столешнице.       — Я буду ломать тебе кости, — сообщил главный. Наверное, главный. Он раздавал всем указания. — Смотри язык себе не откуси. Ты еще должен рассказать нам, что мы хотим знать.       Смотрю в его бесстрастное лицо, а внутри медленно поднимается ярость. Я ненавижу такие лица. И ненавижу тех, кто осмеливается мной помыкать. Он закатал рукав, оголяя локоть.       — Ломай, чего ждешь, осломордый.       Эта сволочь знает свое дело. Одним ударом он раздробил мне кисть.       — Где зеркало?       — Я не знаю.       — А, то есть ты признаешь, что знаешь о нем. Это ведь ты тот псих, которого Бикерстаф вытащил из лечебницы?       Он отшатнулся — так я на него посмотрел.       — Я когда сдохну, приду к тебе и узнаешь, какой я псих, — говорю. — Сам спятишь со страху.       — Парень. — Незнакомец, совладав с собой, наклоняется и смотрит мне в глаза. — Ты все равно умрешь. Просто так умрешь медленно. И больно.       Давай чуть ближе. Я тебе вмажу так, что искры из глаз посыплются. Ведь я все еще могу ударить головой.       — Дерьмо твои угрозы, начальник. Давай дальше. А ты можешь сломать одну фалангу и не задеть остальное? А, ювелир?       На сей и раз и по лицу прилетело. Он вцепился мне в волосы, дернул вверх и сказал, все так же не меняя выражения, зато в его глазах появился отблеск гнева:       — Ты дерзкий мелкий ублюдок. Я правда убью тебя. Но сначала выбью тебе и все суставы. Поверь, больнее этого нет ничего.       Достаточно близко. Не то положение, чтобы бить лбом, но чем зубы не оружие? Перегрызу тебе глотку, садюга.       Промазал. С подбородка врага сквозь пальцы, которыми он зажимает рану, струится кровь. Удивление. Почти испуг. «Настоящий псих», — говорит кто-то. Болтайте. Скоро все там будете.       — Вы все слепцы, — говорю, сплевывая чужую кровь. — Не знаете, куда лезете. Не видите, что творится вокруг. Вы сдохнете все, если найдете эту штуку. Ха-ха… ахахахаха!       Сознание едва теплится. Перед глазами все плывет, а от боли не чувствую больше ничего. Ни ног, ни рук, даже не знаю, дышу ли еще. В ушах шум и звон, сквозь который с трудом пробиваются голоса. «Поднимай». «Не пойдет же. Давай здесь». «Значит, волоком тащи. Следить тут не будем».       Провал…       Воздух. Кажется, изменился воздух. На улице, значит… и какого черта я еще жив? Предательский ты мозг, отключайся. Хотя он почти отключился… я не понимаю, стою, лежу или сижу и что вокруг.       — Ты стойкий, — гудит возле уха голос, — я почти поверил. Что ты ничего не знаешь.       Я не знаю, услышал ли он. Я не знаю, смог ли я сказать это вслух. Но я сказал:       — Пошел ты.       На краткий и в то же время бесконечно долгий миг ослепляет боль в шее. Невозможно дышать. Все гаснет. Тудум. Тудум. Тудум… ту…       Мир сжался, испепелился во мрак и вывернулся наизнанку. Не стало воздуха, чтобы дышать. Не стало тела, чтобы чувствовать. Не стало времени, которое растянулось в невыносимую бесконечность. Меня раскроило на частицы и собрало заново, выбросив за пределы существования.       Крючья реальности впились в меня, рассекая ее, дробя сознание, рассоединяя и возвращая в иное измерение. Из темной пустоты через игольное ушко бытия меня протащило и вернуло к свету. Шок. Я все еще есть. Но кто — «я»? Что это? Что я такое?.. Как же давит, давит, слепит пространство вокруг. Тяжело. Не могу. Воздуха. Задыхаюсь!..       Нет, я не смогу больше дышать. Ведь мне перерезали…       Судорога. Пальцы захватывают пустоту. Но если есть руки, и спина, в которую упирается что-то твердое, есть и тело. Где же, где же…       Ткань, колени, волосы, подбородок. Шея. Ничего. Ничего. Распахиваю глаза и надо мной — потолок. Под пальцами бешено бьется пульс. Раны нет.       Понимание приходит медленно. Я — Люси, Люси Карлайл. И я жива. Это не за мной охотились по ночному Лондону, не меня тащили в Ламбет, жалкую болотистую окраину, не мне ломали там руки, и не мне перерезали глотку.       С моих губ сорвался глубокий вздох облегчения. Ощупываю себя. Подбираю ноги, провожу по ним руками, по животу, сгребая одеяло, по плечам. Ладони накрывают лицо и зажимают рот, останавливая вопль, рвущий меня изнутри, но я не издаю ни звука. Не могу. Судорожно вдыхая, впиваюсь зубами в собственную руку. Немой крик продолжает звучать во мне, все громче, громче, и я разбиваюсь, разбиваюсь, и не могу разбиться.       Финн Флеймс умер. И я умерла вместе с ним.