***
На Петроградской стороне, рядом с особняком Кшесинской, есть неприметное кафе. Назначая встречу, он вряд ли помнил, что там мы познакомились. Просто это одно из немногих мест в городе, где по-прежнему можно курить, к тому же он живёт здесь неподалёку. Дорогою от метро я вспоминала тот далёкий мартовский вечер, когда мы наивно верили в любовь и ещё не догадывались, что отравим друг другу жизнь. Ровно так же поддували сквозняки с залива, грохоча дорожными знаками, в льдистом закатном мареве искрился шпиль Петропавловки. Тени домов тянулись на восток, становясь похожими на огромных птиц, нахохленных и озябших. Нам не было холодно. Мы пили пунш из бумажных стаканчиков, целовались и мечтали… Сколько же лет прошло? И куда всё подевалось? Остались только промозглые ветра, злоба и опустошённость… В одной руке сигарета, в другой — телефон. И бровки домиком. Так и запустила бы в него чем-нибудь тяжёлым! — Привет. Что пишут? — я устроилась в кресле напротив. — Про себя читаешь? — Вот, послушай! — на меня он даже не посмотрел. — «К чести автора, он не бравирует тайнописью, не увлекается пародиями на аллюзии…» Кстати, ты не знаешь, что такое «пародия на аллюзии»? — Понятия не имею. — Вот и я не знаю… Ненавижу критиков! — мобильник он, наконец, спрятал. — Этот-то ещё ничего. Чаще всего они просто сюжет пересказывают. И восторгаются попутно… Знаешь, книжечки такие есть… Типа «Достоевский за девяносто секунд»! — Ты с Достоевским себя сравниваешь? — Не я, — он улыбнулся, — критики сравнивают! Дескать, поднял русскую литературу до высот девятнадцатого века. — Это про последний роман? Последний… Иногда мы швыряемся словами, не особо вдумываясь в их смыл. В его случае это слово звучало даже не приговором, а выстрелом в затылок. Ляпнув, я до крови прикусила губу, но он, кажется, и этого не заметил. — Читала? — Нет, — зачем-то солгала я, — даже не открывала. — Ты не много потеряла. Из стоящего там только третья глава, — он вяло отмахнулся, — да и то… Средненько, знаешь ли… — Самокритично! Не замечала за тобою такого греха. А как же Достоевский? Как же высоты девятнадцатого века? — Их тоже можно понять. Сюжет примитивный, герои картонные… Одним словом, фуфло. Но роман покупают, вот критики и выпрыгивают из штанов, заискивая перед читателем. А читателю и роман-то не интересен, ему цитатки подавай, чтобы умную беседу поддержать, — он погасил в пепельнице окурок и тут же вновь закурил, — знаешь, в чём проблема современной литературы? — Ты позвал меня о литературе поговорить? — я понимала, что закипаю. — Тебе не с кем? Или ты думаешь, что у меня дел больше нет? — Главная проблема не в критиках и не в бездарных авторах, которые интересны только друг другу! У нас ведь читатель картонный! — он отчаянно жестикулировал, его уже несло. — Ты посмотри на них! У всех одинаковые бородки из барбершопа, одинаковые ипловые приблуды, и живут они все одинаково! По расписанию! Чтобы, не дай бог, не пораниться и не обжечься! Вот и герой им нужен такой же плюшевый, как они сами! С фейсбуком вместо мозгов! — Молодой человек, — окликнула я официанта, — будьте добры, чашечку капучино. Другого способа нет. Чтобы заткнуть этот фонтан красноречия, нужно подчёркнуто его не замечать. Пока мне несли кофе, он так и молчал, скорбно дымя сигаретой. Это мы тоже умеем! Даже лучше, чем трещать без умолку! Губки надует и смотрит сквозь тебя неистово — прямо-таки вылитый принц датский! А кофе здесь по-прежнему приличный, только мы стали старше и злее. — О чём ты хотел поговорить? — О нас, — он со вздохом отвернулся к окну. — Знаешь, иногда мне кажется, что наша реальность — это только крохотный кусочек огромного лоскутного одеяла. Есть лоскутки, где мы так и не встретили друг друга, а есть, где никогда не расстанемся… Нужно только найти швы у того одеяла и… перепрыгнуть. — Куда перепрыгнуть? — Куда захочешь. Фонари на улице зажглись уже давно. Вдаль убегал проспект, всё ещё голые деревья, утопая в его электрическом блеске, напоминали трещины на высохшей или промёрзшей земле. А может быть, это и есть те самые швы? Чего бы хотела я, если бы действительно могла выбирать? — Слушай, а можно без лирических отступлений? — сорвалось у меня. — Прибереги для поклонниц. Чаще всего мы делаем больно не из садизма, а потому, что нам больно самим. Разделить страдания с ближним — это ли не наслаждение? — Можно, — он криво усмехнулся, — у меня к тебе будет одна просьба… Только сначала… Позавчера я был у нотариуса… Всё отойдёт вам с Сенькой… Если Гринкевич предложит продать права, проси вдвое. Вдвое он не даст, но сторгуетесь. Других вариантов не ищи, года через полтора моя писанина нахрен никому… — Гринкевич? Кто это? — Издатель. Ты его должна помнить. — Не помню. — Ну, еблан этот лысый. Не помнишь? Заходил к нам пару раз. В нашей квартире побывало столько народу, и лысого, и волосатого, что у меня в глазах рябило. В ответ я лишь пожала плечами. — Не важно. Он сам тебя найдёт. Главное, не тяни, а то… — Ты так говоришь, словно… — Я отказался от терапии, не могу больше… Теперь счёт идёт не на месяцы, а на недели. Он не врал, но отчего-то мне захотелось придушить его прямо сейчас. — Значит, ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?! — Мариночка, ты дашь мне договорить?! Ты можешь хотя бы раз в жизни меня спокойно выслушать?! В последний раз! — В последний?! Не уверена! Ты меня и из гроба достанешь! Снова помолчали — дело привычное. — Ты по-прежнему много куришь, — я кивнула на пепельницу, которую официанты не успевали менять, — может быть, стоило… — Теперь уже без разницы… Как Сенька? Наверное, совсем большим стал? — Всю зиму температурил… Но я тронута твоей заботой. Спасибо, что спросил. — Марин, ну зачем ты так? Ты же знаешь, в последнее время мне было не до того. — Тебе всегда было не до того!.. Ладно, давай не будем начинать… О чём ты хотел попросить? — Да, хотел… Я всю жизнь писал мусор для хипстеров и всю жизнь мечтал, что когда-нибудь напишу настоящий роман. С живыми героями, богатым сюжетом… Для себя, а не для этих придурков. Нет, не для себя… Помнишь, у Борхеса есть рассказ про писателя, которого расстреляли нацисты? — Нет, не помню. — Не важно. Для вечности, для Бога! — Для Бога?! Надо же, на что ты замахнулся! — Марин, помолчи, пожалуйста! — он сумрачно сдвинул брови, но на этот раз пауза была недолгой. — Годы таяли, а я всё только примеривался, думая, что времени у меня навалом. И только когда у меня нашли опухоль, я наконец очнулся. Мир стал другим! Красочнее, ярче! Понимаешь?! — Понимаю… Но просьба-то в чём? — Роман я начал, а закончить уже не успею. И я хочу, чтобы его закончила ты. — Что?! — это было уже слишком. — Ты серьёзно?! — Боишься, что не справишься? — У меня ребёнок! Работа!.. — Ты всегда меня тонко чувствовала, замысел поймёшь. У тебя неплохое образование, в конце концов. Не всё же ты позабыла в своём офисе. Начальные главы и план сюжета найдёшь у меня на компьютере. Поначалу трудно будет, конечно, но недели через три втянешься… «Какой сюрприз! Оказывается, я его тонко понимала! Пожалуй, даже чересчур тонко…» Мой муж заканчивал Физтех — спорить с ним бессмысленно. Человек, постигший структуру банаховых пространств, никогда не поверит, что он заурядный мудак. Замучавшись слушать весь этот бред, я просто встала и направилась к выходу. Однако что-то остановило меня в самый последний момент. — А почему птиц тридцать? — невпопад спросила я. — Почему не тысяча, не стая? — Погугли, — бросил он через плечо, — или тебя забанили?***
Не помня себя, я ринулась к метро — под визг тормозов, по зыбкой асфальтовой наледи. Мир разъезжался по швам и разлетался по ветру, — теми самыми лоскутками, между которыми я так и не сделала выбора. Он умер меньше, чем через неделю, — в последний холодный день этой запоздалой весны.