Эпилог вдовы

Виктория всегда придерживалась мнения, что дворцы не место для детей. Дворцы слишком просторны, слишком много в них хрупких предметов и слишком мало чистого воздуха. И Лондон для детей не место тоже. Кенсингтон не принес ей ничего, кроме горя, оставив лишь воспоминания о несчастном детстве, проведенном взаперти за высокими стенами, в жажде воздуха, свободы, открытых пространств и бескрайней травы. Она жаждала глухих темных лесов, холмов, на которые можно взбираться. Она жаждала детства, похожего на детство Уильяма. А потому после публичного обряда их бракосочетания Виктория каждую свободную минуту проводила с супругом и детьми в Брокете, а когда дела требовали ее присутствия в столице, Уильям, поселившийся во дворце, развлекал детей Виктории по мере своих способностей. Титул «дети Виктории» был лишь формальностью, используемой ими при случае с целью напомнить, что только эти дети могут унаследовать престол. Но в действительности Уильям уже стал им отцом и был так близок с ними, как только может отец. Они давно перестали его стесняться и наслаждались его обществом и играми, которыми он их развлекал, и льнули к его руке, когда им было страшно или одиноко. Ничто не доставляло Виктории такого удовольствия, как видеть своих детей и Уильяма вместе, в гармонии и счастье. Она наблюдала за ними из-за рабочего стола, оторвавшись от депеш. Ее семья. Дружный, тесный круг семейного счастья, которого она прежде не представляла — которое она прежде считала невозможным. То, что совершил для них сэр Роберт, нельзя было принимать как должное. Он подарил им жизнь. Свадьба — публичная свадьба, на которую собрался радостный, оптимистично настроенный британский народ, в целом не видевший в их союзе ничего дурного и принявший его весьма приветливо, понимая, что счастье королевы было важнее, чем безразличные им межпартийные склоки — была великолепной. Гулкие колокола весело звонили в весенний воздух, наполненный чистотой и свежестью новой поры года, когда расцветают жизнерадостные желтые нарциссы и появляются на свет крольчата. Разумеется, Лондону не посчастливилось быть обителью солнечных нарциссов и крольчат, но с приходом весны, тем не менее, ощущалось дыхание новой жизни. Влюбленные любят весну. Виктория смогла заказать к свадьбе новое платье, что безмерно ее радовало. Вуаль из хонитонского кружева она оставила в знак памяти об Альберте, но платье было новенькое, с иголочки. Платье для Уильяма. Шелковое, с пышной «бертой», белое, как ей хотелось, с вышивкой из тончайшей золотой нити, оно горело на свету, сверкало, будто в нити были заключены угольки затухающего костра или мерцание далеких звезд. Воротник открывал ее шею и плечи, подчеркивая изящную линию ключиц и нежную кожу груди, и этот весенний наряд (Гарриет настаивала, что свадебное платье непременно должно гармонировать со временем года) был ей крайне по душе. Длинный, по королевской свадебной моде, шлейф тянулся за ней. Она походила на ангела. Гардении из Брокета соединялись в нимб над ее головой, а темные волосы, разделенные прямым пробором, были собраны на затылке в элегантно свернутые низкие шиньоны. Прическу рекомендовала тоже Гарриет, и Виктория, побаивающаяся отказаться от верных кос, всё же доверилась ей. Результат был более чем удовлетворительным. Она чувствовала себя женщиной. Женой — хотя женой она была уже год. Никогда еще это ощущение не было таким настоящим. Теперь их увидит весь мир. На свадьбе присутствовали все: и довольные, и недовольные, и в тот день Королевская капелла была пропитана праздничным духом. Сэр Роберт Пиль, сияя от счастья, но изо всех сил стараясь этого не показать, пришел со своей драгоценной Джулией. Последняя была крайне возбуждена: она пребывала в этом радостном волнении уже долгие недели и тщательно подобрала свой наряд. Сэр Роберт нашел ее прелестной. Вися на его плече, она задирала голову, стараясь разглядеть сквозь стоящие впереди высокие фигуры как королева, появление которой возвестилось музыкой и рукоплесканиями, идет к алтарю, где ждет ее возлюбленный и (как было известно им с сэром Робертом) муж. Мужчины — политики, знакомые с лордом Мельбурном много лет по дружбе, службе или противостояниям — думали об одном и том же: что им никогда не доводилось видеть бывшего премьер-министра столь счастливым и, как ни странно, столь молодым. Словно слетело с него бремя прошедших годов и тревог, и как отполированный заново тусклый металл, он засиял опять — он и светился весь, глядя на приближающуюся молодую невесту. Мельбурну подумалось, как сильно отличалось это действо от того, тайного, личного обряда. Тогда она плыла в изменчивом калейдоскопе красок — теперь же вокруг нее была хрустальная белизна. Ведомая ярким солнечным светом, воспламеняющим золотое шитье, она шла к нему. Бархатная кожа вздымалась и опадала над шелковым вырезом платья. Жена, о которой можно только мечтать. У алтаря он взял ее руку, и дрожь его рук была видна даже далеко стоящей Джулии Пиль. Ах, как чудесно так любить, подумала она, стискивая руку мужа. Но сама Виктория не дрожала — она крепко держала руки своего супруга, придавая им твердости, и сила в ее взгляде, в самой ее коже была исключительна и исключительно прекрасна. Она словно говорила ему без слов: не бойся, любовь моя, теперь они понимают. И направляемый ее силой, он перестал трепетать и мужественно сделал вдох. Обеты произнесены были без стыда. Без страха. Без оглядки. И ни единое ухо не могло усомниться в неискренности услышанного, ни единый рот мог оспорить их пыл. И вот, как жена и муж, принятые миром, они проводили лето в садах Брокета, и лето это было прелестно безмятежным. Они выбирались на воздух каждое утро, подставляя лица под приветливые теплые лучи солнца, и Виктория каждый день надевала белое. Волосы она распускала, позволяя им струиться свободно, когда она вприпрыжку бегала по траве в одной ночной рубашке. Если бы кто-нибудь стал свидетелем этой картины, скандал бы вышел невероятный. Но видел это лишь ее возлюбленный супруг, который смеялся и думал, наблюдая за ней, бегающей вдоль кромки воды, любуясь ее силуэтом на фоне сверкающего речного полотна, разбивающим и ловящим рассвет, что смотрит на изящнейшее создание на свете. Подбежав к своим детям, сидящим на берегу, Виктория хватала их за руки и подводила к воде, позволяя им плескать ногами и шлепая собственными. Она приподнимала подол длинной рубашки и шевелила пальцами ног в прозрачной, холодной, чистой воде. Она смеялась, когда струи воды щекотали босые ступни, и оглядывалась через обнаженное плечо, и находила зелень с золотом в глазах своей любви. А потом она запрокидывала лицо навстречу солнцу, смотря, как грачиные крылья на миг застилали свет. Грачиные крики мешались с журчанием текущей воды и жужжанием шмелей, и то был звук счастья. Летним вечером в Брокете они стояли на мосту через реку, по которому проезжали когда-то верхом, и Виктория, набросив на плечи тонкую шаль и перегнувшись через каменную ограду, смотрела на воду внизу. Там она и сообщила нечто своему супругу. — Что такое, любовь моя? — спросил Уильям, положив руку ей на плечо, пытаясь разглядеть ее лицо в сумерках. Виктория улыбнулась ему. Сердце ее бурлило в предвкушении. Теплая ночь, теплое прикосновение. Вот бы остановить этот миг навсегда и вечно жить в нем. Но она открыла рот и заговорила, смеясь. — Я жду ребенка! — Что? — ответил он едва слышно и вдруг заметался потерянно, оглядываясь вокруг повлажневшими от нахлынувших чувств глазами, разевая рот, словно в надежде выхватить из воздуха нужные слова. — Виктория… Виктория… я… — Дар речи был утрачен, и Виктория поймала его рот своими губами — целомудренно и просто, но в тот поцелуй она вложила всю себя целиком. Отстранившись, цепко держа его за руки, она рассмеялась, увидев его слезы. Новость была встречена радостно, и беременность проходила легче, чем когда-либо. Лорд Мельбурн был сама внимательность, само терпение. Он унимал ее страхи и ее боль. Он шептал слова любви ее животу, прислушиваясь и ловя толчки. Роды начались вечером вторника в Букингемском дворце, и Виктория, ко всеобщему смятению, настояла на поездке в Брокет-холл. — Виктория, милая, я думаю, разумнее будет остаться здесь. — Нет! — воскликнула она, часто дыша сквозь зубы, и застонала. — Я не допущу, чтобы наше дитя появилось на свет в Лондоне! — Бледная, покрытая испариной, она натянула шаль и побрела через весь дворец к экипажам, и по пятам за ней бежал муж, пытающийся сдержать панику. И как всегда, ее было не остановить: в величайшей спешке был подан экипаж, вскоре с грохотом понесший по английским дорогам к Брокет-холлу королеву, ее супруга и их нерожденного ребенка, нетерпеливо пробивающегося в мир. Всю дорогу Уильям держал Викторию за руку, пренебрегая болью от вонзающихся в кожу ногтей, и говорил с ней, отвлекая от наплывов боли, напоминая, что нужно дышать. Дыши. Дыши. Еще. Еще. Почти приехали. Брокет зовет. Дыши. Дыши. Дитя, их дитя родилось рано утром в среду, в опочивальне Брокет-холла, и сразу угодило в руки отца. Все были рады, что родилась девочка: мальчику было бы нелегко смириться с тем, что он сын королевы, не имеющий права на престол. Девочка была предпочтительнее и, хотя Виктория и Уильям любили бы любого своего ребенка, они понимали положительные стороны женского пола. И какая это была прехорошенькая девочка! Голубые глаза, точь-в-точь как у матери, ясные, прозрачные, пронзительные. Самые красивые глаза, какие только можно представить, широко распахнутые, они смотрели на огромный новый мир, на лицо своего отца, глядевшего на нее с таким обожанием и с такой гордостью — она должна была почувствовать, что ей рады в этом незнакомом новом месте. Такая крохотная и уже такая полная жизни, но тихонькая — почти ни звука, почти ни всхлипа. Она идеально умещалась в сгибе локтя Уильяма, словно это место предназначалось именно ей. И он не хотел выпускать ее из рук. Само совершенство, его драгоценная девочка. Когда дитя наконец передано было в руки матери, Виктория заметила, что у малютки выражение лица ее отца. Смирное и мягкое — но во взгляде новорожденной было нечто почти насмешливое. Будто она высмеивала мир вокруг нее, и это всего несколько мгновений после рождения! Виктория рассмеялась сквозь усталость и сонное оцепенение. Сильная, своевольная будет девочка — она знала это наперед. Много им предстоит услышать наблюдений и шуток о себе. Происходящее еще казалось сном. Виктория и Уильям смотрели на крохотного человечка, созданного единением их душ, и будущая жизнь девочки вырисовывалась перед их глазами, уходя вдаль, в восходящее солнце, скрывавшее дальнейший путь. Миллион непролитых слез, которые прольются скоро. Миллион улыбок и смешков, еще не сорвавшихся с губ, которые скоро прорвутся наружу. Миллион сердцебиений, еще не принесших ни муки, ни радости, но скоро это сердце забьется печалью и любовью. Скоро — не успеют они и глазом моргнуть. Миллион еще не сказанных слов. Виктория предложила назвать девочку Алисой, помня, что Уильям неоднократно замечал, что это его любимое женское имя. А среднее имя — Елизавета, Элизабет, в честь его матери, которая, по его словам, оказала столь сильное влияние на формирование его личности. Уильям возразил, что в этих именах слишком много от него самого, и что это ее, Виктории, жизнь должна бы найти большее отражение в именах малютки. Виктория же на это заявила, что его жизнь и есть ее жизнь, а «Алиса Елизавета Лэмб» звучит так красиво, имя достойное королевской дочери. Так Алиса появилась на свет, в объятия заботливых, добрых родителей, в круг дружной, счастливой семьи. В Брокете стояла осень — знакомая им пора, некогда болезненная, а теперь тихая и спокойная. На утомленную землю опускались сумерки. Малютка Алиса лежала в колыбельке. Эдвард уютно свернулся на коленях у матери, а Викки засыпала в кресле Уильяма. Уильям крепко прижимал к себе жену. Голова ее покоилась на лацкане его сюртука. Ее волосы защекотали его подбородок, когда он запечатлел поцелуй на ее челе. Виктория ощущала, как вздымается и опадает грудь мужа под ее щекой, убаюкивая ее. Они засыпали, смотря на своих детей. Грачи тихо перекрикивались вдали. Я люблю вас. Я люблю вас. Я люблю вас. Так они и жили дальше — проживая свой счастливый эпилог.