Осенняя соната

Я стояла у зеркала и усиленно наводила марафет. Существенный минус всех наших школьных выступлений — педагог-организатор с какими-то чуть ли не домостроевскими представлениями о жизни. Говорят, что в школу он пришёл ещё совсем юным робким парнем — попал по распределению. А потом заматерел, духовно окреп, оброс непроницаемой бронёй принципов и стереотипов и теперь считает, что ни одна девушка и девочка не имеет права появляться на сцене без каблуков, платья и макияжа, желательно многослойного. И ведь даже на возраст не делает скидку: до сих пор помню, как два года назад я, наивная и ничего не подозревающая шестиклассница пришла на свой первый конкурс чтецов. Я радостно явилась в актовый зал чуть меньше, чем за час до начала конкурса — в новенькой блузке с вышивкой, тёмно-синей юбке и пёстрых босоножках, потому что обуви пристойнее я дома не нашла. В зале уже суетился народ — начинали последние приготовления участники, в основном ребята постарше. Все по очереди подходили к важно сидевшему в первом ряду педагогу-организатору: обсудить напоследок какие-то моменты, получить индивидуальный инструктаж о том, как выходить на сцену, куда становиться и как держать микрофон, чтобы зритель имел хотя бы небольшой шанс услышать твоё чтение — микрофоны у нас были допотопные, работали через раз и, кажется, вообще нас на дух не переносили. Послушать про микрофон робко подошла и я. Организатор сначала мельком на меня глянул, потом уставился во все глаза, и… Что тут началось! Таращась на меня, как на главное несчастье всей своей жизни, педагог восклицал, что то, что он видит, уму непостижимо, что это дикость и что на сцену я в таком виде попаду только через его труп. Я сначала не поняла, почему я, двенадцатилетняя Марина Ольховская, непостижима его уму и зачем на конкурсе чтецов трупы, когда мероприятие, казалось бы, про литературу; но две старшеклассницы, наблюдавшие эту сцену, аккуратно отвели меня в дальний угол, подальше от эпицентра взрыва, и там уже объяснили, что за человек наш педагог-организатор. Они же и пожертвовали мне свою косметику, даже помогли накраситься: не то чтобы совсем аккуратно, но зато ярко и задорно. С одеждой же дело обстояло сложнее: если с юбкой организатор ещё мог смириться, то для босоножек стиля «сельская ярмарка» места в его сердце уже не нашлось, поэтому туфли на каких-никаких, но каблучках пришлось на время одолжить у девочки-пятиклассницы: я выступала раньше неё. Но туфли оказались мне малы, причём хорошо, если только на один размер: продефилировав в них вперёд-назад по залу, я пришла к выводу, что грибок стопы — гипотетический — лучше, чем мозоль — вполне реальная, если так дальше продолжится, — и приняла решение выступать босиком. Так я и вышла на сцену: сверкая голыми пятками, перепуганными глазами косясь в сторону педагога-организатора — труп или ещё нет? — и с боевым помадно-пудренным раскрасом, не к ночи будь он помянут. Но самое весёлое в этой истории то, что мне в тот день всё-таки присудили первое место — скорее всего, из жалости. Читала я тогда что-то то ли Бродского, то ли Ахматовой — точно уже не вспомню. А за лето между шестым и седьмым классом во мне неожиданно прорезался литературный талант, поэтому на следующий год я радовала зрителей конкурса уже не отменным макияжем, а собственными сочинениями. И тогда уже первое место я взяла заслуженно: во-первых, потому, что на этом конкурсе чтение своих стихов, как ни странно, редкость; во-вторых — потому что смогла-таки после трёх часов кропотливых манипуляций относительно ровно нанести на себя пудру. Примерно этим же я занималась и сейчас, стоя перед зеркалом в прихожей в компании чуть ли не наизнанку вывернутой маминой косметички и большого флакона средства для снятия неудачных попыток макияжа. Мне четырнадцать, и девочки из моего класса уже начинают пользоваться косметикой, однако большинству она всё ещё чужда, и я — не исключение. Поэтому неудачных попыток планировалось много. Но в этом нет ничего страшного: причуды педагога-организатора окупает главное преимущество конкурса чтецов: его участникам в день выступления можно не идти на занятия. Конкурс проводится после всех уроков в часовом промежутке между первой и второй сменой, встала я сегодня рано, поэтому времени у меня — только успевай тратить. Хотя из дома всё равно надо бы выйти пораньше: мама спит допоздна, и мне очень хочется уйти раньше, чем она проснётся. Выдавив на палец немного тонального крема, я приблизила лицо к зеркалу, чтобы критически осмотреть кожу на предмет не замазанных ещё прыщиков. Ещё пару лет назад я искренне верила, что красивое лицо не может являться таковым без фарфоровой гладкости кожи и острых скул, и всеми доступными мне диетами пыталась подогнать себя под выхваченный из девчачьих журналов идеал, а потом забросила все попытки похудеть и оставила всё как есть. У меня слегка пухлые щёки, но тонкие губы, а на лице, как однажды выразилась моя классная руководительница, «застыла маска печали и всеобъемлющего сострадания»: чёткие линии бровей жалостливо приподняты, как будто я и впрямь увидела перед собой что-то грустное, веки от природы слегка опущены, как будто я всё время норовлю стеснительно спрятать взгляд, а губы редко улыбаются, и улыбка эта почему-то получается смущённой и неловкой — даже когда я готова вот-вот залиться смехом. Единственное, что есть жизнеутверждающего в моём лице — это поистине аристократичный идеально прямой нос. Он достался мне от отца — я видела фотографию. Покончив наконец с пудрой и тональным кремом, я легонько провела по губам помадой и аккуратно, хотя и не с первой попытки, покрыла ресницы тушью. Подводку решила не использовать — не люблю рисковать. Теперь волосы. Ещё два года назад они доставали до лопаток, и поэтому их можно было заплести в мышиные косички с огромными бантами или просто соорудить на голове высокий гордый хвост, но теперь моя причёска едва достигает середины шеи, и так мне нравится даже больше: светло-русые волосы кажутся пышнее, они волнами обрамляют лицо, и от этого становится уютно. Да и с укладкой меньше возни. Я кокетливо закрепила один локон зелёной заколкой и отошла на два шага назад, чтобы вместиться в зеркало целиком. Повертевшись перед ним, стараясь держать осанку, ухватила подол простого салатового платья и отвесила своему отражению реверанс. Сейчас ещё туфли на каблуках надену — и полный комплект. Педагог-организатор будет в восторге. Если, конечно, я не споткнусь на лестнице и не сломаю случайно этот самый каблук вместе с ногой: ходить в таких туфлях я ещё не очень умела. Накинув на плечи пальто, я взглянула в окно. На улице мелкими слезами шёл дождь. Капли шумели в мокрой разноцветной листве, выбивали на стекле барабанную дробь, разбивались об асфальт. Выйду на улицу — и услышу шелест шин по мокрой дороге, топот спешащих ног по тротуару, калейдоскоп из ярких пятен зонтов, платков, шарфов, дождевиков. Нужно взять зонт. — Мариночка! Ты уже уходишь? — послышался голос из-за плотно закрытой двери маминой спальни, когда я уже переступала порог квартиры. Не успела! — Позови, пожалуйста, Эдика, Марина… — мама, кажется, всхлипнула. — Он мне вчера обещал, что придёт сегодня утром, а его нет… Пробормотав что-то невразумительное, я пулей выскочила за дверь, закрыла её на ключ и понеслась вниз по лестнице, забыв про то, что не умею бегать на каблуках. Мне было не по себе. Эдик — это мой папа. Он ушёл от нас, когда мне было два года. С тех пор они с мамой не общались. Мама опять придумала то, чего не было на самом деле.

***

Я сидела в дальнем конце актового зала и отдыхала. Выступила! И даже туфли не подвели. Моя очередь была между семиклашкой, с запинками читающим избитый лермонтовский «Парус», и Анютой, моей знакомой из параллельного восьмого класса, которая тоже пишет стихи сама, но делает это так, что лучшее, что она могла бы сделать для литературы — выбрать себе другую сферу деятельности. Анюта-каюта, Анюта-валюта. Красота, доведённая до абсолюта. Вообще, всех выступающих можно условно разделить на две группы: Запинающиеся Семиклашки и Анюты. И тот парень, который сейчас поднимался на сцену, вжимая голову в плечи и как-то нервно вздрагивая от аплодисментов, был явно Семиклашкой, хотя он и старше меня года на два. Наверное, или выпускной класс, или десятый. Ещё и одет так странно: широкая, явно не по размеру, однотонная рубашка, джинсы, промокшие чуть ли не до колен — явно бежал по лужам — и лихого кислотно-малинового цвета кроссовки: сразу вспомнилась молодость и босоножки двухлетней давности. Длинные каштановые волосы — из зала конкретную длину было не разглядеть — были небрежно завязаны в хвост. — Я прочитаю свои стихи, — пробормотал парень, имени которого я не услышала, отвлекшись на внешность, в допотопный микрофон, и я решила: нет, всё-таки Анюта. Однако уже с первых секунд я забрала свои так и не сказанные слова обратно. Вторая мысль была меркантильной: «Ну всё, первого места в этом году мне не видать». А потом стихи унесли моё сознание куда-то далеко, в те образы, которые рисовали стихотворные строки. По коже пробежали мурашки. Я закрыла глаза. «В городе N будут жить дожди — осень решила так. Лужи и листья, туман и дым, радуга на зонтах. Осень теперь будет мыть асфальт, небо грозой крошить. В городе N наступил ноябрь — месяц длиною в жизнь. Каждый ноябрь — это время-бред, время хлопот и бед. Каждый ноябрь — это длинный дождь даже когда не ждёшь». Холодные дождливые улицы, пустынные парки. Свежий воздух льётся в грудь, вытесняя наружу всю печаль. Рыжие гордые кроны и тёмные стволы деревьев. Пурпурный кленовый лист между пожелтевшими страницами хрупкой книги. «В городе N каждый новый день осенью опалён. Маленький мальчик попал под дождь и потерялся в нём. Лужи и листья, туман и дым, женские имена, жёсткие руки, колючий шарф. Кто это вспоминал? Каждая осень — как сложный сон с целью попасть под зонт. Каждый ноябрь — это время бед, время пускаться в бег». Хоровод ярких дождевиков, шарфов, платков и зонтиков. Марина бежала по тротуару, кутаясь в пальто — подальше от мамы и призрака папы, никогда не покидающего их дом. Папа ушёл в ноябре, будто бы растаяв за стеной проливного дождя. Может, где-то там, за дождём, его ещё можно найти? «Мальчик бежит по ковру из луж, прячется по домам, не понимая того, что мир — сам по себе тюрьма, не понимая, что путь вовне — это не путь вперёд, не понимая, что ничего лучшего не найдёт, сколько дорог бы ни исходил — воздух везде один. Сколько минут бы ни перебрал — время не лечит ран». Топча лежащие на дороге пурпурные кленовые листья, Марина подбегает к школе, поднимается в актовый зал, садится в угол. Старается успокоиться. Скоро выступать. «В городе N будут жить дожди, запахи и печаль, солнце на стенах, прозрачный шум, крепкий и сладкий чай. В городе N наступил ноябрь — будто не уходил. Дети бежали в холодный дождь. Их не смогли найти». — …Во Никита даёт… — зачарованным голосом протянул кто-то у меня за спиной. — Что? — я вздрогнула, быстро оглянулась по сторонам и уставилась на сцену. Парень смущённо улыбался и, слегка поклонившись, попятился назад за кулисы. Меня будто выдернули из какого-то другого мира. Ему аплодировали? Я этого почему-то не слышала. Да нет, аплодировали, конечно! Просто я, кажется, слишком задумалась. А может, и нет? Есть поэзия, не требующая аплодисментов — она прекрасна и без них. Я до конца конкурса не смогла прийти в себя. Кого вызвали на сцену, чтобы отдать приз за первенство, я не запомнила.