Клуб Демиургов

      Томная нега безмятежности поглотила Костю без остатка. Истончав в ней, подобно кусочку сахара в горячем чае, он погрузился в блаженную дрёму — сон без видений, глубокий и крепкий. Ласковый ветерок трепал стропы его гамака, плеск волн шептал колыбельную.       Это был даже не сон. Точно укутавшись пуховым одеялом, Костя сам превратился в одеяло, стал каждой его пушинкой, его теплом и его мягкостью.       Мириады частиц, готовых разлететься лохматыми хлопьями, до поры помалкивали. Но вот, сквозь тугую пелену забытья, стали прорываться чужеродные звуки.       Серёга из третьей группы беспрерывно шмыгал носом, кто-то на задних рядах уронил учебник. Словно бредя ночью в уборную, шаркал ногами профессор Суходоев, бубня абракадабру, смысл которой едва ли был доступен ему самому.       — Сингулярности присущи парадоксальное стремление нуля к бесконечности и, наоборот, бесконечности к нулю. Впрочем, имманентные свойства и того и другого изучены довольно слабо, чтобы с уверенностью говорить о парадоксальности их тождественности. Нас же, в первую очередь, интересует не трансформация нуля в бесконечность, а становление единицы, как основы всего сущего.       Косте сделалось невыносимо скучно. Думать о сингулярности не хотелось. Хотелось вновь окунуться в блаженство, истлевая и растворяясь в нём.       «Что я тут делаю?! — недоумевал юноша. — Лабы же только третьей парой…»       Но мысли, слова и желания — всё это было потом, а сначала была скука. Убогая лекционная скука, превращающая его сияющий чертог в грязный сельский гараж с ржавым мотоциклом, липкими пятнами мазута на полу да паутиной по углам.       Время уплотняется, превращаясь в звук. Глухой хлопок рвёт в клочья небытие, и разлетаются прочь непоседы-пушинки, оставляя за собой лишь тьму и пустоту.       — От босота! И кто их только учит?! — Геннадий был искренне раздосадован. — Надо было сперва яйцо сотворить, а уж потом кокон рвать!       — Ну ты, Ген, скажешь тоже! — Антон продолжал глумиться. — Где он, а где яйца?!       — Мальчики, не мешайте! Он справится!       Их голоса звучали где-то совсем рядом. Костя словно и не покидал заколдованной квартиры с её чокнутыми обитателями. Они шушукались за спиной, невпопад советовали, отвлекая и мешая сосредоточиться. Антон усердствовал с особым рвением, не упуская случая всласть покуражиться.       — Как же! Он скоро весь на бозоны изойдёт, а ты говоришь — справится! Прав Гена, сложно без яиц. Кокон-то он порвал, а суперсимметрия всё ещё не нарушена, и спинорная хиральность не возобладала.       — Точняк, Тосан! Херачит мальца! Не по-детски херачит!       Все мысли куда-то разом испарились. Звенящая тишь больно давила на уши, кромешный мрак ослеплял. Костя рассыпался мелкими брызгами и падал — сразу во все стороны.       Остатками воли цепляясь за что попало, он вдруг ощутил, как по шершавому ничто уже ползёт крохотная росинка, ещё не мысли, но уже предмыслия.        «Зеркало! Я сотворю зеркало! Отразившись в нём, я обрету бытие, и тогда…»       — Зеркало?! Очень нужная вещь! Особенно в темноте!       — Тош, прекрати!       — Женечка, ты же видишь, толку ноль! Дай нам с Геной хотя бы повеселиться!       «Нет! Я сотворю гладь и твердь! Опершись о твердь, я отражусь в глади!»       — Тьфу, школота! — Антон хмыкнул. — Если успеешь отразиться, то, может, и обопрёшься. Но, похоже, нам тебя снова из осколков склеивать.       Уязвлённое самолюбие закипало. Капелька ползла всё быстрее. Шипя и перекатываясь как на горячей сковородке, она набухала и, наконец, превратилась в тоненький стремительный ручеёк.       «Я… Я… Я отражусь во всём! Я стану светом, и тьма не сможет объять его!»       — Придурок, а твердь-то тебе тогда зачем?!       Вспарывая мглу, сверкнула молния. Раскаты грома разогнали тишь по углам. И то, что когда-то было робким комочком, уже шумело потоками неистового ливня.       — Зря ты, Тош! — от изумления Геннадий даже икнул. — Козырно пацан выкрутился!       — Ага! Именно, что выкрутился!       Пустота наполнилась грохотом и шелестом, тенями и бликами, но самое главное — мыслями.       — Cogito ergo sum! — торжественно прошептала Евгения. — Мыслю, следовательно, существую!       Тьма выпала густым осадком, из бездны её можно было черпать половником. Однако и светлее не стало.       «Я отражусь во всём! И в тверди, и в бездне, и на небесах, и на земле! Тьма станет моей тенью, звёзды станут моими глашатаями, Луна и Солнце — моими подручными и первыми свидетелями. Я есть высший порядок, начало и конец, движение и покой. Всё станет моим образом и подобием, хаос отступит, подчинившись замыслу и промыслу, подчинившись мне!»       Светила вспыхнули, наполняя вселенную красками. Однако, когда, искрясь и бормоча несусветную околесицу, мимо пробежала человеческая задница на страусиных ножках, Костя понял, что сотворил что-то не то.       — Успокойся, мальчик мой! Успокойся и сосредоточься, всё ещё только начинается.       — Сопельки ему ещё вытри! Жень, откуда столько симпатии к этому недоноску?! Я ревную!       Плакать хотелось навзрыд. А мир всё наполнялся бессвязным лязгом и скрежетом. Рычание немыслимых чудищ сотрясало твердь, и, подобно дирижаблям, парили над гладью их грузные тени.       — Ну же, птенчик! Воображение включи!       Антон почти кричал, но его голос был едва различим в царившем вокруг хаосе.       «Музыка! Она свяжет воедино ткань бытия! Она изгонит уродливых монстров на край мироздания, в мрачные пределы ночных кошмаров! Ибо нет ничего прекраснее музыки! И в ней я пребуду во веки веков!»       Где-то запели лютня и арфа. Косте вдруг подумалось, что музыку нужно было сотворить с самого начала. Отражаться в музыке куда проще, чем в зеркале, и уж точно приятнее, чем в глади и тверди.       Журчание ручья и трели жаворонка ласкали слух, прохлада тенистого сада опьяняла блаженством. Костя шёл по тропинке, наслаждаясь своим творением, которое было чудесно. Но, будучи совершенным, оно оставалось никому не нужным, а наслаждаться в одиночестве было тоскливо. Костя смотрел на дело рук своих, и его сердце обливалось кровью.       «Один в целом мире! И этот мир некому подарить!»       — Состояние стабильно тяжёлое, — встревоженный голос Евгении внезапно прозвучал совсем близко. — Жалко его, совсем ещё мальчишка…       — Вот такие юнцы с крыш и прыгают, — Антон тяжело вздохнул. — На нашу голову.       — Его сбросили, Антон Дмитриевич, у него…       — Это пускай полиция разбирается, а вы, Женечка, ноотропил ему повторите.